«В газетах в качестве полезной информации публиковали советы по импортозамещению». Как стала возможной война в Югославии, часть 2

«Отдел культуры» продолжает интервью из цикла «Всемирная история ресентимента». На этот раз исследователь режима Милошевича Илья Вукелич , рассказывает о том, как в 1990-е бывшая Югославия выживала во время беспрецедентно жестких на тот момент санкций Запада. Мало кто помнит, что к этим санкциям тогда присоединилась и Россия, которая в нынешнем состоянии напоминает Вукеличу тогдашнюю Сербию.

— Давай вспомним, как в Югославии впервые появились миротворцы ООН. Насколько это вообще было эффективно?

— Всё началось с похода черногорцев на хорватский Дубровник — с тезисом, что в Хорватии возродился нацизм и хорватские нацисты группируются, чтобы напасть на [расположенный по соседству с Дубровником чероногорский город] Херцег-Нови. При том что у хорватов в то время не было никакой армии — только квази-территориальная оборона, полицейский корпус национальной гвардии. Ни бронетехники, ни артиллерии — ничего. По ходу дела хорваты, как бы ни слабы они были, организовали отпор. Но всё-таки черногорцы добрались до Дубровника, взяли его в кольцо по суше. И в течение почти года, с октября 1991-го до осени 1992-го — держали его под осадой и обстреливали артиллерией и пулеметами.

Спасло Дубровник возмущение мира, потому что город был (и есть) под охраной ЮНЕСКО. Город выстоял и благодаря хорошо организованной обороне, и потому что его осада вызвала взрыв негодования во всем мире, с чем даже Милошевич должен был считаться. Только надо иметь в виду, что внимание мировой общественности было в то время в немалой степени отвлечено от Югославии тем, что происходило в Советском Союзе — августовским путчем и всем дальнейшим, вплоть до Беловежских соглашений. Тем не менее, город всё же удалось спасти от печальной судьбы Вуковара, который был взят после двух с половиной месяцев осады и выглядел как Мариуполь [сейчас]. Там было очень много жертв, включая гражданское население, город был практически полностью уничтожен.

В Дубровнике это не удалось сделать. Но и там, и тут шло колоссальное мародерство. Особенно в Хорватии — это очень плодородная область, там всегда зажиточно жили люди. Каждый день со всего Черногорского побережья в Хорватию курсировали машины. Военные грабили эти виллы, снимали всё, вплоть до унитазов. Особенно отличились резервисты из Никшича. Опять же, знакомо?

— Да уж, сразу вспоминаются истории из Бучи …

— Весной и летом 1991 года Милошевич поддерживал очень тесные связи с советскими военными, с [входившим в ГКЧП председателем КГБ СССР Владимиром] Крючковым, и так далее. Видимо, не только крах ГКЧП, но и дальнейшее развитие событий — признание Ельциным независимости Прибалтийских республик буквально через несколько дней после 21 августа, — все это повлияло. Когда он убедился, что Хорватию так просто не взять, он стал понемножку успокаиваться. И в частности, в декабре 1991 года даже выдвинул инициативу о вводе миротворцев ООН. По времени это примерно совпало с признанием независимости Хорватии — перед Новым 1992 годом признали Германия и Ватикан, а в 10-х числах января начали признавать все остальные. И воцарилось более-менее спокойное перемирие на тех рубежах, которые тогда сформировались.

— Какой был объем полномочий у «голубых касок»? Что они могли делать?

— Обычно миротворцы ООН имеют право применить оружие, защищая самих себя. Они могут стрелять, только если на них нападают. В остальных случаях вмешиваться в военные действия им запрещено — они стоят, как стена между конфликтующими сторонами. Многое зависело, конечно, от состава этих миротворческих сил, потому что это обычно контингенты из разных стран. Одно дело — миротворцы из более организованной страны вроде Англии, и другое — из африканской страны или, скажем, из Бангладеш. Тем не менее, это функционировало.

Специальный докладчик ООН по вопросу о положении с правами человека на территории бывшей Югославии Тадеуш Мазовецкий во время инспекционной поездки в бывшую Югославию в Горажде, Босния и Герцеговина, 27 августа 1992 года

PAP / PAWEL KOPCZYNSKI POLAND OUT / Global Look Press

— А когда эта система перестала работать?

