«Иногда даже этот режим может быть прав»

Владимир Тодрес, проработавший много лет шефом русского бюро Bloomberg, начинал на радио, а потом прошел школу «Независимой газеты» Виталия Третьякова и газеты «Сегодня» Дмитрия Остальского. О том времени он вспоминает с ностальгией, хоть и считает, что профессиональный уровень журналистов был тогда очень низким. С тех пор, считает Тодрес, профессионализм вырос «на порядки», но смертельная болезнь отечественной журналистики – «джинсовая» чума – никуда не делась. Именно она, а не давление правительства, действительно разрушает наши СМИ, считает Тодрес. Почему в Bloomberg запрещено слово «но», почему стандарты международного информационного агентства плохо применимы к российским реалиям, какие претензии у него есть к режиму Путина и когда этот режим, тем не менее, бывает прав, Владимир Тодрес рассказал в интервью Slon.ru. Больше чем журналистика | Российская специфика | Болезнь всей прессы | Секс, кровь и рыночный спрос

БОЛЬШЕ ЧЕМ ЖУРНАЛИСТИКА

–

– Ой, я много где работал. Я химик изначально. И что-то журналистское стал делать на пятом курсе химфака и на первом курсе химической аспирантуры, которую я благополучно не закончил. Поначалу пошел работать на Moscow Radio World Service (то, что сейчас называется «Голос России»). Потом вместе с Дмитрием Остальским, Михаилом Леонтьевым и другими замечательными людьми начали «Независимую газету». Потом с Третьяковым не срослись по разным параметрам, а Миша Леонтьев сросся с Владимиром Александровичем Гусинским. И мы пошли делать газету «Сегодня», в которой я и работал. В какой-то момент уехал в Прагу. Договорились с Остальским, что зарабатываю небольшие деньги у них, покрывая Центральную и Восточную Европу. То же самое делал для радио «Немецкая волна». А потом, в момент моего присутствия там, [в Прагу] переехало радио «Свобода», которое меня наняло работать на службу новостей. – Савик Шустер?
– Савик Шустер, да. Когда он был еще не в Москве, а в Праге. «Свобода» переехала в Прагу в 1995-м, и я тогда же пошел на них работать. А уехал оттуда в конце 1996-го. Как выяснилось в Праге, не люблю я жить за границей. Наверное, поэтому из последних 14 лет семь прожил здесь, семь – там. – Действительно – явный признак ненависти...
– Я же квантами живу. Жил в Праге три года, потом здесь – два года, потом два года в Лондоне, потом здесь – четыре. Живу сейчас в Женеве и думаю, что надо квант заканчивать. Вернулся сюда (в 1996 году), разведывать: когда выходить на работу. А тогда Владимир Александрович Гусинский выиграл выборы – Ельцина – и сел на кремлевскую стену верхом. Ему уже не нужно было тратить столько денег на газету «Сегодня». Приезжаю в октябре, и из «Шереметьево-2» – прямиком на Новослободскую (где в то время работала редакция газеты – Slon.ru), а там – собрание редакции, на котором объявляют, что Остальский уходит, газета сокращается и одна тетрадка вылетает (газета ж толстая была, две тетрадки; слетела полоса Березницкой «Дети», например, полоса искусства сжалась...). И приходит [главным редактором] Евгений Серов, которого я ни разу не видел. [Татьяна] Малкина замечательно эту ситуацию описала: «Вот так приходишь домой, а там – другой папа». В результате, я поработал в журнале «Итоги», в «Русском телеграфе». И, наконец, пришел в Bloomberg, в котором и провел большую часть своей трудовой биографии – семь лет: и здесь, в Москве, и в Лондоне, и снова здесь, уже шефом бюро. Вообще же я считаю, что в Bloomberg – самая профессиональная деловая журналистика. Это