Изображение, созданное нейросетью Midjourney
В своей книге «Полицейская эстетика» (издательство «Библиороссика / Academic Studies Press») Кристина Вацулеску предлагает свежий взгляд на взаимоотношения культуры и секретных служб стран Восточной Европы ХХ века, развенчивая миф о противостоянии бунтующих творцов и репрессивных режимов. Автор фокусируется на личных делах граждан, криминологических и следственных новшествах, а также случаях прямого обращения тайной полиции к кинематографу и литературе — будь то написание мемуаров или съемка пропагандистского фильма.
Эта оптика позволяет по-новому трактовать многие произведения искусства, в том числе и самые известные, а также показать, что не только государство было заинтересовано в использовании деятелей культуры, но и сами писатели и режиссеры испытывали стойкий и порой болезненный интерес к методам и эстетике секретных служб.
Публикуемая нами с небольшими сокращениями глава объединяет в себе самое популярное художественное произведение о советских 1930-х годах, «Мастера и Маргариту» Булгакова, и личное полицейское досье его автора.
Как исключительно важный жанр письма в советскую эпоху, досье тайной полиции отбрасывало длинную тень на литературу тех лет. В данной главе будет показано, что эта тень дотянулась даже до самого знаменитого образца романной формы 1930-х годов — «Мастера и Маргариты» Булгакова. Роман пронизан интертекстуальностью, и критики отмечали влияние на его персонажей, сюжетные линии и мотивы, в числе многого другого, Менипповой сатиры, творчества Данте, сюжета о Фаусте, Гоголя, русского православия, гностического и манихейского учений. Между тем эпизоды «Мастера и Маргариты», над которыми нависла тень доминировавших письменных практик тех времен, вроде полицейских досье и цензуры, до сих пор не освещались. Мой анализ сложных взаимоотношений романа с досье тайной полиции направлен скорее на обогащение, чем на оспаривание существующих исследований интертекстуальности в романе.
Аналогичным образом отслеживание перекличек романа с досье не имеет целью поставить под сомнение статус романа как важнейшего образца литературного сопротивления. Пожалуй, я стремлюсь продемонстрировать, что влияние досье тайной полиции можно обнаружить даже в романе, который посчитали настолько революционным, что впервые опубликовали, и то с сокращениями, только в 1966 году, спустя двадцать шесть лет после смерти его автора. В этом смысле под влиянием понимается целый спектр явлений, включая воздействие, давление, авторитет, произведение эффекта, нанесение ущерба, очарование, воодушевление, впечатление и импринтинг. По аналогии, литература рассматривается как формируемая под влиянием досье тайной полиции, а заодно вопреки этому влиянию и на его фоне. Как и любая связь, устанавливаемая в этом литературном Вавилоне, связь «Мастера и Маргариты» с досье тайной полиции и цензурой «несет в себе не прямое уподобление и приравнивание, а лишь ассоциацию», и все же внимание к этой связи позволяет подчеркнуть некоторые неразгаданные тайны романа.
Особые приметы дьявола в Москве 1930-х годов
Роман «Мастер и Маргарита» повествует о фантастических приключениях Воланда, называющего себя иностранным профессором и дьяволом, во время его пребывания в Москве 1930-х годов. Что стоит за этой невероятной историей? Описание Воланда рассказчиком прямо указывает на целый ряд источников. Несомненно, его дьявол восходит к библейскому, как в конечном итоге и любой дьявол. Но имеются и более актуальные источники: как сообщает рассказчик, первый портрет Воланда объединяет в себе «сводки», предоставленные «разными учреждениями». Хотя эти неназванные учреждения так и остаются безымянными, любой читатель тех лет догадался бы, о чем речь. И такая догадка подтверждается в романе впоследствии — мы узнаем, что тайная полиция лихорадочно составляет досье практически на каждого персонажа или учреждение, имеющих даже отдаленное отношение к делу Воланда.
Изображение, созданное нейросетью Midjourney
И действительно, уж тайная полиция точно не преминула бы отчитаться по поводу визита дьявола в Советский Союз.
На самом деле тайная полиция отчиталась бы по поводу визита любого иностранного профессора.
И в процессе написания отчета даже самый обычный иностранный профессор каким-то фантастическим образом наверняка обзавелся бы злодейскими чертами. Его связали бы со множеством невероятных происшествий, которые были бы классифицированы как преступления. И это, конечно, были бы не простые преступления, а преступления, немыслимым образом нарушающие общественный порядок. Иными словами, профессора бы демонизировали. Демонизировали бы в свойственной эпохе манере, так чтобы вымысел соответствовал определенному типу советского демона — иностранца, то есть по определению шпиона. Или, как тут же предположил первый московский собеседник Воланда, тот мог оказаться даже вернувшимся эмигрантом, идеальным воплощением советского страха — своего, обернувшегося чужим.
Бездомный шепчет Берлиозу: «…он никакой не интурист, а шпион. Это русский эмигрант, перебравшийся к нам. Спрашивай у него документы, а то уйдет…».
И пусть история Воланда выделяется на фоне целого пантеона демонов литературных, она прекрасно вписывается в тысячи других небылиц о демонизированных иностранцах, эмигрантах, профессорах и обывателях, заполнявших досье тайной полиции той эпохи.
Не только сюжетно история Воланда перекликается с сюжетами полицейских дел того времени (демонизированный иностранец приезжает в Москву), но даже манерой повествования она напоминает современные роману досье полиции. Знаменитое первое описание Воланда проливает свет на особенности этой повествовательной манеры и заслуживает того, чтобы быть процитированным целиком.
Впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно, разные учреждения представили свои сводки с описанием этого человека. Сличение их не может не вызвать изумления. Так, в первой из них сказано, что человек этот был маленького роста, зубы имел золотые и хромал на правую ногу. Во второй — что человек был росту громадного, коронки имел платиновые, хромал на левую ногу. Третья лаконически сообщает, что особых примет у человека не было.
Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится.
Раньше всего: ни на какую ногу описываемый не хромал, и росту был не маленького и не громадного, а просто высокого. Что касается зубов, то с левой стороны у него были платиновые коронки, а с правой — золотые. Он был в дорогом сером костюме, в заграничных, в цвет костюма, туфлях. Серый берет он лихо заломил на ухо, под мышкой нес трость с черным набалдашником в виде головы пуделя. По виду — лет сорока с лишним. Рот какой-то кривой. Выбрит гладко. Брюнет. Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой, словом — иностранец (Курсив мой. — К. В.).
Курьезные несоответствия между этими сводками могут заслонить собой тот факт, что объединяет их кое-что в высшей степени странное.
