«Я выросла за гаражами на Уделке — ну какой „Оскар»?»: фильм россиянки Агнии Галдановой «Queendom» вошел в шорт-лист главной кинопремии мира. Мы с ней поговорили

В шорт-лист премии «Оскар» в 2025 году вошел документальный фильм россиянки Агнии Галдановой «Queendom». За последние месяцы картина объездила несколько десятков кинофестивалей по всему миру, завоевав награды на многих из них. Главная героиня «Queendom» — дрэг-артистка Джена Марвин. Галданова начала снимать небинарную персону Марвин еще в 2020 году. Камера следует за героиней сначала в Магадан, где Джена выросла и где живут ее бабушка с дедушкой, а затем возвращается в Москву, где она устраивает перформансы на День ВДВ в парке Горького, на митинге в поддержку Навального и на антивоенном протесте в 2022-м, после чего бежит из России во Францию. О том, как портрет необычной личности стал в России опасным политическим высказыванием, с Галдановой поговорил Константин Шавловский.

— Насколько я знаю, изначально вы собирались снимать сериал про российскую дрэг-культуру?

— Да, это было то время, когда российские продюсеры носились с идеей сделать как на Netflix, только за три копейки. А дрэг-культура в их представлении была яркой и веселой историей, где все в блестках, танцы, песни, а для каких-то серьезных и хмурых вопросов места там нет. Мне говорили, что немножко драмы можно, но без углубления. Например, у одного из моих героев был положительный ВИЧ-статус, и мне однозначно сказали, что об этом говорить нельзя. В общем, я на раннем этапе поняла, что мы не сработаемся, и забрала свой проект. Сейчас я понимаю, что и слава богу, потому что он как минимум лег бы в России на полку навсегда.

Когда мы вели переговоры с платформами, этих людоедских законов, которые сейчас напринимали, не было даже на горизонте. Но я до сих пор очень жалею, что не сняла других героинь, которых нашла за три месяца подготовки, — я за всеми до сих пор слежу по их соцсетям, и там разворачиваются шикарные истории. Каждая — на отдельный фильм. Но я не могла бежать по всем дорожкам сразу.

— Они все тоже уехали из России, как и Джена?

— Да, почти все. Моя любимая история — про дрэг-артистку Майами, которая после начала войны уехала натурально в Майами. Я за ней следила отдельно, и это был остросюжетный сериал: как она переходила границу в Мексике, сидела в тюрьме, вышла оттуда, доехала до Майами, выучила английский, купила машину и сейчас выступает в каком-то клубе, шьет себе наряды, а параллельно работает на складе, по которому разъезжает на подъемнике в таком огромном тулупе. То есть делает на самом деле все то же самое, что мы собирались снимать с ней в России.

— Почему в итоге вы выбрали Джену?

— Джена была одной из последних героинь, с которой я познакомилась, и она была совсем другая. Она сразу поразила меня своей непосредственностью, своей юностью, я в ней почувствовала какую-то гигантскую мощь и одновременно ужасную хрупкость. А еще так получилось, что она жила в Питере, прямо через дорогу от моей мамы, на Удельной, и мы до съемок очень много с ней просто тусовались, болтали. И все, что она рассказывала, я как-то примеряла на себя.

Конечно, мы из совсем разных миров, но тем не менее в ее историях многое резонировало со мной. Я увидела в ней бесконечное желание доказать миру, что ты чего-то стоишь, которое связано в случае Джены с отсутствием родителей, так как она сирота, а в моем, наверное, с недостатком внимания в детстве: моя мама все время работала, а папа пил.

— В фильме есть эпизод, где Джена пытается попасть в парк Горького на День ВДВ в наряде дрэг-артистки. Она это делала ради съемок, под камеру?

— Конкретно про выход в День ВДВ к парку Горького — это была ее идея, а мы всей группой были против, я была уверена, что нас там убьют. Но Джена нам сказала, что делает это не для фильма и мы можем не ехать с ней, если не хотим, она все равно туда пойдет. Конечно, мы поехали за ней, и нас тут же арестовали, мы даже до ворот парка не дошли.

Нас всех посадили в полицейскую машину, и менты, которые были, кстати, довольно милыми, очень подробно нам объясняли, почему нельзя в таком виде здесь разгуливать.