настолько профессиональная бизнес-журналистика, что уже даже и не журналистика. Она – на полдороги к макроэкономическому анализу, аналитике по акциям... Я был здесь четыре года, бюро благополучно выросло втрое, подписка – втрое же. Освещение России стало гораздо лучше – в смысле тем, глубины, широты... Потом, еще такой фактор. Я приехал в 2001-м, прилив только начался, он поднимал все лодки. С другой стороны, лодка Reuters опускалась (они неаккуратно тогда отнеслись к вопросу продаж). А наша перла к вертикальному взлету. И все равно это – лукавые цифры. У Bloomberg, в отличие от Reuters, нет русской службы. Поэтому ясно, что местные продажи, в России – с гулькин нос. У Bloomberg – специфическая аудитория. Например, тому, кто бонды размещает, нужен Bloomberg. А еще у Дерипаски на столе стоит [терминал Bloomberg]. Во всяком случае, раньше стоял. Зачем он ему – не знаю... Но русские истории действительно стали тогда больше читать. У Bloomberg есть функция «How many times the story was read» («Сколько раз была прочитана новость» – Slon.ru). И ты можешь увидеть, какой подписчик ее читал. Стало видно, как росла популярность. Мы стали немножко лучше понимать, что интересно, а что нет, немножко лучше охватывать темы. Из-за этого у нас сильно прибавилось престижа. Вот, я забавный пример расскажу. Есть такой парень – Эдуард Гисматуллин, он работает сейчас в Bloomberg в Лондоне, про нефть и газ все отлично знает. Приходит он как-то, году в 1999, на пресс-конференцию Черномырдина, задает вопрос. А тот спрашивает: «А вы кого представляете?» Гисматуллин, внешне похожий на Мусу Джалиля, отвечает: «Bloomberg!». На что Виктор Степанович говорит: «Я вижу, что вы – Блумберг, а средство массовой информации ваше как называется?» Вот так, как он, больше никто не спрашивал, бренд стали узнавать. Касьянов к нам ходил. А люди Ходорковского пытались в суд на нас подать, до посадки Ходорковского, – по поводу нашего журнала. Обиделись за выбор слов, хотя факты все были правильные. –

– У Bloomberg есть ежемесячный журнал, где пишутся features (большие статьи – Slon.ru). Этот жанр – не такой сухой, как обычные тексты агентства. И там вышла статья, абсолютно правильная по фактам, но обидевшая некоторых людей из окружения МБХ выбором нескольких – реально двух–трех – выражений. Эпитетов. В частности, заголовок, по меркам Bloomberg, был суперцветной – «Khodorkovsky, former rogue, tries to lure investors», – что-то вроде «Бывший Бендер (не «мошенник» в прямом смысле) Ходорковский пытается привлечь инвесторов». И, плюс ко всему, вышла эта заметка в день рождения МБХ. Судебной перспективы у иска к нам никакой не было – по фактам все было правильно. Мы же разговаривали с МБХ до публикации, проверяли все. Но спор затянулся, и в какой-то момент оказалось, что либо мир вот прямо сейчас, либо все принимается к рассмотрению в Лондоне в суде, и обратной дороги нет. И тогда я на конференции в Москве подошел к Ходорковскому, вроде о нефти поговорить. В заключение говорю: «Спасибо, Михаил Борисович, как всегда приятно с вами, исчерпывающе ответили на все вопросы». И тут состоялся такой диалог: – Да и мне приятно отвечать на ваши вопросы. – Спасибо, увидимся в суде... – Вы на меня подаете в суд?! – Нет, это вы на нас подаете в суд! – Я?! Рассказываю МБХ историю в трех словах. Да, что-то такое ему юристы говорили, но он не думал, что дело развернулось всерьез. «Разберусь», – говорит. И стороны достигли соглашения за два дня. Это я к тому рассказываю, что как-то нас стало видно...

