Доктор политических наук, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Григорий Голосов рассказал Slon о своей новой книге.

Политико-философское вступление

Первая часть моей книги «Демократия в России. Инструкция по сборке» поднимает вопросы о том, зачем вообще нужна демократия. Не скажу, что она особенно оригинальна, основные идеи там позаимствованы из «Демократии и ее критики» Роберта Даля. Если пересказать вкратце, то я предлагаю критику так называемой теории Guardianship. Эта теория состоит в том, что существуют мудрые правители, которые знают, как править, которые в высокой степени компетентны, и поэтому им, естественно, должны принадлежать бразды правления. Тогда возникает вопрос: каким образом эти мудрые правители будут передавать власть? Можно ли оставить этот критически важный вопрос на обсуждение избирателей, которые, в сущности, совершенно не компетентны, не интересуются политикой и ничего не понимают в окружающем их мире? Естественно, что правитель должен править непрерывно и как можно дольше, а если он уже не может править или умер, то лучше всего, если он назначает себе преемника. Вот предельно популярное изложение теории Guardianship.

В книге я пишу, что эта теория строится на двух неправильных допущениях. Одно из них – это допущение об исходной благости человеческой природы: подразумевается, что человек всегда действует добросовестно, в том числе и тот, кто занимает самые властные позиции. Но, конечно, это вопрос веры. Можно верить в то, что человек хорош по природе, или в то, что он плох. Демократ верит в то, что человек по природе плох, считает, что любой человек грешен, подвержен многочисленным соблазнами. А если он еще и располагает властью, то будет использовать ее в собственных интересах. Второе ошибочное допущение – что существует достаточная техническая компетентность для политического управления. В действительности такой компетенции в политике нет и быть не может. Любая политическая проблема предполагает множественность решений, каждое из которых будет по-своему правильно, поскольку принимается в интересах определенного политического субъекта. Такова природа всех решений, касающихся распределения ограниченных ресурсов. А все политические решения относятся именно к таким. Отсюда вытекает, что человек, который принимает решение, кажущееся ему самому технически компетентным, тем не менее действует предвзято – в интересах того социального субъекта, который он представляет, находясь у власти.

Например, если человеку нужно решить проблему доступного и комфортного жилья, а его интересы так или иначе связаны с банковским сектором, то единственное решение, которое покажется ему разумным, – развитие ипотечного кредитования. Человек, связанный с другими социальными и политическими субъектами, возможно, принял бы другое правильное решение. Но в конечном счете истины здесь нет. И поэтому для того, чтобы определить приемлемый для общества характер компетентности, в решении таких вопросов нужен внешний субъект. Таковым субъектом по отношению к правящему классу является народ. Однако необходимость народа для функционирования политической системы объясняется и другим способом: народ нужен для того, чтобы правящий класс сохранял естественную модель воспроизводства. Неестественная модель состоит в том, что правящий класс формируется за счет воспроизводства самого себя и отсутствует механизм по привлечению других людей к власти. Если отсутствует внешний по отношению к правящему классу арбитр, то этот класс будет воспроизводить себя до бесконечности.

Чтобы пояснить эту мысль для народа, я прибегаю к такой метафоре, как футбол: что будет, если все без исключения матчи станут договорными. И кто от этого пострадает? Пострадает ли народ? Нет, он все равно будет смотреть футбол по телевизору, так как другого футбола у него не будет. От этого пострадает сам футбол. Потому что постепенно на футбольных полях будет оказываться все больше физически слабых людей, которые попали туда не потому, что они хорошо играют, а по каким-то других причинам. Потом окажется, что даже дети нынешних футболистов испытывают затруднение, чтобы попасть на футбольное поле, потому что у самого главного по футболу есть свои дети. И в конце концов механизм воспроизводства правящего класса постепенно разрушается. Это требует, повторяю, внешнего арбитра, которым является народ – не в силу своей компетентности, а в силу своего положения по отношению к правящему классу.

