Андрей Тесля. Фото: личный архив
В октябре готовится к изданию 4-х томник историка Андрея Тесли под общим названием «Русские беседы». Русская интеллектуальная история XIX – начала XX веков в нем, по замыслу автора, предстанет «как полное противоречий и в то же время скрытой гармонии пространство многоголосья, полилога». Что такое общественный полилог в России? Как он был возможен в прошлом и стоит ли его ждать в настоящем? Об этом Ольга Солодовникова поговорила с автором, научным руководителем Центра исследований русской мысли Института гуманитарных наук БФУ им. Иммануила Канта (Калининград) Андреем Теслей.
– Четырехтомник – это уже не случайное высказывание на тему, за такой серией стоит некая авторская позиция. Какая мысль объединяет все «Русские беседы»?
– В русской интеллектуальной истории XIX века мне особенно важно то, что вынесено в само заглавие: беседа, а не спор. Если истина и рождается в споре, то в лучшем случае – для внешнего наблюдателя. Стороны же могут прийти к согласию только постфактум, а в самой ситуации спора не слышат друг друга. Беседа, напротив, всегда про признание другого, про внимание к его мысли. В ней звучат разные голоса, каждый имеет право быть выслушанным, за каждым стоит своя правда и ум. Если позволить себе долю пафоса, скажу, что ключевое в такой дискуссии – это сложность, многогранность и многоплановость. Вполне справедливо, что история не дает уроков, мы не можем проецировать ее в будущее, но есть очень важный, как мне кажется, тезис Кьеркегора: жизнь проживается вперед, но понимается назад. И если мы пытаемся понять что-либо, включая особенности современной интеллектуальной дискуссии, мы мыслим исторично.
– В чем вы видите примеры той сложности, которая свойственна дореволюционным беседам?
– Давайте начнем с очевидного: уровня дискуссии. Если учесть, как мыслящий класс обсуждал положение России в начале ХХ века (а он это делал, например, издавая «Вехи», и в ответных сборниках, со стороны основного ядра кадетов во главе с Милюковым, и тут же – в эсеровском сборнике) – то ныне такое богатство и, главное, глубина полемики покажутся недостижимыми. Но можно говорить и о другой сложности, которую мы сегодня с трудом воспринимаем, полагая все содержание общественной дискуссии в спорах «стенка на стенку»: власти с оппозицией, центра с периферией и так далее. Здесь очень примечательна фигура славянофила. Славянофил держит в голове сложную рамку: он не противник власти, но он ее оппонент. Он претендует на право критики, не стремясь уничтожить саму данную власть, но сохраняя себя, свою этику, достоинство и честь. Когда говорят, что славянофилы хотели быть опорой власти, зачастую не понимают внутреннее содержание такой претензии, подозревая в нем раболепство и верноподданничество. А дело в другом: чтобы власть могла на тебя опереться, ты должен стоять сам, иметь опору в себе. То есть ты должен быть свободен. Славянофилы надеялись стать союзниками власти, а не слугами – в этом их недооцененный интеллектуальный вклад.
– То есть за идеями их «соборности» можно обнаружить не то, что обсуждается сегодня на Всемирном русском народном соборе, а некую проекцию гражданского общества, полисубъектности в России? Таким образом, их концепция современна?
– История славянофильства закончилась, поэтому она современна не более, чем все наше наследие. С другой стороны, она не оборвалась и она не про «капусту и щи в бороде». Как ни странно, именно современность предполагает выстраивание новых горизонтальных связей, прочных и соборных (в славянофильском смысле слова) объединений, связанных общим интересом, делом. Прекрасный пример здесь – сообщества волонтеров, существующие как сетевые структуры, поддерживаемые альтруистическим интересом. Внутри церкви (об этом важно упомянуть, потому что славянофильская мысль была не только общественно-политической, но и церковной) такие объединения тоже существуют: яркое подтверждение – Преображенское братство, представляющее собой сеть малых православных братств, их объединяет общинно-братское представление о церкви, укорененное и в идеях славянофилов. Подытоживая: общины современности строятся не только на тех принципах, о которых писали и подразумевали в XIX (связанность местом, хозяйством), а зачастую как сложные сетевые объединения, но они вполне могут быть осмыслены именно как общины.
– Почему в ту эпоху беседа была возможна? Что позволяло не уничтожать оппонента?
– Я не хотел бы преувеличивать договороспособность сторон в XIX веке, было много ситуаций «стенка на стенку». У Михайловского есть замечательная характеристика оппонента, обладающего «цепкостью непонимания». И однако уровень принятия чужой точки зрения был несравненно выше. Почему? Я бы отвечал с другого конца: что порождает непримиримость во взглядах? Тут большую роль, как мне кажется, играет положение «бумажных людишек». Поясню – в надежде никого не обидеть. Бумажным человек становится тогда, когда его идея – это все, что у него есть, все, что делает его ценным. Поэтому поставить под сомнение какой-то его тезис – это значит поставить под сомнение его самого. Но в XIX веке значительная часть беседующих интеллектуалов – это дворяне. Алексей Степанович Хомяков или Александр Иванович Герцен останутся сами собой, даже если мы отнимем у них добрую часть их идейного наследия. Сохранится их жизненный путь, их круг общения, их зоны ответственности, капиталы и поместья, в конце концов… Идейная ипостась была для них ценной, но не сверхценной. Беседа становится возможна тогда, когда ты готов многое в своих взглядах поставить под сомнение (хотя бы со стороны оппонента), отказаться от своего, при этом не отказываясь от себя. Поэтому когда ты сам равен, а то и меньше своей собственной идеи – ты не вступишь в беседу, не ощущая в этом экзистенциальной угрозы. Пространство беседы – это мироощущение людей, которые не сомневаются в своем праве быть.