–

– Конечно, все другое. Когда я только пришел в Bloomberg, там в московском бюро было четыре корреспондента, очень хороших, реально хорошо пишущих. Но что такое «хорошо»? Я же говорю, Bloomberg – это почти не журналистика... Если у тебя все емко написано, то на одном экране терминала Bloomberg умещается четыре абзаца. И я всегда говорил корреспондентам, что самая редко используемая функция – «page forward» («листать дальше» – Slon.ru). Ты должен бизнес-историю изложить в четырех абзацах, чтобы дальше можно было не читать, если не нужны подробности. И это непросто, не баран чихнул, особенно – в России. Вот приезжает какой-нибудь американец сюда и ему все понятно: здесь – черное, здесь – белое, иностранный инвестор – хороший, российский олигарх – плохой, Путин – плохой, Гусинский – хороший. Тогда ты, конечно, можешь написать хоть четыре абзаца, хоть два. А, когда ты понимаешь, что каждая история – сложная, хороших нет, плохих нет... И есть еще один жесткий критерий: сколько эта история стоит? Она про что? Кто что заработал и кто что потерял? Сквозь эту призму в четырех абзацах ты рассказываешь. Первый абзац – тезис. Ну, например, первый абзац: «Юкос» и «Сибнефть» после многих лет обнюхивания друг друга объединились в крупнейшего в России частного производителя нефти, дневная добыча которого равна добыче (к примеру) Венесуэлы. Точка. Второй абзац – что, собственно, произошло. Например, «Юкос», вторая по величине нефтяная компания, платит столько-то в деньгах, а столько – в акциях владельцам «Сибнефти» (которые в рэнкинге Forbes занимают такие-то места) чтобы добыча объединенной компании дошла до такого-то количества баррелей нефти. А дальше – такой «cosmic paragraph», то есть общий контекст. Например, что все это происходит на фоне массовых слияний в нефтяной индустрии мира, которая пострадала от низких нефтяных цен, когда банкротства достигли такого-то уровня, а уцелевшие компании пытаются увеличить свои резервы, чтобы поднять свою рыночную капитализацию. Четвертый абзац – ключевая цитата, красивая. «Наконец-то они родили этого слона, а то мы все уже затрахались ждать», – сказал такой-то управляющий двумя миллиардами долларов. И – вперед. –

– Нет. А почему они должны противоречить? У тебя история – с одной мыслью, не с двумя. История не должна тебя вводить в растерянность, ты же решения принимаешь. Ты не в метро развернул газету помедитировать, а либо купил что-то, либо продал. –

– Ну, тогда, чтобы обойти запрет на слово «but» – «но», я вводил слово «however» – «однако» (

). Честно говоря, эту неоднозначность ты пытаешься дать в cosmic paragraph. И он тогда состоит из двух предложений. «Это решение по снижению налогов является составной частью плана президента Путина по модернизации российской экономики. Хотя критики говорят, что этот план реализуется за счет подавления инакомыслия и свободы слова», например... А вообще, я и пытаюсь объяснить, что писать по-блумберговски о России сложно, потому что большинство историй неоднозначны. Пишешь заметку, например, про Кеннета Дарта – человека, который покупал миноритарные пакеты [акций компаний, в том числе российских] специально для того, чтобы своим вниманием к корпоративному управлению довести компании до белого каления, чтобы его [долю] выкупили выше рынка. Не криминальный шантаж, но такой «шантажок», называется не blackmail, а greenmail. И как-то надо объяснить, что нет хороших. Вторая особенность – в том, что ты понимаешь: тебя читают профессиональные люди. И читают не потому, что это доставляет им удовольствие, а потому, что они должны это делать, не могут этого не делать. И ты – существенный компонент