Как совершенно справедливо говорят сторонники Guardianship, народ не разбирается в политике. Эмпирические исследования доказывают, что в любом обществе, даже самом демократическом, количество людей, которые интересуются политикой и в ней разбираются, ничтожно мало. Классические исследования в США показали, что так называемые «идеологи среди избирателей», то есть люди, способные представлять свои предпочтения в идеологических терминах, составляют от 3 до 7% всего электората. Все остальные, с точки зрения американских исследований, руководствуются другими соображениями, которые кажутся примитивными.

В действительности, однако, они являются адекватными в той роли, которую народ играет в политической системе и демократии. Народ, например, выносит свое суждение о действующих политиках по тому, как функционирует экономика в период их правления. Народ может руководствоваться эстетическими соображениями по поводу того, как выглядят политики и что они говорят. В политической теории такие подходы избирателей часто интерпретировались как фундаментально не компетентные и не правильные. Однако это тот способ, с помощью которого народ играет свою чрезвычайно важную роль. Но для того, чтобы он был арбитром, нужно, чтобы правящий класс выполнял те правила игры, которые позволяют народу таковым быть. Основным механизмом этого арбитража являются выборы. Так вот, забота правящего класса – в его собственных интересах обеспечить честность выборов, потому что если этого нет, то вся система рушится. Тогда, если мы считаем нужным каким-то образом воздействовать на результаты выборов, немного их корректировать, мы естественным образом возвращаемся к модели Guardianship. На этом позвольте закончить политико-философскую часть.

В заключение хочу сказать, что меня глубоко удручает состояние политической теории в России. Люди, которые ей занимаются, говорят на чрезвычайно сложном языке, который непонятен даже большинству из коллег. На мой взгляд, в России существует фундаментальный запрос на политическую теорию. Люди, подвергаясь телевизионной пропаганде, чувствуют, что им вешают лапшу на уши, догадываются, что их обманывают. Причем обманывают не в фактах, а чем-то фундаментальном, и для того, чтобы объяснить в чем, нужны именно политические теоретики, которые могли бы это сделать. Почему я и решил написать первую часть в этой книге.

Снижение барьера численности партии – колоссальный шаг вперед

Теперь пробежимся по институциональной инженерии. Партии, как вы знаете, теперь регистрировать достаточно просто. И основное упрощение механизма регистрации партий произошло по параметру, который я считаю критическим, – снижение минимальной численности: с 50 тысяч до 500 человек. Часто указывают на то, что в действительности численность не была главным основанием для отказа в регистрации последние годы, и это, в общем, на самом деле так. Как правило, Минюст давало отказы в регистрации по другим основаниям. Но нужно видеть и то, что завышенная численность этих 50 тысяч служила колоссальным барьером: собрать для начала партии 50 тысяч человек – невозможно. Поэтому я считаю, что снижение барьера численности партии – колоссальный шаг вперед.

Конечно, этот шаг власти предприняли не только под давлением декабрьских митингов (хотя вы помните, что у митингов одним из главных требований было изменение порядка регистрации партий), но и из собственных интересов. Эти интересы никогда не проговаривались. Можно попытаться реконструировать: они состоят в том, чтобы создать на следующих думских выборах ситуацию высокой партийной фрагментации. Что в сочетании с нынешней избирательной системой, которая, насколько я понимаю, не будет существенно изменена к следующим выборам, создаст ситуацию, которую можно описать на таком примере: «Единая Россия» получает 35% голосов, 34% голосов получают другие партии, преодолевающие пятипроцентный барьер, все вместе взятые. Несложно посчитать, сколько должно пропасть голосов для того, чтобы у «Единой России» при такой избирательной системе было простое большинство. Если мы зарегистрируем сотню партий, все они выйдут на выборы, и каждая получит по долям процентов, то эта цель будет выполнена.

