«Русский с китайцем братья навек». Ждать ли нового всплеска «Великой дружбы» после московского визита товарища Си?

Вот приехал к нам товарищ Си. И, конечно же, сама собой актуализировалась тема «Китай и мы».

Ну, да, есть такая тема. И тема эта на моей уже не слишком короткой памяти несколько раз меняла свои направления, иногда — довольно резко.

В одном из моих поэтических текстов под названием «Мама мыла раму» есть в том числе и такая строчка:

Мы любили китайцев.

Однажды я прочитал этот текст в Берлине, на международном поэтическом фестивале. Я, соответственно, читал по-русски, а мой переводчик — по-немецки.

После выступления ко мне подошел пожилой вежливый китаец, поэт, один из участников фестиваля. Оказалось, что этот китаец довольно прилично говорил по-русски. И говорил он преувеличенно и даже слегка избыточно вежливо, как это и положено китайцу.

«В вашем очень красивом произведении, — начал он, — есть такая фраза, как «Мы любили китайцев». Не будете ли вы столь любезным и не скажете ли, что конкретно вы имели в виду? И кто такие в данном случае «мы»?»

«Мы», объяснил я, это в данном случае советский народ, в том числе и советские дети. Дело в том, объяснил я, что в моем детстве в информационном и пропагандистском пространстве нашей страны буквально бушевала и неистовствовала безбрежная горячая дружба с братским китайским народом.

Китайские сказки. Китайские кинофильмы. Раз в день, по радио, с очень специфическим акцентом — «Вы слушаете передачу из Китайской народной республики. Вчера уважаемый председатель Мао на собрании актива сельскохозяйственных работников… ».

В Москве было очень много китайцев. В основном студенты. Они были очень старательные и вежливые. Возможно, что не все, но такая у них была репутация.

Китайские товары — термосы с огромными розами на боку, шелковые покрывала с добродушными драконами, рубашки и плащи "Дружба», кеды «Два мяча», шарики для пинг-понга, ручные фонарики с двумя большими круглыми батарейками внутри.

Не забудем и про песню Вано Мурадели «Москва-Пекин», исполняемую по радио чуть ли не ежедневно.

Чуть ли не ежедневно, а то и чаще, из радио раздавалась эта разудалая, слегка стилизованная под пентатонику, маршевая мелодия, исполняемая большим хором Всесоюзного радио:

«Русский с китайцем братья навек.

Крепнет единство народов и рас.

Плечи расправил простой человек,

С песней шагает простой человек,

Сталин и Мао слушают нас».

Песня эта возникла в 1949 году, когда двумя самыми главными событиями считались 70-летний юбилей советского вождя и визит в Москву вождя китайского — Мао Цзэдуна.

Мне, уже взрослому, попался в руки старый «Огонек», 50-го, кажется, года. Там был чей-то очерк, посвященный этому духоподъемному маршу. Помню, что я выписал оттуда цитату, показавшуюся мне ярким образчиком того специфического стиля:

«В суровых и лаконичных, но острых взлётах мелодии, в чеканном, сдержанном ритме песни слышится стремительная, нарастающая сила, мужественный пафос труда и борьбы свободных народов».

А поезд «Москва-Пекин»!

Недалеко от нас — железнодорожная платформа, куда мы иногда, за неимением чего-то более увлекательного в нашей, в общем-то, монотонной и монохромной полу-деревенской жизни, ходим гулять.

А раз в два дня, то есть через день, ровно в шесть часов вечера мимо нашей платформы, гудя и пуская пар, почему-то слегка замедляя в этом месте свою торжественную поступь, проходит поезд «Москва-Пекин».

Ох, «Москва-Пекин»! Не забыть мне тебя. Я, как будто прямо сейчас, вижу проплывающие мимо квадратные окошки с собранными по бокам занавесками, а в них лампочки с оранжевыми абажурами. Я вижу людей, сидящих у этих лампочек. Они, равнодушно позевывая и делая вид, что им все равно, смотрят в окошки, за которыми, потерявшись в зимних сумерках, стою я и смотрю — никак не равнодушно, нет, а с жадным любопытством — на эти лучащиеся теплым светом окна, стараясь, если не разглядеть, то хотя бы представить себе во всех подробностях этих неведомых счастливцев и счастливиц, которые теперь лишь в самом начале большого пути, которым только еще предстоит эта великая радость сидеть, лежать, читать, есть, пить, и вообще жить-поживать за этими окошками. И это будет длиться долго, бесконечно долго, дней десять, наверное, если не больше. А потом ведь еще и обратно, небось! Вот как выглядит настоящее счастье! Вот как!

Это было в моем детстве.

А потом как-то, без особо заметного перехода массовая китаефилия перетекла в отчетливую китаефобию.

Я помню конец 60-х, когда большая война казалась неизбежной. И этой неизбежной войной мыслилась именно война с Китаем.

Над крышей гостиницы «Пекин» по вечерам загорались светящиеся стилизованные буквы, составлявшие слово «Пекин». Эти буквы сменялись время от времени на китайские иероглифы, означавшие то же самое. И я хорошо помню, как в один из дней Даманского кризиса иероглифы исчезли. И я помню, как, заметив это, нервно поежился и подумал, что вот-вот начнется война.

Китая, Китая боялись больше всего. Тогда, как это теперь ни покажется странным, Америка и вообще «коллективный Запад» почти официально воспринимались как союзники против варварских восточных орд.

В те годы удивительным образом совпали официальное отношение к Китаю как к врагу Советского государства, и интеллигентское — как к реальной угрозе для цивилизации и культуры.

Чуть позже, когда истерия китаефобии слегка спала, а география холодной войны обрела привычные контуры, слово «Китай» для моего окружения стал означать в первую очередь уже не «культурную революцию» и не «хунвэйбинов», а Конфуция, Лао-Цзы и многочисленные переводы древней и средневековой поэзии и прозы.

Ну, а потом наступили годы сурового дикого капитализма, времена челноков и перекупщиков, когда слово «китайский» приобрело еще одно значение. В 90-е годы был очень популярен анекдот, один из тех, что возникли и расцвели тогда и чьим постоянным героем был некий «новый русский».

«Лоханулся я, пацаны, в Париже. Реально лоханулся. Пошел там в антикварный магазин, чтобы купить телке своей сувенирчик какой-нибудь. Вижу — ваза. Вся в цветах, в драконах. Фарфор. Крутая, короче, на вид. Написано: «Эпоха Цинь». Прицениваюсь. Говорят, 10 тысяч баксов. Ну, я взял — все-таки империя Цинь. А оказалась, прикиньте, китайская!»

Это был еще один образ Китая.

Какой очередной образ привез с собой товарищ Си, мы или узнаем, или нет.

Вряд ли, думаю, все вернется на круги своя и нам вновь грозит «Великая дружба» в манере песни «Москва — Пекин». И вряд ли, кажется, может случиться война с Китаем.

Впрочем, случиться, как показывает исторический опыт, может все что угодно.

Ведь случилось же больше года тому назад такое, чего никто не то чтобы предположить или предвидеть, но не был даже в состоянии увидеть в горячечном бреду.