для принятия решения. Третий момент – тебя читают не в России, и ты всегда должен все объяснять от печки. Люди знают, что в России был Горбачев и коммунисты, потом пришел Ельцин и вроде бы капитализм, но странный. И все, знания о России на этом исчерпываются. Еще некоторые люди знают, что рынок в России отчего-то растет. А потом падает. А потом опять растет. Им надо участвовать в этом или нет? Так что, надо все писать от печки, уместив новость в четыре абзаца. А есть еще и масса стилистических запретов, которые служат ясности. Ну, например, запрещено слово «приватизация», потому что яснее это называется «продажа государственных активов» (state asset sales). Или слово «merger» – слияние. Мы не верили в слияния: слияния равных не бывает, существуют только поглощения, кто-то всегда главный. И все эти принципы – для ясности и убедительности. Прилагательных при этом, понятно, нет. Ты не можешь написать: «Убежденный реформатор Путин». Ты можешь написать: «Путин, в первый год президентства которого подоходный налог был снижен до 13%, налог на прибыль – до 24%, была разрешена ускоренная амортизация и упрощено лицензирование частного бизнеса...» Ты не можешь написать «Путин, который разрушает частную собственность», а можешь написать «Путин, президентство которого в текущем году ознаменовалось конфискацией компании «Юкос», преследованием компании «Волготанкер»...» Show, do not tell – покажи, а не утверждай. И поэтому у меня были громадные проблемы с описанием наездов Путина на свободу слова. Путин, который – что? Который ликвидировал компанию НТВ и точка? Это неправда. Ликвидировал компанию НТВ – за долги? Тогда окажется, что он – в своем праве... И вот тут начинается русская неоднозначная история. Владимир Гусинский был должен «Газпрому» деньги? Был. Отказался отдавать? Отказался. – Или не брали у них денег, сказали – только акциями расплатиться. – Я не помню, когда там был назначен возврат долга, продефолтил ли Гусинский, что было написано на бумаге... Он же мог пойти в трибунал, стокгольмский. Я сомневаюсь, что договор залога был подписан с верховенством российского закона и что он делался на российские юридические лица. Никто тогда таких залогов через российские юрлица с российской юрисдикцией не делал. – Но европейский суд признал, что дело было политическое.
– Ради бога... Европейский суд по правам человека? Меня интересует решение коммерческого арбитража. Наверняка, у них был договор залога через какие-то офшорки с юрисдикцией стокгольмского или какого-то еще заграничного арбитража. – То есть, Гусинский виноват? – Да откуда я знаю? Но я знаю, что он должен был денег. А когда ты должен денег Кремлю (то есть фактически Кремлю – через «Газпром»), довольно странно заниматься антикремлевской деятельностью на взятые у Кремля миллионы. Пусть даже твоя деятельность либеральна, а Кремль – душители свобод. Ты деньги им верни, а потом занимайся. – И что вы придумывали для того, чтобы описать конфликт вокруг НТВ? – Я в Москву совсем переехал уже после ликвидации компании НТВ. Но когда сюда приезжал периодически, мы с Гарфилдом Рейнольдсом, который был тогда и.о. шефа бюро и очень близко к сердцу принимал эту историю, все время бодались. Он писал «Russian biggest independent network» («Крупнейшая российская независимая телекомпания» – Slon.ru). Я ему говорил: «Гарфилд, ты давно телевизор смотрел? Какой independent?» И он менял «independent» на «nongovernment» («неправительственная» – Slon.ru). А я тогда приезжал из Англии, включал Хрюна и Степана и понимал, что в Англии бы они уже в суде за клевету и оскорбление были тысячу раз, платили бы, платили и платили штрафы.