— В Хорватии это работало достаточно долго. Но мы в Сербии уже начинали чувствовать последствия распада государства. Прежде Югославия имели соглашения о безвизовом въезде с огромным количеством стран, за исключением Америки, Канады, Австралии и Новой Зеландии. Так вот, когда отделились Словения и Хорватия, первое, что произошло — все страны начали подписывать с ними соглашения о безвизовом въезде. А для Сербии и Черногории [как для правопреемников Социалистической Федеративной Республики Югославия], наоборот, визы стали вводить. Там еще был переходный период — в правовом смысле еще существовала Союзная республика Югославия.

И когда начали вводить визы, стало понятно: скоро мы уже никуда не попадем.

В первых числах сентября 1991 года мне пришлось поехать во Франкфурт. Я сел на поезд в Белграде — правда, из-за боевых действий он уже шел не через Хорватию и Словению, как раньше, а через Будапешт, но никакой визы не надо было в любом случае. Я сделал то, что мне там надо было сделать, и вернулся в Белград. Всё. Это была моя последняя поездка в Европу. В следующий раз Европу я увидел в 2008 году.

— Ничего себе!

— В этот период [перемирия] — с января до начала апреля 1992-го любой разговор в Белграде, в котором мы касались политических событий — сводился к одному: только бы Босния не взорвалась.

— А почему так?

— Свою роль сыграли выборы, которые там произошли в то время. Ожидалось, что в Боснии одержит верх партия «Союз реформаторских сил», созданная тогдашним югославским премьером Анте Марковичем. К сожалению, выиграли национальные, а по сути дела националистические партии. Тем более что Милошевич предыдущей своей политикой в отношении Хорватии уже создал предпосылки для радикальной реакции на утверждения, что Сербия и сербский народ в Югославии находились в подчиненном, ущербном положении и должны восстановить свои права.

Это же старая дворовая история, которую можно наблюдать сейчас на примере России и Запада. Когда имеешь дело с хулиганом, то его невозможно призвать к порядку и уговорить. Хулиган ходит по двору и наводит свои порядки. Уговоры только подпитывают его аппетит. И кончается это всегда одинаково: он доводит умеренных людей до такого состояния, что они, плюнув на все, объединяются против него. Так и здесь: в ответ на радикальную Сербию умеренных политиков в соседних республиках сменяли радикальные, В частности, в Боснии победили национальные партии, которые очень быстро проявили себя как националистические партии — в частности, Сербская демократическая партия. Хотя демократии в ней было столько же…

— Сколько либерализма в ЛДПР?

— Ну да. А еще немалую роль в том, что в Боснии и Герцеговине началась война, сыграло и мусульманское руководство. Тут несколько моментов, который надо учитывать — хотелось бы дать полную картину.

Сербские и хорватские националисты утверждали, что боснийцы мусульманского вероисповедания — это, соответственно, или сербы, перешедшие в ислам, или хорваты, перешедшие в ислам.

Мы уже упоминали про Сербскую Краину в Хорватии. Что это было, как сербы там оказались? Когда турки завоевывали Балканский полуостров, православное население бежало на Запад, в Австро-Венгрию. Турки в конечном итоге завоевали всю Боснию. И ненадолго полностью овладели Черногорией (как раз оттуда бежали мои предки в XVII веке) — просто им трудно было удержать такое каменное море под своим контролем. Австрийские власти селили сербских беженцев в той части Хорватии на границе с Боснией, которую завоевали турки. И там возникало то, что в России с казаками — Дикое поле. То есть беженцам разрешали тут обзаводиться домами и давали им привилегии при одном единственном условии: оборонять границу с турками. Таким образом в те времена и возникла Воина Краина, которая [при Милошевиче] была переделана в Республику Сербская Краина.

Так вот, возвращаясь к началу. Что происходило с православными, которые оставались в Боснии? Турки насильственно никого из них не переводили в ислам, никаких притеснений по религиозной линии не было. Единственное, что они делали силовыми методами в балканских христианских провинциях — периодически забирали из многодетных семей сыновей, одного мальчика из семьи, и увозили его в Стамбул, где подвергали этих детей обрезанию, переводили в ислам и зачисляли в янычары, когда они подрастали. А вторая причина, по которой крещеные переходили в ислам — то, что налог для неисламского населения был больше намного, чем для мусульманского.