Может быть и другая стратегия, чтобы создать фрагментированное пропутинское большинство в следующей Думе. Тем не менее я считаю, что эта реформа – важная и положительная реформа, большое достижение. Однако ее можно было бы провести действительно разумно. Почему? Потому что, как я уже сказал, отказы в регистрации поступали часто по другим основаниям. И эти основания в действующем законе о политических партиях остались. Партию могут не зарегистрировать в том случае, если у нее в уставе и программе написано нечто такое, что, с точки зрения чиновника Минюста, не соответствует содержанию закона, а практика показала, что суждения на этот счет чиновники выносят достаточно произвольно. Партия может получить отказ, потому что некто пожаловался на то, что ее съезд, который сформировал руководящие органы, прошел с нарушениями уставного порядка. И можно найти еще много всего. Закон о политических партиях колоссальный и очень длинный.

Как надо регистрировать партии? Надо исключить возможность для регистрирующего органа отказывать партии в регистрации. Как это сделать? Для этого нужно установить простой петиционный порядок регистрации партии, с тем, чтобы человек, желающий создать партию, печатал на свои средства петиционную бумагу, раздавал ее своим сторонникам, и они ставили свои подписи и заверяли нотариально. Под ответственность нотариуса, а не регистрирующего органа. Потом этот человек собирает все подписанные бумаги, приносит их, заверенные, к человеку в Минюсте. Человек в Минюсте не имеет по закону права отказать, если нотариус заверил подписи. Все. Вот так можно было бы создать неманипулируемую партийную систему, потому что нынешний закон сохраняет обширные возможности для того, чтобы не регистрировать те партии, которые власти регистрировать не захотят. И регистрировать, наоборот, в огромном количестве и бесконтрольно те партии, которые власти по какой-то причине сочтут полезными. Ну, прежде всего, для того, чтобы создать этот, условно говоря, тридцатипроцентный навес. Еще я не упомянул, что этим партиям нужно будет регистрировать региональные отделения. То есть, это, объективно говоря, не очень легкая процедура, но если будет политическая задача для обеспечения определенных результатов выборов – много партий, то нынешний закон это позволяет. А предыдущая его версия не позволяла, что в перспективе могло создать для самого же Кремля сложности.

Кто фальсифицирует выборы? Губернаторы

Теперь о губернаторах. Что ни делай с партиями, но если результаты выборов фальсифицируются, то и не важно, сколько в них участвует партий. А кто фальсифицирует выборы? Губернаторы. Говорят, это делает Чуров. Нет, Чуров – пропагандист, который объясняет, почему результаты не фальсифицируются. Более того, сама система, допустим, региональных избирательных комиссий тоже играет довольно скромную роль в этом. Это делают губернаторы, потому что они контролируют ситуацию в УИКах непосредственно. Поэтому если мы хотим честных выборов в России, нам вообще-то нужно изменить конструкцию региональной власти, при которой губернаторы несут ответственность перед федеральным центром. Эта ситуация еще и антиконституционна, между прочим. Она фундаментально противоречит духу российской конституции как федеративного демократического государства. Если мы – федерация и демократия, то глава региона должен нести ответственность перед народом региона, а не перед федеральным центром.

Сейчас, вы знаете, восстановили выборность губернаторов, причем митинги этого особенно не требовали. Не скажу, тем не менее, что это не было шагом навстречу народному настроению. Потому что опросы общественного мнения давно уже систематически показывали, что почти все путинские реформы российский народ проглотил без проблем. Но именно этот вопрос зацепил. Люди именно по поводу губернаторских выборов чувствовали, что у них было право, которое отняли. Поэтому когда Путин огласил реформу, это можно было рассматривать как своего рода уступку.

Но с уступкой получилось плохо, потому что власти посмотрели и поняли, что сделать ничего нельзя – слишком рискованный участок. Поэтому сначала они долго экспериментировали с президентским фильтром, который был исходно предложен Путиным. Выяснилось, однако, что фильтр нельзя создать таким образом, чтобы он работал удовлетворительно для них. Потому что если он необязательный, то он работать не будет, а если обязательный, то Путин будет говорить: вот ты будешь участвовать, а ты – не будешь. Тогда вся ответственность за результаты выборов ложится на него, и ничего, в сущности, не меняется. И они, в конце концов, додумались до муниципального фильтра, который, однако, настолько крут, что о выборности губернатора, в принципе, говорить не приходится. Подходящая формулировка – голосование населения по предложенным властями кандидатурам.