БОЛЕЗНЬ ВСЕЙ ПРЕССЫ

– Не скучно было такой журналистикой заниматься? – Нет. Это вопрос, чего ты хочешь. Одним интересно живописать про людей, про эмоции, человеческие отношения. И они [из Bloomberg] уходят немедленно. А есть те, кто в мире денег и бизнеса, денежных отношений видят интригу и драму, им интересно, как это функционирует. И мне было интересно разбираться. А чем больше ты в это влезаешь... Есть такой сезон – когда компании сообщают о прибылях и убытках. И для таких историй, конечно, есть шаблон... Но вдруг ты понимаешь, что нельзя писать по шаблону. Нужно, чтобы люди что-то с чем-то сравнивали. Вот пишешь о доходах «ТНК-BP» и понимаешь, что их можно сравнить с «Лукойлом» – чтобы поставить в систему координат. А для этого нужно, наверное, посмотреть мультипликаторы, коэффициенты. И для этого ты должен знать, как это считается, в принципе уметь считать. Ты посчитал, посмотрел и только в этот момент звонишь аналитикам: «Как это у них с маржой так вышло?» В итоге, все больше и больше вползаешь в финансовый анализ. Что тоже нехорошо – ты же, в принципе, должен заниматься журналистикой, а не анализом. Но, чем более адекватно ты занимаешься такой журналистикой, тем больше тебя уклоняет в бизнес-аналитику. Но это же средство массовой (!) информации. И редакционная библия, stylebook, напоминает тебе, что есть мифическая тетя Агата, которая живет в степях штата Айова и у нее какие-то деньги инвестированы. Считается, что она должна понимать твои бизнес-истории, чтобы принимать решения. – У вас были частные подписчики? – В смысле мелкие розничные? Терминал Bloomberg – дорогое удовольствие. Но много – подписчиков-газет. То и дело твоя заметка выходит в New York Times или в Los Angeles Times, и ее читают люди с улицы. Так что ее должен читать как квалифицированный инвестор Билл Браудер, так и домохозяйка тетя Агата, им должно быть в равной степени полезно и интересно. В этом, может быть, – самый главный вызов. Если ты по этому канату ходить устаешь и хочешь жить проще, то у тебя из-под пера выходят новости как сырьевой товар. Или вдруг ты хочешь уже свалиться с этого каната в одну из сторон. – Что с вами и произошло. – Абсолютно. Мне было интересно не про тетю Агату. Ну да, я пишу еще блог, но, в общем, не эта жизнь мне интересна. Но вот что примечательно. На пике мирового кризиса новости в какое-то время превращаются в лавину. Они настолько все похожие и не укладываются ни в какой тренд (кругом – хаос и разруха), что производство и чтение новостей не создает больше картины мира. А раньше создавало. Раньше мне наглухо неинтересно было чтение комментариев и opinions. А сейчас нужны мнения, при этом – людей, которые чем-то за свое мнение отвечают. Поэтому мнение инвестора всегда гораздо убедительнее мнения аналитика (инвестор реально отвечает своими или клиентскими деньгами). Но комментарий аналитика всяко интереснее и важнее комментария журналиста. Он больше понимает, у него больше на кону. Для меня уход из журналистики был очень логичным и постепенным движением. Я начинал с политотдела, но все больше и больше занимался экономикой, финансами. Это – логичный дрейф. Я с ужасом вспоминаю начало газеты «Сегодня». У нас на первой полосе однажды вышла новость, которая называлась «Конкурс на тендер». Мы с [Михаилом] Леонтьевым посмотрели друг на друга большими глазами и побежали к [Дмитрию] Остальскому. И ведь никаких писем читателей возмущенных после этого не было, газета считалась уважаемой. Да просто никто ни хрена ни о чем не знал, не петрил в 1993-м году. – Вы тоже, как и Михаил Бергер, считаете, что за эти годы журналистика стала более профессиональной?
