Как я стал репортером «Первого канала»

Ранний вечер, тихая и умиротворенная дача под Питером. Тишину пронзает телефонный звонок. «Это „Пусть говорят“, – голос звучит как голос божества, отказать которому – обречь себя на мучительную смерть. – Мы готовим программу об убийстве Павла Адельгейма, – монотонно излагает голос натренированного гостевого продюсера. – Вы записывали с ним интервью год назад и много общались, мы хотели бы видеть вас в студии». С такими интонациями обычно произносят фразу «именем Российской Федерации».

Я действительно общался и действительно записывал – в разгар войны отца Павла за самоуправление приходом с митрополитом Евсевием, в смутное время приговора Pussy Riot, когда только Адельгейм возвысил свой голос против верхушки РПЦ и назвал трех девиц «испытанием, посланным Богом нашей церкви». Впрочем, обо всем этом уже написано много килобайт. Я сослался на корпоративную этику, которая, кажется, не чужда и «Первому каналу», и отослал продюсеров к пресс-атташе нашего телеканала, добросовестно дал адрес почты главного редактора и просил об одном – я смогу ответить только после распоряжения моего руководства, потом уже поговорю с вами как частное лицо. Хотя, конечно, подмывало спросить: «А где вы были раньше?» Ведь травля Павла Адельгейма началась не в ночь убийства, а годами раньше, и его супруга Вера еще в 2008 году подозревала, что на священника готовится покушение, о чем написала знаменитое ныне открытое письмо митрополиту Евсевию. Сюжет был достоин программы «Пусть говорят»: как выверенными шагами руководство епархии отодвигало отца Павла и от построенного им дома призрения, и от крошечного свечного заводика (оклад Адельгейма в епархии составлял 9 тысяч рублей), и лишение его настоятельского сана, – все шло к запрету в служении, самой страшной каре для священнослужителя. Еще год назад было не поздно позвать и представителей епархии, и самого отца Павла: состоялся бы вполне острый и рейтинговый разговор о том, как устроена вертикаль РПЦ, насколько священники свободны в своих высказываниях, какими рычагами пользуются архиереи для укрощения строптивых.

Но, как говаривал основоположник новой тележурналистики Александр Невзоров, «нет трупа – нет сюжета». Именно поэтому после первого разговора я фактически укрепился в мысли, что даже если начальство меня и благословит пойти на запись, я сошлюсь уже на мое личное нежелание. Дальше начался ад. Все повышающимися голосами с требовательными нотками – так говорят обычно с жэковскими сантехниками – звонки продолжали сыпаться. Звонили разные люди – это такая тактика, вроде как в коллекторских агентствах, чтобы показать мощь организации. Подключили тяжелую артиллерию – моих бывших коллег по НТВ, перешедших работать в программу Малахова. Потом начали требовать снятое мной видео – уже тоном Следственного комитета. 

А, собственно, зачем я это все рассказываю? Видео они и так взяли с сайта нашего телеканала, но, чтобы навязчивый «оппозиционный» логотип не мелькал на главном экране страны, частично перекрыли наше видео своим. А что – вроде имеют право по закону. А в тех местах, где этого сделать было нельзя, ничтоже сумняшеся оставили и мои вопросы, и меня в кадре – так получалось, что я все-таки помимо желания поучаствовал в создании этого произведения.

Теперь немного о самом произведении. «В качестве причины убийства называют вселение беса», – произнес Андрей в самом начале программы. Что-то я не припомню такой статьи в Уголовном кодексе. Как и чудовищной, по сути, очной ставки вдовы отца Павла с хипстероватыми друзьями убийцы, которые слали ему через «Первый канал» «слова поддержки» и просили «быть твердым». Я благодарил судьбу за то, что не оказался тогда в этой студии. Поддержку в чем? Твердость в чем? «Сереж, ты попал в очень серьезную и очень жизненную ситуацию», – курортным голосом ворковала девушка, как будто сошедшая со своей странички «ВКонтакте». 

Я не могу обсуждать, почему семья отца Павла согласилась на участие в программе, где главной фигурой стал хтонический убийца священника. Где отца Павла назвали «сельским священником, к которому тянулись не только жители Пскова, но и приезжали из других городов». Где отцу Павлу – человеку редчайшего аналитического ума – приписывались чуть ли не способности деревенской колдуньи. Где по касательной упомянули, почему это он оказался в церкви при кладбище, – ну не поделили что-то с митрополитом. Где ни слова не сказали о том, что отец Павел получше официальных юристов РПЦ знал тонкости канонического права, и по его книгам учились в семинариях. Где не рассказали о том, что, несмотря на отсутствие официальных регалий, в просвещенных кругах церкви «деревенский священник» считается звездой современного богословия, и его приравнивают к Бердяеву и Флоренскому. 

Я очень жалею, что снятое мной год назад интервью послужило для доказательства, в общем, нехитрой истины, что людей убивать нехорошо, особенно священников.

Возвращаясь к тому, почему программа об отце Павле появилась только посмертно. Приди отец Павел сам в студию, он многое бы рассказал и о нравах внутри церковной иерархии, и о мздоимстве, и о мелкой злобе и мстительности, которыми в своих действиях руководствуются служители вечного. Это же все пришлось бы «резать», как выражаются мастера монтажа, – разве такая правда нужна на «самом первом»? Но зарезали отца Павла – и именно таким он и оказался нужным телемастерам. Если не дай бог что-то случится с кем-то из лидеров оппозиции, которых на пушечный выстрел не подпускают к главному экрану страны, на ламинатный пол жарко натопленной студии щедро прольются искренние слезы итальянистого знатока человеческих душ. Чем-то это напоминает 1934 год, когда после не менее загадочного убийства Сергея Кирова сталинская слеза начала эпоху большого террора. Как-то сразу вспомнился Пушкин (это из монолога Бориса Годунова): «Живая власть для черни ненавистна. Они любить умеют только мертвых». Я не государственную власть имею в виду. А ту власть, которую протоиерей Павел имел над людскими сердцами и которая была гораздо легитимнее сверхъестественной монополии «Первого канала».