Победа проигравших. Почему в Москве обязательно пройдет гей-парад

На совместной пресс-конференции с Аллой Пугачевой выступил Михаил Прохоров, обещал жениться, когда будет меньше работы, и сказал, что человек – звучит гордо, существует в истории, против рожна не попрешь, а рожно, то есть наше общество, консервативное, поэтому он как политик пока против гей-браков. «Мы до этого еще не дозрели, поэтому я в настоящий момент это не поддерживаю». Ясно, что наша очередь наступит попозже Греции, пораньше Ирана.

Связь между консерватизмом страны и положительным ответом на главный проклятый вопрос нашего времени кажется совершенно прямой. Чем патриархальней, тем крепче, чем строже нравы, тем позже стулья. А на самом деле связи нет, а то и вовсе связь обратная.

Законы об однополых браках приняли одновременно парламенты Франции и Великобритании. Во Франции после учреждения содомических браков случилось вавилонское столпотворение, которое у нас ежедневно показывают по телевизору. А из Великобритании буквально нечего предъявить. Толпы не маршировали у Вестминстера, никто не принес себя в жертву за грехи народа в соборе Святого Павла. Это при том, что во Франции сейчас правят социалисты, черт им не брат, по заветам их Сен-Симона с Сен-Жюстом у нас переливали колокола на турбины. А в Британии у власти консерваторы-тори, и их лидер, Дэвид Кэмерон, наследник Тэтчер и Черчилля, понесет закон королеве, и та подпишет.

Ведь это удивительно: во Франции давно республика, в бывших институтах благородных девиц учат останавливать на скаку коня, третье столетие эгалите и фратерните волка с ягненком, мужчины и женщины, льва и собачки. Гомосексуальные отношения не преследуются с Французской революции, а по-хорошему – со времен маркиза де Сада. Статью за гомосексуализм во Франции убрали из кодексов так давно, что о ней никто не помнит – в 1791 году, потом законный характер частных гомосексуальных отношений подтвердил наполеоновский кодекс 1810 года, и вопрос с тех пор не ставился до самой оккупации Франции Гитлером в 1940 году. Менялся только возраст согласия: в начале XIX века он у французов и француженок был 11 лет, потом его повысили до 15, и педофильское лобби тут совсем ни при чем, просто мой Ваня моложе был меня, мой свет, а было мне 13 лет. Все дело в крестьянских браках. 

А вот Англия отстала лет на двести. Посадила Оскар Уайльда, а в 1954 году за то же самое – Эдварда Дугласа-Скотта барона Монтагю и не его одного: полиция с дубинками и наручниками гонялась за геями по туалетам и паркам. Даже в Гайд-парке было нельзя! Частично уголовное преследование отменили только в 1967 году, полностью – в 1980-м (кстати, при баронессе Тэтчер). То есть еще нынешнее поколение британских людей жило при этом коммунизме. И вот – пожалуйста. Как выразился коллега Фаворов, во Франции полстраны стоит на ушах, а в Англии никто и ухом не повел.

Можно сказать: потому Франция и протестует, что вера в ней настоящая католическая, а в Англии сомнительная протестантская. Но рядом с обеими – совсем католическая Испания: ночной кошмар Дэна Брауна, Opus Dei, каждый седьмой житель каждое воскресенье на мессе. И общается с богами.

Статью из Уголовного кодекса там убрали в 1979 году, как в Англии, а уже в 2005 году, на 8 лет раньше Англии и Франции, приняли закон о гей-браках, и король его подписал. Конечно, Опус Деи был против, но жители, как ни странно, за – в количестве 62% и против – 30%, и эти тридцать по большей части остались дома: ничего сопоставимого с сегодняшней прогрессивной Францией не наблюдалось.

Как такое возможно? Именно такое и возможно. Сплошь и рядом бывает, что искусственная задержка помогает пружине выстрелить быстрее.

Расплата за победу

Сорок лет в Испании была диктатура Франко, в том числе лучших лет, когда Европа богатела и превращалась в поголовный средний класс. Про власть Франко есть много чего сказать разного, но по части идеологии это была диктатура государственной духовности. Идеология режима называлась национал-католицизмом, и там было все, что мы любим: опасные либералы, настоящие патриоты, национальный лидер и традиционные христианские ценности испанского народа. Был еще антикоммунизм: этого мы не любим – если под коммунизмом понимать СССР, а если Маркса с Троцким, то и тут мы с Франко заодно.

Защищать традиционные ценности Франко было труднее, чем Путину и французской церкви. Вот у него были настоящие вызовы и угрозы. Франко победил своих врагов в гражданской войне, разгромил и изгнал, разоблачил их идеологию — тогда еще довольно популярную. Да и так ясно: если бы в Испании победили барселонские анархотроцкисты, которые в свободное от умирания на баррикадах время стреляли друг в друга, выясняя, кто из них лучше понимает «Апрельские тезисы», ничего хорошего с Испанией бы не случилось.

Но если приехать в Испанию сейчас и не знать, чем закончилась тогдашняя гражданская война, то с полным основанием можно решить, что гражданскую войну выиграли коммунисты, а Франко проиграл.