– Конечно. Я вспоминаю об этом времени с ностальгией, но и некоторым ужасом. Мало кто, по большому счету, понимал, о чем пишет. Профессионализм пишущих в России, конечно, за последние лет 10 вырос на порядки. И весь он сконцентрировался в нескольких изданиях. Но какой рынок, такая и журналистика. Я ничего, кроме «Ведомостей», «Коммерсанта», Slon.ru и «Газеты» не читаю. А «Ведомости» читаю очень внимательно – каждый день, с первой до последней страницы. В «Ведомостях» другая проблема – сменилось сейчас поколение. Люди пришли молодые, они очень быстро растут, кривая обучения – очень крутая. Но раньше у них было, как в Bloomberg: прочитал три абзаца [текста] и дальше можешь не читать, главное узнал и понял. А тут смотришь, читаешь и думаешь – о чем это? Почему важно? Ведь они просто так не поставят заметку. И в середине доходишь до сути. – А «про жизнь» не читаете? Или «журналистику мнения»?
– Еще раз. Есть люди, которых я уважаю, и я их читаю. Хотя обычно у них есть «живой журнал», я читаю их там. Да, мне интересно знать, что думает Кирилл Рогов, например, или Андрей Колесников – не коммерсантовский (коммерсантовского Колесникова я читаю, когда посмеяться хочется). А когда произошла авария на Саяно-Шушенской ГЭС, мне бы интереснее знать, что об этом сказал Александр Бранис из Prosperity Capital Management. Он лучше многих среди инвесторского коммьюнити в России понимает в реформе РАО ЕЭС и в нынешнем состоянии электроэнергетики. А что про это написал антипутинский Колесников, меня мало волнует, равно как и то, что написал пропутинский Мистер Паркер (Кононенко). Когда я хочу узнать, что люди думают, я хочу узнать, чем они отвечают [за это мнение]. Поэтому мне интересно, для примера, про макроэкономику читать Мау, Кащеева, Гуриева, Гавриленкова, Алексея Моисеева... Они профессионально следят за статистикой, считают модели, а не только думают в категориях «хорошо-плохо». А мнения журналистов – не очень интересно. А про массовую российскую журналистику сказать ничего не могу. Я не читаю «Комсомольскую правду», «АиФ», не читаю «МК», не знаю, какой уровень сейчас желтизны, какой уровень проплаты, «джинсы». Я всегда очень высоко ставил «Ведомости», потому что это место, в котором «джинса» невозможна. А в большинстве остальных изданий является общим местом. У Миши Леонтьева есть на это замечательная метафора, высказанная еще в 1999-м году (когда он выступал с меньшим количеством пены на устах). Он говорил, что при существующем уровне «джинсы» и продажности обсуждать тему давления правительства на прессу – то же самое, что говорить о веснушках в условиях чумы. «Джинса» – это чума. Ребят, у вас – чума. Конечно, мы можем вывести веснушки (и у вас будет меньше вероятность рака кожи в будущем), но сейчас у вас – чума. С российской журналистикой это было, и я склонен думать, что особенно никуда не делось. Почему оно должно было куда-то деться? Словом, есть некоторые оазисы, которые хранят себя от чумы, вот их я и читаю, о них могу говорить.