— Просто выгоднее было переходить в ислам?

— Да. Именно. Именно из-за того, чтобы получить те привилегии, которые имели мусульмане. Не сразу, но через какое-то количество лет или десятилетий, а то и поколений они переходили в ислам, чтобы облегчить себе жизнь. Так возникло это мусульманское население в Боснии славянского происхождения. Они выделились в отдельное сообщество. Плюс оставались православные сербы и хорваты. И после Второй мировой войны, когда перед Тито встал вопрос — как обустроить новое государство [СФРЮ], и обеспечить «полное равноправие всех народов и народностей», в Боснии было, скажем так, утверждено три народа. И в случае с боснийскими мусульманами произошло отождествление национальности с вероисповеданием — хотя нигде в мире так не делалось. Мусульман было больше всего, следующими за ними [по численности] были сербы, а затем хорваты.

Периодически между этими народами бывали конфликты. Это началось не при Тито, это существовало столетиями. До резни, впрочем, не доходило, люди как-то жили рядом. Например, у Гашека есть рассказ об австро-венгерской Боснии — о том, как на берегу реки сидят рядом православный священник с католическим патером и мусульманским ходжием, и они спорят между собой, чья религия лучше, но имеют в виду при этом совсем другое, потому что одному из священников понравилась корова другого и он ищет, как бы сторговаться с соседом.

То есть, был совместный вековой быт. Не говоря уже про то, что с боснийским «исламским фундаментализмом» получилось ровно то же, что было с «нацизмом» в Хорватии.

Когда мы делали для «Независимой газеты» статью к десятилетию Дейтонских соглашений, и там надо было ответить вопрос — кто же были боснийские мусульмане до войны? Я не нашел другого сравнения, кроме того, который сейчас приведу — не потому, что хвалюсь, но думаю, что это лучшим образом иллюстрирует то, что там было: до боснийской войны тамошние мусульмане имели с исламским фундаментализмом, радикализмом и терроризмом столько же общего, сколько представители ЛГБТ — с воззрениями кардинала Ратцингера. Вплоть до того, что ислам запрещает алкоголь, а они совершенно спокойно его употребляли. У нашего нобелевского лауреата Ива Андрича в романе «Мост на Дрине» есть очень емкое обозначение боснийского турцизма «акшамлук», приспособленного к тамошним обстоятельствам. Это боснийский обычай, заключающийся в том, чтобы в предвечерье сидеть на травке, обычно у речки, и пить ракию под песню или беседу.

Короче, никакого радикализма там не было. Он действительно появился в результате войны. До войны увидеть в Боснии, тем более в городах, женщину-мусульманку с чем-то характерным на голове было немыслимо — только в сельской местности. Еще до недавнего времени там было как в Турции после реформ Ататюрка.

https://www.youtube.com/watch?v=kHSnbyu2IsE

В общем, получилось как с Сараевским покушением [послужившим поводом для Первой мировой войны] — если бы не оно, нашлось бы что-нибудь другое. При помощи тогдашнего португальского премьера в Боснии был составлен проект межнационального соглашения в Боснии, чтобы предотвратить войну, и все стороны дали согласие. Но в последнюю минуту лидер мусульманской общины пошел на попятную и фактически провозгласил независимость Боснии и Герцеговины. До этого в начале марта 1992 года был референдум, который сербы бойкотировали, а хорваты и боснийские мусульмане проголосовали за независимость. Это не вызвало какой-то негативной реакции у международного сообщества — наоборот, последовала череда признаний независимости Боснии и Герцеговины. Но это дало повод сербам во главе с Радованом Караджичем начать [войну]. Они тут же потребовали: раз так — пожалуйста, но мы берем все, что нам принадлежит. И тут вдруг оказалось, что им, с их точки зрения, принадлежит почти все.

Когда уже началась стрельба в окрестностях Сараево, там можно было видеть два потока. Один — люди, улетающие из Сараево. В интернете можно найти видео бегства людей через сараевский аэропорт, когда было уже ясно, что грядет. А, с другой стороны, из многих районов Боснии двинулись в центр Сараево люди разных национальностей и заняли парламент, пытаясь разогнать националистические партии и предотвратить войну. Причем без всякой организации, это было спонтанное движение народных масс.