Я никогда не был и сейчас не являюсь сторонником прямой выборности губернаторов. Я считаю, что уроки девяностых годов в данном случае необходимо принять во внимание. И уроки я интерпретирую не так, как пропагандисты режима, которые говорят о том, что если народу дать волю, то он начнет избирать сплошь сепаратистов и бандитов. Среди людей, которых в девяностых избирали в губернаторы, изредка попадались бандиты и очень редко – мошенники. Тем не менее, оказавшись в губернаторских креслах, эти люди работали, в общем, не хуже, чем другие губернаторы той эпохи, поэтому я не вижу большой трагедии в том, чтобы подобного рода публика становилась губернаторами. Трагедию я вижу в другом – в том, что практически все региональные режимы, созданные в результате прямой выборности губернаторов, в девяностых стремительно приобрели авторитарный характер. Почему это произошло? Потому что в регионах отсутствовала какая бы то ни была институциональная среда, которая могла бы противостоять этой тенденции. В условиях, когда губернатор получал сильный прямой мандат на правление, в регионах отсутствовали оппозиционные партии. Если где-то они и были, то после первых же прямых губернаторских выборов, как правило, уничтожались. Иногда даже физически. Люди, входившие в эти партии, уезжали из регионов. Я не имею в виду, что их убивали, хотя и это тоже было. И еще более важно то, что в регионах отсутствуют законодательные собрания, которые могли бы служить институциональным противовесом губернаторам. Это гораздо более фундаментальная проблема, и в рамках президентской формы правления, которая подразумевается как раз прямыми выборами губернаторов, эту проблему решить невозможно.

Поэтому я считаю, что плохо то, что Путин заменил выборность губернаторов на их назначаемость, но раз уж он отменил прямые выборы, то восстанавливать их не следует. И я предлагаю другую модель, которую в двух словах могу пересказать так: проходят выборы регионального законодательного собрания. В них участвуют партийные списки и независимые кандидаты, а во главе партийных списков стоят люди, каждый из которых претендует на то, чтобы стать губернатором. После выборов законодательное собрание формируется, и в этом собрании проводятся уже губернаторские выборы. В них участвуют лидеры списков, преодолевшие установленный барьер, и те самовыдвиженцы, которые захотят участвовать в этих выборах, которые победили на выборах в округах. Выборы проходят в два тура, и результатом их является избрание губернатора, который в течение первого года пользуется некоторой институциональной автономией от законодательного собрания. То есть в течение первого года после прихода к власти ему нельзя выносить вотум недоверия, а затем уже можно, и я полагаю, что после вынесения ему вотума должен вступать в дело механизм, предусматривающий некоторое участие федерального центра. Потому что именно в силу институциональной неразвитости регионов конфликтные ситуации после таких даже выборов вполне возможны, и федеральный центр может играть положительную роль своим арбитражем между конфликтующими региональными элитами.

Я полагаю, что если бы в первой половине двухтысячных годов при той системе, которая тогда существовала, Путин был институционально способен, ему ничего не стоило бы вмешаться в ситуацию в Алтайском крае, – и Евдокимов был бы жив, и население края было бы более счастливо. Таким образом, я считаю, федеральный центр должен сохранить некоторые функции в формировании региональной власти, не отменяя той фундаментальной вещи, что исходная политическая ответственность должна лежать на губернаторах перед народом региона. Кроме того, федеральный центр должен нести определенные санкции. В частности, если, допустим, федеральный центр увольняет губернатора, то исходом этого увольнения должны стать новые выборы, так что в конечном счете решение все равно остается за народом.