– А как начинался Bloomberg до вас? Он ведь относительно недавно в России появился. – Они начали очень поздно. Bloomberg здесь начался в 1996–1997 году. Был сначала фрилансер здесь, потом – один человек в штате. Это такой общеамериканский консерватизм. Риск большой, рынок маловат... В 2001-м мы стали переводить Bloomberg на более индустриальные рельсы, к 2005-му – перевели, а с той поры он уже стал вполне себе фабрикой. Когда я вернулся из Лондона, в бюро было трое журналистов: и русский, и иностранцы, но никто из этих троих на тот момент никогда не работал журналистом вне России. А нероссийский опыт в международном агентстве очень важен – чтобы понимать, каковы у читателей приоритеты. Вот пример: приезжаю я в Москву на пару дней как раз в разгар битвы за НТВ. И вижу – они выпускают красным шрифтом (то есть «суперважно») заголовок: «Кох приехал в «Останкино». Я говорю редактору: «Вот представь себе, ты сидишь в Японии, торгуешь бондами и перед тобой на терминале выходит красным шрифтом такой заголовок. Кто это – Кох, где это – «Останкино», зачем он приехал, почему?». Функция шефа бюро включает задачу помощи корреспондентам – вставить в них стержень мировых приоритетов. И вот это – еще один вызов. Потом, в Bloomberg – матричная система управления. Есть шефы бюро «на земле», но у них все корреспонденты также приписаны к разным командам по индустрии, и у каждого в Лондоне есть team leader – фондового рынка, нефти и газа... Но есть такие темы, которые очень важны и которыми по штатному расписанию в данном бюро никто не занимается. Не было при мне отдельного человека по потребительскому рынку, например, или машиностроению, а это немаленькие темы. И я отправляю корреспондента, который обычно занимается фондовым рынком, сегодня писать про «Силовые машины» или «Магнит», а мы его прикрываем по основной теме. Звонит team leader по фондовому рынку из Лондона: «А где мой корреспондент?», – говорит, что работа этого корреспондента – другая, несмотря на то, что сегодняшняя тема про «Магнит» тоже важна. Мы сегодня провалили тему фондового рынка? – спрашиваю я его. Нет? Тогда в чем проблема? То есть твоя задача – помогать местным корреспондентам не забывать о мировых приоритетах, а Лондону – не давать задавить местные приоритеты мировыми... – Как вы определяли, что важно? Какую тему выбрать?
– В России всегда важна нефтянка, хоть тресни, всегда важна металлургическая индустрия. Важно то, что из России выходит на внешний рынок, включая сельское хозяйство, а периодически интересны такие воодушевляющие вещи, как оружие или IT. Или даже искусство. «Продали Малевича за 50 млн» – это к нам. Но продали в Лондоне, поэтому Лондон пишет. Пишем о том, на что можно ценник повесить. Или о том, что Россия в больших масштабах всасывает – сахар импортирует, например. В какой-то момент, в 2002–2003-м всем стали интересны отрасли местного спроса: пищевка, банковская индустрия, строительство. Реально, ты смотришь, что влияет на рынок, на голубые фишки, какие еще фишки потенциально могут выскочить – вот уж тут смотри и думай. «Перекресток»? «Пятерочка»? Про Citibank надо писать всегда. Про HSBC – всегда. В мое время приход [крупных западных компаний] только начинался: Siemens, Citibank... Zegna, Gucci? Пожалуй, да – любят люди читать про роскошь. Да, и основная аудитория у тебя – инвестбанки, а все люди любят читать про себя. Поэтому когда что-то происходит в инвестбанке – надо писать. – То есть, тоже использование инстинктов? Потакаете интересам клиента? – Что значит «использование инстинктов»? Не понял. – Пришла в голову такая аналогия, что если в желтой журналистике главные темы – секс и кровь, то у вас – интерес клиентов к самим себе. – Конечно! А если там еще и секс, и кровь, если вице-президента банка убили в постели любовницы, которая при этом является женой владельца крупнейшей мебельной фабрики, акции которой в результате рухнули, то – совсем руки чешутся! (Смеется). – Такого при вас не было?
– Нет. Но когда у тебя в одном флаконе КГБ, шпионаж, нефть, поглощение, слияние, то – конечно. Да и что такое «потакать интересам клиентов»? Интерес клиента другими словами называется «рыночный спрос». Слушайте, я думал, что будете спрашивать меня про политическое давление на свободную и независимую бизнес-прессу. – А что, было?