Здание боснийского парламента находится напротив отеля Holiday Inn, открытого к Зимней Олимпиаде 1984 года. И вот с крыши этого отеля телохранители Караджича, как было позднее установлено, открыли огонь по этой народной массе перед парламентом. Начались столкновения — уже вооруженные. Караджич тогда каким-то образом эвакуировал своих телохранителей в местечко Пале под Сараево, в горах — кстати, именно там, в Пале в памятное утро 28 июня 1914 года находился имератор Франц Фердинанд со своей женой Софией. Вот туда побежал Караджич со своими людьми. А его сторонники. которые были уже полностью подготовлены и вооружены, попытались захватить Сараево.

Опять же, не было никакой боснийской армии. Была только полиция, застигнутая врасплох. Как ни странно, организовались уголовники.

— Организовались сами?!

— Да, вот такие проблемные слои общества — и предотвратили первую попытку захвата Сараево. Уже начались вооруженные столкновения по всей Боснии между сербами и мусульманами в первую очередь, кое-где и с хорватами. Именно тогда началась знаменитая осада Сараево, которая продлилась на несколько месяцев дольше, чем ленинградская блокада.

https://www.youtube.com/watch?v=33jYId5JLl4

Теперь вернусь к санкциям, которые были введены у нас в конце мая 1992 года. Это были тотальные санкции. Тотальные! С той лишь оговоркой, что тогда не было интернета — в этом смысле было, наверное, проще, чем сейчас, со всеми этими последствиями для цифрового мира. Уже на следующий день после введения санкций люди, которые, в общем-то, не сильно разбираются в политике, быстренько отреагировали без всяких указаний. В Белграде образовались огромные очереди перед бензозаправками. Потому что своей нефти и газа в стране нет.

Санкции подразумевали полное прекращение какой-либо внешней торговли — экспорта или импорта. Полный запрет на какие-либо финансовые транзакции. В Союзную республику Югославию (от которой к тому моменту отделились все, кроме Черногории) позволялось ввозить только гуманитарную помощь и самые необходимые лекарства. Прекращалось воздушное сообщение с Югославией. В последующие несколько лет для того, чтобы оттуда куда-то улететь, надо было добираться до Будапешта — к счастью, Венгрия не ввела визы по отношению к Югославии, и будапештский аэропорт стал единственным местом [для авиасообщения с ней]. Практически вся страна была изолирована.

— А визы на въезд в другие страны вообще выдавались?

— Не выдавались. Мало того, что безвизовый режим стал отменяться с осени 1991 года — получить визы можно было только тем, у кого были родственники за границей, в какую-то конкретную страну (шенгенских виз тогда не было). Соответственно, и отношение [к гражданам Югославии стало таким же, как] то, что сейчас стало с российским паспортом.

Ты не преступник, не находишься в розыске, но сам факт — когда ты подаешь кому-то российский паспорт, особенно в Европе, человек на тебя рефлекторно поднимает взгляд. Потому что ты оттуда! Из этой страны чудес!

По мере нарастания событий [в Югославии] мне пару раз пришлось ездить в Венгрию. Каждый раз эта реакция у пограничников была одинаковой — хотя они, в общем, только нас и проверяли, но каждый раз смотрели: что это за экспонат «оттуда»?

Под такими санкциями мы прожили с мая 92-го года по февраль 96-го.

— А что произошло потом? Дейтонские соглашения?

— Да. Они были ратифицированы в Париже, в Елисейском дворце, в декабре 1995-го и вступили в силу в начале 1996-го. Но санкции после этого не были полностью отменены, только ослаблены. Восстановилось воздушное сообщение, был разрешен какой-то товарооборот и некоторые финансовые транзакции. Но остальные санкции остались в силе.

Интересно, что уже в июне 1992 года после введения санкций в Белграде начались очень сильные народные протесты. Не только белградцы — люди из провинции прибывали и требовали смены власти. Причем это происходило достаточно спонтанно, даже оппозиция была врасплох застигнута этими волнениями. К концу июня кресло под Милошевичем зашаталось. Уже был вопрос, когда протесты перейдут в фазу, близкую к так называемой критической массе — когда собирается столько протестующих, что полиция уже не в состоянии им воспрепятствовать, потому что это становится слишком рискованным для нее самой. Один хорошо подготовленный силовик может без проблем справиться с пятью или десятью людьми, но когда на каждого силовика приходится уже 100 человек, он понимает: даже если он будет стрелять — не десятый, так одинадцатый его прикончит. И тогда он думает: да пошел ты со своим приказом. Это всюду так.