Нужно, чтобы в Думе заседали те люди, за которых голосуют

Теперь о думской избирательной системе. Это, наверное, самый сложный момент, потому что очень трудно объяснить, чем плоха та избирательная система, которая применялась с 2007 года и применяется ныне для выборов депутатов государственной думы. Люди понимают, что что-то не так, и чаще всего они относят это к тому, что выборы проводятся нечестно. Но в действительности у этой избирательной системы есть один существенный недостаток, который трудно объяснить даже в специализированных аудиториях. Я все же попытаюсь. Все депутаты Государственной думы в РФ избираются в едином общенациональном избирательном округе. Это очень редкая система. Из зрелых демократий выборы в единых общенациональных округах применяются лишь в двух сравнительно небольших и территориально гомогенных странах – Израиле и Нидерландах. В России единый округ был позаимствован из немецкой избирательной системы. Однако там он применяется в рамках смешанной избирательной системы, то есть сосуществует с округами, как оно было и в России, хотя несколько иным способом, до 2007 года. Теперь все 450 человек избираются в одном округе.

К чему это ведет? Прежде всего, к колоссально завышенному барьеру представительства. Для того, чтобы попасть в Думу, партия должна набрать несколько миллионов голосов. Партия, набирающая менее трех-четырех миллионов, не попадает в Думу почти с гарантией. Это неправильно. Причем в двух смыслах. Во-первых, это чревато недопредставленностью значительных сегментов населения. Во-вторых, это чревато крайне негативными последствиями для партийной системы, потому что партии развиваются на территориях. Если мы хотим иметь здоровую партийную систему, мы должны заботиться о том, чтобы у партий появлялись территориальные базы. При нынешней избирательной системе партиям невыгодно, совершенно ни к чему и невозможно создавать территориальные базы.

Затрону и тему партийных списков. Деление партийного списка на территориальные группы, как это делается в России, совершенно детская затея, которая никогда не работала. Когда она честно применялась в девяностых годах, она всегда давала парадоксальные результаты. А когда она стала применяться нечестно, как в двухтысячных годах, в особенности в течение последних пяти лет, то приобрела явно негативный характер. Одно из негативных последствий – когда люди, которые фигурируют в партийных списках на первых местах, в действительности не собираются заседать в Думе. Фактически избирателя обманывают, говоря, что у них партийный список во главе с Путиным. Путин не будет заседать в Думе. Нужно, чтобы в Думе заседали те люди, за которых голосуют. Если единый список без этого деления на территориальные части, то паровозы находятся вверху, а дальше идут всякие людишки, которые, наверное, и попадут в Думу. На региональных выборах, где отсутствовали территориальные группы, так оно, в общем, и было.

Ну и, наконец, невозможно разумно проголосовать за список из 450-500 человек. Невозможно его осмыслить. И территориальные группы тоже не помогают. Пропорциональную систему в России, как я полагаю, применять нужно. Я разбирал несколько альтернатив пропорциональной системе, в том числе и чисто мажоритарную, смешанную и несвязанную, которая применялась до 2007 года, и смешанную связанную, которая применяется в Германии. Все эти альтернативы по причинам, в которые я сейчас не стану вдаваться, я отвергаю. Полагаю, что, применяя пропорциональную систему, нужно применять ее нормально, как во всем мире. То есть создавать сравнительно небольшие избирательные округа, в которых выдвигали бы небольшие списки. Можно было бы привязать эти округа к субъектам федерации, тогда некоторые округа были бы одномандатными. Но ничего страшного в этом я не вижу – если, допустим, в Карачаево-Черкесии выборы будут проходить в одномандатном округе, то изберут они того же самого человека, который сейчас называется «единороссом», и никакой катастрофы в этом не будет. А в тех регионах, где действительно возможна соревновательная политика, а это большинство русских регионов, применялась бы пропорциональная система. Можно было бы укрупнять субъекты федерации для думских выборов.