Говорить хорошее про Франко в Испании неприлично. Его не выносят на голосование «Имя Испании», не поминают даже то несомненное, что любой поставил бы ему в заслугу, – нейтралитет во Второй мировой войне. Нет ток-шоу, где какой-нибудь завалящий публицист скажет «было много и хорошего». Не споют «Старых песен о главном». Наоборот, по государственным каналам идут фильмы с разоблачением франкистской диктатуры, ее жестокости и коррупции, в память о ее жертвах. Фильмов с вопросом «Если не Франко, то кот» нету, показывать такие – дурной тон.

Вся лучшая испанская литература ХХ века посвящена страданиям интеллигенции в годы диктатуры. В любом книжном магазине она на видном месте. И, конечно, памятники. Их не так много, но памятники испанским красным, борцам за республику – в городах. А вот до Долины павших (Valle de los Caidos), где похоронены жертвы гражданской войны со стороны испанских белых, а потом и сам Франко, иначе как на такси не добраться, последний автобус сюда давно снят с маршрута. Ни школьных экскурсий, ни иностранцев сюда не возят.

У гражданской войны по меньшей мере две стороны и жертвы с обеих. Но Испания вспоминает жертвы одной, оплакивает жертвы одной, чтит – по крайней мере публично – только их. И это жертвы проигравших. Жертвы со стороны победителя забыты. Победитель осужден. 

Его никто не свергал, не предавал международному и отечественному суду, он всю жизнь прожил и умер победителем, на правах победителя подобрал себе преемника и передал власть как и кому хотел, похоронен там, где завещал, на его могиле – гигантский церковный крест в честь ценностей, за которые он воевал, в стране не было революций, после него спокойно на выборах сменялись умеренные правые и умеренные левые, но сейчас он – проигравший.

И вот заодно ответ на вопрос, что произошло бы с Россией, если бы победили белые. Возможно, регент Колчак или генералиссимус Врангель запустил бы первый искусственный спутник Земли. Но совершенно не обязательно, чтобы его портреты продолжали висеть в школьных классах в 2000 году, а по центральному телевидению показывали бы художественный фильм про любовь молодого капитана Колчака. Весьма возможно, что фильмы про адмирала Колчака к нашему времени было бы неприлично показывать.

Нас, как испанцев, ждал бы левый романтизм. Демократия пришла бы в сопровождении романтизации проигравших. В городах стояли бы памятники расстрелянному белогвардейцами молодому Маяковскому – ввиду исключительных обстоятельств, посмертно получившему Нобелевскую премию. Набоков считался бы реакционным апологетом победивших помещиков и буржуазии, чтение его было бы легкой фрондой в отношении общественного мнения. Разумеется, и речи быть не могло о том, чтобы включать его произведения, оправдывавшие диктатуру, в школьный курс. В программе делался бы акцент на произведения пострадавших в гражданскую войну и период последовавших за ней политических репрессий – Горького, Серафимовича, Шолохова, «Конармию» Бабеля и «Разгром» Фадеева. И, конечно, на революционную поэму Блока «Двенадцать». Дети писали бы сочинение по гигантскому полотну Малевича «Вятка», где в мощных полуабстрактных фигурах матерей, убитых детей и апокалиптического зверя был бы передан весь ужас бомбардировки мирного города армией реакционной хунты.

Победа в текущей политической борьбе совсем не гарантирует победы в истории, судя по тому, что мы наблюдаем, сплошь и рядом происходит ровно наоборот: рано или поздно побеждают жертвы репрессий, как в Испании.

Московская движуха

В области морали нас ждало бы то, что пережил Мадрид, а за ним вся Испания в конце семидесятых – в восьмидесятые. То, что у них называется La Movida Madrileña, мадридское движение, точнее – мадридская движуха. Годы непроглядного гедонизма. Каждый новый клуб был гей-, или стрип-, или травести-клубом, каждый новый режиссер, писатель, был гей-режиссером или на худой конец просто певцом сексуальной революции и расширителем границ дозволенного, другом вина и куренья табаку, критиком католической церкви, каждый парад – гей-парадом. И ровно это ждет нас. Если свергнутые с пьедесталов победители используют мораль как оружие, то и мораль летит с ними с пьедестала к черту.

Власть, пусть даже не худшая из возможных, взяла страну силой и, чтобы удержать, в качестве пояса верности использовала патриотический католицизм. Крещение, конфирмация, первое причастие. Скромность в быту и личной жизни. Холод католической тонзуры и комитета по делам семьи, нравственности и молодежи.

Засиделась, разложилась, коррумпировалась, отстала от жизни, превратилась в анахронизм. Надоела. Не извинилась за тех, кого переехала, – с лучшими, разумеется, намерениями, а все равно – любовью, грязью иль колесами – ей припомнят.

И вот когда это начальство падает, не обязательно громко, можно и тихо, просыплется вместе со временем из верхней стеклянной колбы в нижнюю, государственная духовность просыплется вместе с остальным песком, тихо шурша.

Во Франции, где геев никто не ущемлял, где всегда было можно было быть за, там можно выйти и против: мы вас не гнали, дайте и нам слово. Англия, как было замечено выше, консервативнее Франции, а новый закон приняла спокойней, Испания – консервативнее Англии и Франции, но гей-браки там появились на восемь лет раньше, чем в обеих. Благодаря, конечно же, годам традиционных ценностей, национал-католицизма и остальной госдуховности. Никакой консерватизм не помешал.

И у нас будет не Франция, у нас будет Испания. Тогда и оторвемся.