Естественно, в первую очередь они думали о том, чтобы мы не прибавили им работы, потому что нас точно отпиздят, а им придется с этим разбираться. Но я в итоге как-то уболтала их, чтобы они нас не везли в отделение, и даже потом немного пожалела об этом, потому что, может быть, сцена в отделении была бы еще более яркой. И они отпустили нас с условием, что мы прямо сейчас уедем. Поэтому финальная проходка Джены до такси, где ее задирает вэдэвэшник, но быстро отваливает, на самом деле выглядела так: идет Джена, за ней идем мы с Русланом Федотовым (беларуский кинооператор и режиссер документального кино, неоднократный участник главного фестиваля документалистов IDFA. — Прим. ред.), а за нами огромная толпа ментов, которые провожают нас до такси.

⤢

Кадры из фильма «Queendom» Агнии Галдановой

Но, насколько я понимаю, ваш вопрос был про влияние съемок на жизнь Джены, и было бы глупо его отрицать. Просто оно проявлялось не в каких-то моих провокациях, их не было. Но когда мы с Дженой познакомились, она еще не была той Дженой, которую все видят в кино. У нее не было ни инстаграма, ни четкого понимания, что она делает. У нас с ней возникла какая-то химия, очень острая связь, и я пошла за ней, а она за мной. А дальше — вот как обои отдираешь, слой за слоем, так, что тебе известка в глаза сыпется, Джена раскрывалась во времени и пространстве. И нам всем очень повезло, что там оказались слои, о которых сама Джена, наверное, до нашей встречи и не знала.

Изначально, например, она вообще не интересовалась политической повесткой. То, что интерес все равно возник бы, бесспорно, но как он проявился бы без общения со мной, Русланом Федотовым и Колей Желудовичем (беларуский оператор, многократный обладатель премий за лучшую операторскую работу в России и в мире. — Прим. ред.), который начинал с нами снимать — они снимал все зимние сцены в Магадане, а потом ушел к Илье Поволоцкому и снял с ним «Блажь» (российский участник Каннского кинофестиваля 2023 года. — Прим. ред.), — мы не знаем. Джена просто попала в совсем другую среду, в другие разговоры, и вместо того чтобы закрыться, как многие могли бы сделать, она, наоборот, открылась этому, начала впитывать нашу действительность, включаться в то, что нас беспокоит. И уже самостоятельно сделала выводы о том, как эти новые знания переработать в то, чем она занимается.

— Как вас не убили в Магадане, где Джена бесстрашно ходит в дрэг-нарядах на районе, заходит в супермаркеты, пререкается с охраной?

— Конечно, я удивилась, что мы с ходу не получили ногой в лицо, как только Джена появилась на улице. Но агрессия постоянно висела в воздухе, и она ощущалась намного реальней и тяжелей, чем в Москве или в Питере. Причем Джена, когда она в образе, немного отключается от реальности и на самом деле не видит и не слышит, что вокруг нее происходит. В этом, наверное, секрет ее бесстрашия. Зато мы-то все видели и слышали, например, как люди за нашей спиной обсуждают, надо ли идти ее сейчас пиздить или нет. И таких ситуаций было прям много.

— Вам было страшно на съемках?

— Да. Мне было страшно, когда Джена вышла на митинг в поддержку Навального, замотанная в скотч в цветах триколора. Было очень много людей на улице и очень много ментов, и мы находились в состоянии какого-то просто взрыва адреналина. Притом что мы заранее спланировали каждый шаг, докуда едет такси, кто с какой стороны выходит, но все равно было очень страшно.

Но мне кажется, что бояться — это классно.

Страх — очень полезная штука в любом деле, и особенно в документальном кино. Он тебя и отрезвляет, и подстегивает. Когда мне страшно, мне же еще и очень интересно, что там, за этим страхом. Поэтому я скорее перешагну через него и пойду посмотрю, почему мне так страшно, что же там такое.

— Как вам кажется, россияне на самом деле терпимы к ЛГБТиК+ людям? Вот если рубильник пропаганды завтра выключат, все будут снова слушать «Тату» и Бориса Моисеева или эта ненависть теперь с нами надолго?

— Мне кажется, в целом люди скорее толерантны друг к другу. Если бы это не накручивалось, не насаждалось так агрессивно через телик, то мы бы очень неплохо развивались все вместе. А как уйдет и уйдет ли эта ненависть — я не знаю. Мы же сейчас живем внутри ненависти всех ко всем, и конца этой ненависти не видно.

— Вы с первого фильма снимаете кино, где исследуете человеческую природу через ее особенные проявления. Ваш дипломный фильм «Чуть-чуть вперед, чуть-чуть назад» был о людях с синдромом нарушения восприятия целостности собственного тела, курсовая — про вашего трансгендерного племянника Алекса «Нет, я Леха», а «Queendom» — про небинарную персону, которая работает со своим телом. У вас какой-то особенный интерес к телесности?