Если бы округа были сравнительно небольшими, то совершенно отпала бы необходимость в общенациональном барьере представительства. Партии, которые пользуются поддержкой на территориях, попадали бы в Государственную думу. Например, если бы результаты выборов 2011 года были подведены по системе, в которой были бы округа средней и малой величины, то по меньшей мере от Москвы и Петербурга «Яблоко» прошло бы в думу, причем у него была бы довольно большая делегация, потому что это большие субъекты федерации. Кроме того, исчез бы такой совершенно дикий элемент нынешней избирательной системы, как премирование регионов с искусственно завышенной явкой избирателей. Сейчас представителей Чечни, скажем, в Думе непропорционально много. Почему? Потому что в Чечне сообщается о высокой явке. Там она, наверное, действительно высокая. Но это неправильно. Нельзя санкционировать людей за то, что они отказываются использовать свое право ходить на выборы.

Российские власти иногда делают совершенно феноменальные вещи. Допустим, когда Медведев объявил о своем пакете реформ, то он между прочим сказал, что в России будет биноминальная избирательная система. Он это сформулировал кратко, но двойного понимания тут не могло быть. Биноминальная система – мажоритарная система, которая применяется в Чили, где она и была изобретена при Пиночете, и у нее есть интересная особенность: если есть лидирующая партия и если следующая по величине партия отстает от нее довольно серьезно, то лидирующая партия получает колоссальный бонус. Допустим, если у нас лидирующая партия имеет 30% в электорате, а следующая за ней – 10%, то у лидирующей будет очень большой бонус. Я посчитал и выяснил, что если бы в 2007 году применялась биноминальная система, то «Единая Россия» получила бы 80% мест – на самом деле она получила тогда порядка 70%. А в 2011 году она получила бы 70% мест – на самом деле, после всех подсчетов, у нее сейчас порядка 53-55%. К счастью, этот проект биноминальной системы не пройдет. Насколько, я понимаю, у нас будет та же избирательная система, что применялась в 2011 году, если, конечно, она доживет, потому что избирательная система как раз меняется непосредственно перед думскими выборами.

В условиях демократии сверхпрезидентская система работать не может

И последнее, что я хотел из институциональных тем обозначить, – общеинституциональный дизайн как средство разграничения полномочий между президентом и парламентом. Нынешняя российская конституция относится к редкой категории так называемых президентско-парламентских систем. Потому что Дума имеет определенные полномочия по формированию и отставке правительства. Вы знаете, что она утверждает кандидатуру премьер-министра и вправе выразить правительству вотум недоверия. Дума почти никогда не пользовалась этими своими компетенциями, хотя был один исторический случай, когда было сформировано правительство, скорее отвечавшее предпочтениям Думы, чем президента, – и было это осенью 1998 года правительство Примакова. И у российской конституции 1993 года по этим параметрам есть еще одна широко известная особенность – концентрация колоссальных полномочий в руках президента. Президент в России располагает, особенно в государственной области, полномочиями, которые нехарактерны для президента в других президентских системах. Поэтому российскую систему иногда называют сверхпрезидентской. Это тоже справедливо.

То есть парадокс конституции 1993 года состоит в том, что она одновременно создает и чрезвычайно усиленную, и, с другой стороны, несколько ослабленную версию президентской системы. А в условиях демократии такая система работать не может. Почему? Потому что демократический институциональный дизайн, если он вообще предполагает фигуру президента, должен быть рассчитан на ситуацию, когда большинство в парламенте принадлежит партии, враждебной по отношению к президенту. Это абсолютный минимум институциональной инженерии. Дизайн должен минимизировать риски. Нынешняя российская конституция их не только не минимизирует, но, наоборот, увеличивает. Потому что, с одной стороны, она не предполагает абсолютно никакого решения этой ситуации, а с другой стороны, снабжает президента колоссальной властью, которую он, естественно, хочет использовать для того, чтобы как-то нивелировать последствия возможного конфликта. Нежелание властей присутствия оппозиции в Думе обусловлено этим, в общем-то, добросовестным соображением, состоящим в том, что если при нынешней конституции в Думе будет оппозиционное большинство, то все развалится к черту.