Надо признать, что такого рода ситуации неоднократно возникали за время правления Милошевича, но до критического момента никогда не доходили. И для того, чтобы этот момент не состоялся, он в такого рода ситуациях умудрялся, как фокусник в цирке, доставать за уши из цилиндра спасительного зайца. Поняв тогда, что дело идет к его свержению [с поста президента Сербии], он сделал такую рокировку: предложил известного сербского писателя Добрича Чосича, который считался тогда умеренным по сравнению с тем же самым Милошевичем, занять пост президента Союзной республики Югославия. А в премьеры пригласил Милана Панича, серба, который до того жил в Америке и с юности говорил по-сербски с большим акцентом. Это позволило ему пресечь напряженность и в тот момент — дескать, вот эти люди, которые смогут преодолеть кризис и помогут снять санкции. Действительно, Чосичу удалось уменьшить позор похода на Дубровник: он достиг договоренностей о снятии осады с Дубровника и отведения черногорских частей обратно.

Зелёный рынок. Белград, сентябрь 1995 года

Russell Gordon / DanitaDelimont / Global Look Press

Но повседневная жизнь в Сербии, несмотря на приход относительно умеренных деятелей к власти, продолжала все более и более ухудшаться. Как это выглядело в следующие четыре года? Бензоколонки работали, но в них не было бензина.

— А что же там было?

— Ничего. Никакого топлива, дизеля тоже не было. Заправщики приходили на работу и сидели там.

Но тут организовалась контрабанда. Под покровом ночной темноты горючее шло из Румынии через Дунай, там есть общий участок границы с Сербией. Возникли кланы, фирмы, которые занимались этой контрабандой. Естественно, это делали уголовники, которые стали очень важными на тот момент — фактически, опорой режима. Сын Милошевича тоже этим занимался — тот, который сейчас, насколько мне известно, скрывается где-то на просторах Евразии.

Так вот, последующие четыре года мы покупали горючее только в экстренных случаях — просто из-за того, что наступило очень быстрое обнищание. Но купить топливо можно было. На улицах, обычно на перекрестках стояли люди с пластиковыми бутылками и продавали то, что тогда называлось бензин. Они, конечно, это контрабандное горючее еще дополнительно разбавляли. Только так можно было купить топливо, если тебе надо было куда-то поехать.

С начала гастарбайтерских времен — это конец 50-х — начало 60-х годов, — 2 миллиона человек уехали из Югославии на заработки на Запад, и переводы от них играли большую роль в экономике. Поэтому здесь всегда циркулировала, помимо своей валюты, и валюта иностранная — в первую очередь, западногерманская марка. У людей были валютные вклады в банках — в Советском Союзе это было нельзя, а здесь можно. Все эти вклады оказались заморожены, то есть банки перестали их выплачивать. Но продолжали «работать», не обанкротились. А торговля валютой переместилась на улицы.

Помимо людей, которые продавали «горючее» в бутылках, эти времена мы запомнили по характерному звуку «взззззз», как у цикад или кузнечиков летним вечером. Его производили менялы.

По-сербски валюта — «девизе», и когда они быстро выговаривали это слово, получалось такое «взвз». Идешь по улице, а на пути стоят такие фигуры, и от них несется это «девизззе». Я не выдумываю, так было.

