Портрет Меттерниха кисти Томаса Лоуренса.
Изображение: Wikipedia
Старая Вена,
одновременно
айсберг и мозг,
райский анфас ‑
ах, кроме ветра
нет геометра
в мире для вас!
Иосиф Бродский
Американские историки времен Холодной войны Меттерниха, по словам его биографа Алана Скеда, «представляли чем-то вроде Джона Фостера Даллеса XIX века, останавливающего прилив красной революции и защищающего Европу от левых». Советская историография — случай нередкий — была тут с заокеанскими коллегами полностью согласна, только знак ставила обратный: где у американцев плюс — у нее минус.
«В Европе 1815–48 гг. наступил период реакции, восстановления власти и привилегий дворян, подавления передовых общественных движений и идей», — рассказывал советским восьмиклассникам учебник «Новой истории» Ефимова. Олицетворением этого тридцатилетия и был князь Клеменс Венцель Лотар фон Меттерних-Виннебург цу Бейльштейн, само вычурное имя которого— готовая визитная карточка реставрации и обскурантизма.
Меттерних в учебнике «Новой истории» Ефимова для 8 класса.
Да что там советский учебник! Как иронично заметил Вольфрам Зиман, из книг на немецком, в которых Меттерних аттестован человеком, «оборвавшим изначально либеральное развитие Германии и навязавшим ей почти кладбищенское умиротворение», можно даже составить приличную библиотеку. А между тем, это очень плоский взгляд и на эту многогранную личность, и на «изначально либеральное развитие Германии». С которого, пожалуй, и начнём.
Клокочущая ненависть и великодержавные мечты
Министр иностранных дел Австрийской империи князь Меттерних по праву считается архитектором Венской системы, возведенной на дымящихся руинах наполеоновских войн. С некоторыми оговорками она в целом повторяла политическую карту Европы 1792 года.
Европа по итогам Венского конгресса 1815 года. За вычетом разделенной Польши все примерно как до революции: пентархия великих держав (Австрия, Англия, Пруссия, Россия, Франция) в окружении второ- и третьестепенных стран.
Карта: Wikipedia
Границы Франции аккуратно вернули на место, уцелевшие монархии словно драгоценный фарфор расставили по надлежащим полочкам; мир, казалось, вернулся к достославным временам Аncien régime. За одним существенным исключением. Германия, пробужденная боевыми трубами Освободительной войны 1813 года, больше не хотела засыпать.
«Якобинство здесь господствует не в средних и низших слоях, как во Франции 25 лет назад, а среди высших и богатейших представителей дворянства», — писал Талейран, добавляя, что университетские профессора и студенты заражены новыми идеями поголовно. «Объединённая Германия — вот их лозунг, их догма; это религия, доведенная до крайнего фанатизма».
Но вместо единой Германии Меттерних на Венском конгрессе создал Германский союз из 39 независимых королевств, герцогств и вольных городов, на двести лет вперед заслужив репутацию «тормоза прогресса» у немецких либералов, которых Талейран и обозначил как «якобинцев». Впрочем, и термин «немецкий либерализм» нуждается в уточнении, ибо этот общий бренд объединял людей весьма экстравагантных с сегодняшней точки зрения взглядов.
Вот, к примеру, Эрнст Мориц Арндт (1769–1860) — одна из икон немецкого либерал-демократического движения. Сын крестьянина, поэт и публицист, профессор истории — и проповедник прямо-таки биологической франкофобии: «Я хочу ненависти к французам, я хочу её надолго, я хочу её навсегда. Пусть эта ненависть светится как религия немецкого народа. Я учу моего сына этой ненависти». Арндт утверждал, что всё живое должно иметь свое противоречие, поэтому «любовь к своему народу немыслима без ненависти к чужому».
А вот еще одна из будущих «жертв» Меттерниха: Фридрих Людвиг Ян (1778–1852), недоучившийся студент, основатель так называемого «гимнастического движения». Гимнастические кружки, по его задумке, должны были объединить «элиту нации» под триадой «немецкость, мужественность и свобода». Свободу его «гимнасты» понимали как возможность носиться по улицам своих городов, избивая тех, кто выглядел «не по-немецки». Девиз «Гут хайль!», свастики, факельные шествия: им бы еще коричневую униформу — и поди отличи «гимнастов» 1810-х от штурмовиков 1920-х. И конечно, Ян тоже ненавидел Францию: «Германии нужна собственная война, чтобы почувствовать свою силу; ей нужна вражда с французами, чтобы развить свой национальный образ жизни во всей его полноте».
Вообще редкий немецкий либерал не ломался на французском вопросе.
Один предлагал «выбелить французскими костями все площади», другой требовал войны «до полного уничтожения этой испорченной нации», третий милостиво соглашался лишь отгородиться от Франции «непроходимой чащей, полной диких зверей» — но не раньше, чем та вернет Эльзас и Лотарингию.
И это, впрочем, была не единственная территориальная претензия адептов «единой Германии». Голландия, по Арндту, являлась «кричащим нарушением естественных границ «немецкого мира». Молодой Фридрих Энгельс писал, что «германизация отложившихся Голландии и Бельгии есть политическая необходимость». Курляндия и Лифляндия тоже виделись частью будущего Великогерманского рейха.
«Такие люди, как Арндт и Ян, разработали язык, который использовался снова и снова вплоть до 1945 года», — писал историк Арнульф Краузе. А его коллега Десмонд Сьюард добавлял: «Ян, а затем и Рихард Вагнер — два немца XIX века, в чьих трудах вся нацистская идеология проявилась пункт за пунктом, задолго до Версальского договора». Неудивительно, что в Третьем рейхе Ян был канонизирован, а его практики стали примером для подражания. Например, сожжение книг.