– ... а я бы ответил – нет. Я бы рассказал историю про единственный случай, который, если постараться, можно так классифицировать... Мотаюсь по городу, с кем-то встречаюсь, возвращаюсь в офис часа в 4 дня. Звонит телефон. А дело происходит зимой 2004-го. Говорят: «Слушайте, к нам пришла бумага, там – распечатка из Bloomberg, и на ней написаны акционеры «Юкоса». Я вам звоню из московской прокуратуры». Я говорю: «Зайдите на сайт «Менатепа», там тоже есть». «Нет-нет, миноритарные акционеры, – говорит. – И я хотел бы обсудить это с вами, потому что на этой бумаге есть входящий номер – мы поставили на бумагу номер». «Ну давайте, назначим встречу», – говорю. Оказалось, он уже стоит на углу Камергерского (офис Bloomberg в Москве находился в Камергерском переулке – Slon.ru)... Заходит, показываю ему, как терминал работает и как на нем можно увидеть институциональных миноритарных акционеров публично торгуемых компаний, а для него все это – темный лес. «И все могут видеть?» – спрашивает. Да, кто платит за подписку на терминал. В конце разговора он просит зайти к начальникам и дружески объяснить «вот все это». «Знаете, – говорю, – я книжку Альбрехта «Как быть свидетелем» еще при совке читал. Я не хожу и дружески не разговариваю с правоохранительными органами, если только не вызываюсь по какому-то делу. Вы меня хотите вызвать повесткой?» Открывает портфель, выписывает. А я же понимаю, о чем речь – им нужна критическая масса свидетелей, нужно толпу привести. Пусть эти люди не имеют никакого отношения, их даже не вызовут в суд, но нужно показать, что такой-то дал показания. Выписывает повестку. Но я за нее не подписываюсь: в ней не написано, ни по какому делу вызываюсь, ни в качестве кого, ни на основании чего. Он говорит: «Ну, я оставлю ее вам, все же и так знают, куда я пошел». Оставляет повестку, уходит, там написано: завтра в 11 утра. А тогда еще я в Израиль слетал, написал большую историю, в которой акционеры «Юкоса» сказали: «Мы отдадим все, если выпустите Ходорковского и Лебедева». Интервью брал у них – тех, которые типа в розыске. И мне неохота было рассказывать, как я их нашел (а любая собака знала их телефоны). Звоню юристу – за инструкцией: когда прокуроры дойдут до этого факта и спросят израильский адрес, то какие у меня есть юридические основания их послать? Через полчаса перезванивает юрист: «звонили из прокуратуры – можете не приходить, а повестку просят уничтожить». Фига! Это будет мой сувенир (и он у меня до сих пор есть). Но это был первый и последний случай, когда они чего-то хотели. Видимо, понимали, что где встанешь, там и слезешь. Нельзя закрыть бюро Bloomberg (как и за что?), нельзя лишить визы (меня – визы? я – российский гражданин), нельзя извергнуть из гражданства. Да и на шиша меня извергать, если я с режимом профессионально не борюсь. У меня к нему нет... — … претензий?
– Претензии есть. Ненависти нет. И любви нет. А претензии есть. А тогда и претензий было меньше. Кремлевские ребята два года занимались правильными вещами (если дело Гусинского отодвинуть). Претензий много потом появилось, примерно с 2003 года и после – когда совсем по беспределу, без всяких понятий даже, абсолютно отмороженным образом разрушили массу всего, что делали раньше. Начали реформировать судебную систему – и убили ее. Реформировали налоговое право – и почти убили его. Налаживали-налаживали инвестиционный климат – и почти убили его. «Зачем они это делают так?» – ходил я и озабоченно спрашивал в 2003-м году... Я, видимо, выгляжу таким верным путинцем первого призыва в ваших глазах, да? Но, по большому счету, я не понимаю, как либерал в России может не быть в здоровом смысле националистом. – Ну вот, еще и фашист к тому же.
– Я думаю, что либерализм – это в том числе про равные условия. В этом смысле человек, который видит, что на Россию, русских политиков и бизнес в мире наезжают все время (иногда – по делу, иногда – нет), становится националистом в лучшем смысле слова. Потому что понятно, что Россия в большом мире не получает равных условий. А хочется, чтобы получала. И такой человек не считает, что Россия всегда виновата. Можно разбираться: когда-то виновата, когда-то права. Иногда даже этот режим может быть прав. Или, по крайней мере, не виноват. Представляете?