А кульминация этого обнищания наступила в 93-м году. Произошло следующее: война, от которой Милошевич открещивался, требовала средств, потому что все эти провоенные формирования и местных царьков Сербских Краин финансировала, естественно, Сербия, у которой, ввиду санкций, денег не было. Деньги были, опять же, у обычных людей — не в динарах, а в той же [иностранной] валюте. То, что люди, которые вернулись из-за границы и имели на счетах в банках по несколько тысяч, а некоторые даже по несколько сотен тысяч дойчемарок, вдруг оказались нищими, потому что банки перестали выдавать вклады — это отдельный разговор. Но практически у всех были какие-то запасы валюты дома. Как у нас говорят, под матрасом. И, с одной стороны, денег на войну нет, а с другой стороны, у населения все-таки что-то есть. Что нужно делать для того, чтобы это у населения изъять? Посылать [силовиков] с обысками — это опасно. И было придумано следующее. 1993-й войдет в историю Сербии, и Черногории, как год гиперинфляции. Гиперинфляции, которая в декабре 93-го года превзошла до тех пор рекордную немецкую инфляцию 1922–23 гг. Таким вот путем у населения были изъяты эти денежные средства. Без всякого принуждения, потому что необходимо было прожить. Другого источника денег [кроме валютных накоплений] у людей не было, поскольку динар обесценивался стремительными темпами.

Все магазины совершенно опустели. Абсолютно вся торговля переместилась на рынки, где осуществлялась за опять же марки и пфенниги. Под конец [1993 года], поскольку у людей уже не было возможности покупать что-либо не то что дорогостоящее — стоящее хотя бы нескольких марок, — проблемой стали металлические пфенниги, понимаешь? Если у тебя было, скажем, пять марок или десять, то чтобы поменять их на металлические деньги, надо было платить процент.

Югославия, Белград. 1 августа, 1993 год.

Getty Images via Gamma-Rapho / Art ZAMUR

В декабре 93-го года моя зарплата составляла в пересчете на марки — три марки в месяц.

— Ужас!

— А очень хорошая пенсия моего тестя — 50 пфеннигов в месяц. Для сравнения: одно куриное яйцо на рынке стоило марку. Нашей дочке в декабре 1993 года была два с половиной года, и на Новый год надо было ей купить какой-то подарок. Мы нашли на рынке миниатюрный автомобильчик, который стоил 70 пфеннигов. И мы еле-еле набрали на него. Этот новогодний подарок мы храним до сих пор.

В середине декабря 1993 года Центральный банк выпустил последнюю банкноту этого периода номиналом 500 млрд динаров — я тоже храню её дома. С лицевой стороны, были одни нули — надо минимум пять минут, чтобы их всех подсчитать! Но в этом не было необходимости, потому что за нее ничего нельзя было купить. Утром того дня, когда она вышла в оборот, за нее давали одну пачку дешевых сигарет. Примерно к часу или к двум того же дня — только коробок спичек. А еще через несколько часов она больше не стоила ничего.

Встает вопрос, как мы выжили.

— Вот именно! Как?

— В моем случае было так. Я с женой и дочкой и сестра моей жены со своим мужем, у которых тоже дочка родилась в одно время с нашей, все переехали к теще и к тестю, у которых была более просторная квартира. И стали вместе жить — и столоваться, что самое главное. В это время стало совершенно нормальной практикой, чтобы изо дня в день моя теща — к счастью, она была родом из деревни, — каждое утро месила и пекла хлеб, потому что купить его было невозможно.

В газетах в качестве полезной информации публиковали советы по импортозамещению. Например, порошков стиральных не было, а у нас было две маленькие дочки — и мы читали, как самому сделать порошок для автоматической стиральной машины из сажи.

— Что?! Из сажи?

— Из сажи. Я не выдумываю.

Сербию спасло то, что это крестьянская страна. Здесь было свое сельское хозяйство. И у всех, даже если они не живут в деревне сами, есть какая-то деревенская родня. Помнится, году в 1994-м или 1995-м в Белграде был семинар — как вести дела с Россией. В перерыве гости из Москвы попросили прогуляться с ними по центру города, и один из них зашел в продуктовый магазин. Гиперинфляция уже прошла и магазины наполнились товарами. Когда он вышел, то задал мне только один вопрос: то, что здесь продается — это всё ваше? Я говорю: да, вы же знаете, импорта нет никакого — санкции. А всё, что ввозилось контрабандой, продавалось только на рынках. «Всё понятно. Теперь мне понятно, как вы выжили». Нас спасло свое сельское хозяйство.

— А ведь Россия тоже к тем санкциям присоединилась, получается?

— Да. Эти санкции были введены Советом Безопасности ООН, и Россия за них голосовала тоже. И вполне правильно сделала. А почему правильно, и что в то время происходило в Боснии — про это уже давай в следующий раз.