Но отменять эту конституцию власти не хотят, потому что они поняли: если применять ее недобросовестно, то она дает колоссальные возможности, которые неведомы другим институциональным дизайнам. И мы это видели на примере замечательной ротации Медведева–Путина. Ни один институциональный дизайн не позволил бы сделать такой финт ушами. Человек решает, что можно формально отдать власть другому человеку, фактически сохранив ее у себя. В нормальной президентской системе это не сработало бы. В парламентской системе такие ходы вообще невозможны. Но в той модели президентско-парламентской системы, которая существует в России, это не только позволено, но и, в общем, всем сошло с рук. Понятно, что они не хотят от этого отказываться.

Какая альтернатива? Одно решение состоит в том, чтобы просто-напросто ввести в России нормальную президентскую систему. Причем нормальная система предполагала бы снижение президентских полномочий. Президент лишился бы значительной части своих возможностей издавать указы, других административных полномочий. Но при этом исчезла бы фигура премьер-министра, президент фактически возглавлял бы правительство и нес за его деятельность полную ответственность. В ходе последней избирательной кампании был эпизод, когда Путин с некоторой симпатией отозвался о такой модели. Я считаю, что было бы неправильно создавать в России президентскую систему – именно потому, что даже при ослабленных президентских полномочиях она создает слишком серьезную угрозу для авторитарного перерождения.

Эмпирически доказано, что президенциализм гораздо больше угрожает демократии, чем парламентская система. Очевидная альтернатива президенциализму состоит в том, чтобы ввести парламентскую систему. Я, по правде сказать, не вижу почти никаких серьезных возражений против того, чтобы установить в России парламентскую систему, когда люди избирали бы парламент. Парламент, если там есть партия большинства, формировал бы правительство большинства, если нет, а в России это вероятно, формировал бы коалиционное правительство. Конечно, нельзя пройти мимо того, что часто говорят: в России такие слабые партии, будет хаос. Я бы сказал, что российская партийная система, когда она более-менее органично развивалась до середины двухтысячных годов, развивалась, тем не менее, медленно, и основным препятствием была именно президентская система. Эта система не способствует развитию партий. Почему? Потому что партии при президентской системе не являются ответственными политическими игроками. Однако президентская система без партий тоже работает плохо, как и парламентская. Поэтому, обсуждая этот аргумент, я бы привел высказывание Мао Цзэдуна: «Если хочешь научиться плавать – плавай». Если хочешь, чтобы у тебя была партийная система, используй парламентскую как можно в большей степени. Я думаю, что тут не было бы особенных проблем с точки зрения функционирования российского государства как механизма для его граждан.

Есть некоторая проблема с тем, что Россия, хочет она этого или нет, является сверхдержавой и будет ею оставаться. И это крупнейшая ядерная держава. Кроме того, Россия сталкивалась в обозримом прошлом и может сталкиваться в будущем с серьезными внешнеполитическими угрозами. Россия находится в климатическом поясе, который располагает к природным катаклизмам. Стало быть, в России периодически должны возникать ситуации, которые требуют оперативного реагирования и концентрации власти в одних руках. Я полагаю, что, исходя из этих соображений, президентскую должность в России можно было бы оставить, сохранив президента с достаточно большими полномочиями, но сделать их ограниченными весьма узким кругом тех сфер, которые я сейчас перечислил. Под ответственностью президента могли бы быть, как оно по действующей конституции и является, оборона, безопасность, внешняя политика. Кроме того, те функции в области региональной политики, которые я отметил, когда говорил о губернаторах. Можно было бы создать такой институциональный дизайн, который, в сущности, был бы ближе к парламентской системе. В политологии есть специальный термин – премьерская президентская система. Я не очень охотно употребляю этот термин, потому что он относится, прежде всего, к неудачному французскому институциональному дизайну Пятой республики, там слишком многое было сделано неправильно. Есть более удачные примеры – Польша, Румыния.