Александр Дугин и Юрий Мамлеев. Музей Маяковского, 3 мая 2012 года
vk.com/agdchan
Индийская писательница Арундати Рой как-то сказала, что ее раздражает слово «активизм». Писательство, по ее мнению, прочно связано с политикой, и авторам не нужны дополнительные дефиниции, чтобы обозначать свою включенность в актуальное политическое поле. Юрию Мамлееву, вероятно, тоже претил «активизм», но по иной причине — он мыслил себя как обитателя исключительно тонких материй, которому чужды социальные, классовые, расовые, любые актуальные человеческие проблемы, не связанные с вечностью. Ирония заключается в том, что многие фашиствующие интеллектуалы и мейнстримные z-деятели почитают его как духовного отца. Книга Эдуарда Лукоянова «Отец Шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после», вышедшая в издательстве Individuum, — это не только критическая и весьма нетривиальная биография писателя, но и попытка разобраться в том, как квиетист-южинец повлиял на активистов распоясавшейся русской весны.
Индивидуальный мамлеевский миф не отделим от коллективного, известного как Южинский кружок. Лукоянов исследует их оба, посвящая отдельные главки прославившимся и позабытым южинцам — журналист-трикстер Игорь Дудинский, исламский философ Гейдар Джемаль, художники Владимир Пятницкий и Владимир Ковенацкий. Плотный нон-фикшн текст биограф монтирует с художественными фрагментами, рожденными собственной фантазией на основе документальных материалов. Эти вымышленные и зачастую агонически смешные эпизоды кажутся реальнее предельно мистифированных воспоминаний и откровений героев книги. Одна из самых ярких подобных главок описывает встречу Лимонова и Мамлеева в эмиграции. Они действительно встречались за границей, совершили похожий маршрут (Москва — Нью-Йорк — Париж), раскованный харьковский революционер на дух не переносил южинского теософа — безусловно, такого разговора между ними не было, но с подачи Лукоянова теперь будет.
— А помните, Юрий Витальевич, — ласково залепетал Эдуард Лимонов, — как мы с вами впервые встретились у Сапгира? Я тогда еще совсем мальчишка был, только перебрался в Москву, и я читал свои стихи.
— Да-да-да, — закивал Мамлеев.
— Помните? — Эдуард продекламировал напевно: — Вот я вечером гуляю взаперти, на стене моей гуляю взором. Что я делаю, прости меня, прости, что я делаю с собою за забором…
— Да-да-да, конечно, — зашептал Мамлеев, — очень хорошие стихи, настоящие, очень русские…
— И вы тогда подошли ко мне и долго-долго жали руку, — продолжал Лимонов. — И помните, что вы мне тогда сказали? Вы сказали: «Эдуард, вы своими стихами доказали, что у нас даже дети умеют летать».
— Именно так, — подтвердил Мамлеев, перекатывая в голове когда-то сказанные им слова, рассматривая их с разных сторон и находя слова эти чрезвычайно удачными. — Даже дети у нас умеют летать.
Лимонов мечтательно покивал в ответ, вдохнул воздух ноздрями, выдохнул и, все так же мягко улыбаясь, сказал:
