Смерть как медицинский факт: без пафоса и позора

Как говорил когда-то Аристотель, все знают, что смерть неизбежна, но пока она не представляется близкой, никто о ней не думает. Философы-экзистенциалисты спорить с классиком не стали, но заявили, что смерть находится в нашем горизонте всегда, а бытие человека есть «бытие к смерти». Можно проследовать срединным путем и обратить внимание на то, что сознание в одно и то же время имеет дело с разными мыслями, образами, аффектами и установками, так что одни присутствуют в фоновом режиме, а другие – в «окошке» осознанно переживаемого. В обычных обстоятельствах концепт смерти и ее перспектива находятся на периферии, действительно не вызывая беспокойства. Наше собственное тело, с одной стороны, радует нас, как может, с другой же стороны делает нас уязвимыми для физических воздействий внешних враждебных агентов, время от времени пытается само прийти в расстройство, досаждать нам болями и немощами и даже вообще перестать функционировать – умереть. В общем, если методично использовать воображение, то окажется, что смерть поглядывает на нас из каких-угодно предметов и обстоятельств и, прежде всего, из нашего тела. Впрочем, не она одна. В тех же самых предметах и обстоятельствах, в том же теле гнездятся труды и заботы, а также радости и удовольствия. Знаки смерти и жизни, болезни и здоровья, бедствий и счастья есть во всем, что различимо в мире для человека, а значит, то, что я увижу в вещах здесь и теперь, определяется моей частной ситуацией, тем, чего я жду, к чему я обращен моими сегодняшними заботами.

Жизнь как ресурс и легитимация смерти

Рассказывают, что во времена средневековых эпидемий чумы умерших выносили из домов и отвозили на кладбище специально в этом деле подвизавшиеся люди – обычно старухи и старики. Они же прибирались в опустевших жилищах, вознаграждая себя дополнительно чем-то из имущества. И без чумы продолжительность жизни составляла тогда менее половины от нынешней, и была эта жизнь намного труднее. Но ведь, как известно, жизнь – это первая общечеловеческая ценность, то, чего каждый хочет для себя и возможность отказа от чего признает только за своей волей. Старики из похоронной команды наверняка предпочли бы не подвергать себя повышенному риску умереть, но социальный консенсус относительно их функций складывался независимо от них. Для сообществ, с трудом сводящих концы с концами, не способные полноценно работать старики – это обуза. Перспектива человека, который хочет жить и может избежать опасности, поглощается здесь перспективой существования его семьи и общины, делая его жизнь ресурсом, потребляемым и перерабатываемым в смерть. Тут нет ни жертвенности, ни героизма, я оставляю в стороне и все религиозные сюжеты, – имеет место обыденная практика сообщества, борющегося за физическое выживание. Моя близкая смерть легитимируется для меня тем, что оказывается приемлемой, допустимой, а иногда и желательной с точки зрения сообщества, к которому я принадлежу, с которым себя отождествляю и с членами которого я разделяю понимание мира.

Позже, в эпоху наций, империализма и масс это патриархальное неравенство в оценке ценности жизни разных людей перерастает в использование жизней одних членов общества в качестве ресурса, долженствующего создать «благо для всех» – например, в ходе войн с целью захвата территорий других сообществ, их покорения, колонизации или же уничтожения. «Благо для всех» получает название долга перед нацией, родиной, классом, историей и пр., соответствующий концепт навязывается потенциальным жертвам как основание для понимания мира и себя в нем. Чтобы поддерживать и разделять (чаще неискренне, нежели искренне) такое понимание мира, нужно иметь основание надеяться не попасть в первых рядах на передовую и не расстаться с жизнью раньше, чем насладишься своей долей завоеванного. Колониализм, захватничество, сегрегация, геноцид, тоталитаризм – это всегда продукт контракта между теми, чьими руками применяется насилие, несущим экономические издержки пассивным большинством и элитой, сулящей обогащение и возвышение для всех. Этот порядок не меняется с античных времен и иногда порождает процветающие империи. Там же, где вожди и народы терпели неудачу, – что, конечно, случалось с большинством амбициозных захватнических проектов, – историческая память заботится о забвении, обеспечивая вождям и народам будущего иллюзию того, что захватничество всегда успешно, стоит только захотеть. История несостоявшихся побед была бы весьма поучительна, но то, о чем она может сообщить, подрывает текущую политику, если в ее повестке дня остается проект обращения чьих-то жизней в ресурс. Большие надежды на большие завоевания – это главный аффект, испытываемый обществом империализма и легитимирующий мою смерть.