— Да, видите, получается, что мне как-то особенно интересны отношения человека со своим телом. Наверное, потому что я всю жизнь живу с каким-то огромным вопросом к своему телу и все время его мучаю. Мы с Дженой много говорили про язык тела, и она, например, видит свое тело как инструмент, она им разговаривает с миром. Не словами. А еще обнаженное тело для документалиста — это такой очень быстрый способ вырвать зрителя из его комфортного состояния. Оно тебя одновременно и притягивает, и отталкивает.

Знаете, когда закрываешь глаза, но все равно смотришь на экран сквозь пальцы.

Телесность для меня — это вообще не про красоту, мне кажется, что все, чем мы занимается, не про красоту.

Телесность для меня, наверное, про свободу. По крайней мере, в случае Джены это точно так. Ей же сейчас 25 лет, то есть она всего один год прожила не при Путине и большую часть жизни — в Магадане, а за границей впервые оказалась только в 2022-м. То есть она не представляла себе, что такое свобода.

При этом она всегда ощущала себя отличной от других, и я думаю, что, как бы мы ни старались, мы никогда не сможем себе представить, что это такое на самом деле — взрослеть в Магадане в 2010-е, осознавая себя небинарной персоной. Но зато мы сняли первые попытки 20-летней Джены нащупать — в буквальном смысле слова — эту свободу своим телом. Поначалу, может быть, неловкие, а сейчас уже вполне осознанные.

— В каком-то из интервью вы говорите, что вы с Дженой стали как одна семья. Но для документалиста это табу, все говорят, что между автором и героем нужна дистанция. Получается, вы ее нарушили?

— Действительно, существует негласное правило, что нужно держать дистанцию между режиссером и героем, иначе случится что-то страшное. Но нас так захватил процесс, что эта грань в какой-то момент стерлась. Джена даже какое-то время жила у меня дома. И, с одной стороны, это очень многое мне открыло, навряд ли фильм получился бы таким, если бы я выстраивала границы, ставила бы для героя ловушки и так далее.

Но у этого есть своя цена, и цена серьезная. У нас с ней как-то посыпалось все, когда начались первые фестивали. Когда она увидела фильм со зрителями, которые аплодируют, плачут, потом задают ей вопросы, ее очень сильно это потрясло, и она закрылась. У нее был какой-то микс чувств, к которым она сама оказалась не готова. Возможно, связанных и с тем, что это все уже не про нее, а про фильм, что она больше не в центре событий. И с тем, что она стала понимать, что вот сейчас все закончится, я уйду снимать какую-то другую Джену и у меня уже нет потребности каждый день с ней созваниваться, я не терроризирую ее вопросами: что ты делаешь? куда идешь? с кем встречаешься? И эти фестивали, и общая радость — на самом деле какая-то конечная точка в наших отношениях. Никто же не обсуждал, как мы дальше будем общаться.

В общем, так получилось, что мы сильно поссорились и не разговаривали полгода. А потом она сама вызвала меня на разговор, в котором без тормозов вывалила на меня все свои эмоции и чувства по отношению ко мне, к фильму, ко всему, что с ней случилось. А у нее и бабушка умерла за это время, единственный близкий ей человек, и родная страна оказалась навсегда или очень надолго для нее закрыта, и, вообще-то, фильм сыграл довольно большую роль в ее судьбе.

Ее всерьез перепахала вся эта история. И вот только после этого нашего разговора, когда мы как следует напились в баре и друг другу все сказали, наши отношения как-то восстановились. И все равно это уже не отношения «герой — режиссер», Джена — часть моей семьи, и так, видимо, будет теперь всегда.

— Накидались в Париже?

— Да. Мало кто, кстати, понимает, что все, что случилось с Дженой, случилось одновременно и со мной: я точно так же за две недели упаковала все свои вещи, что-то раздала, что-то подарила, что-то отправила маме в Петербург и уехала из России.

— С началом войны многие молодые документалисты, в том числе ваши однокурсники, эмигрировали, когда им лично не грозила опасность, и я до сих пор этого не понимаю: все самое интересное происходит здесь и сейчас, почему же вы от этой реальности бежите, вместо того чтобы ее снимать?

— Вообще-то я обожаю Москву, и мне было очень горько складывать в коробки эту свою жизнь. При этом мне, действительно, как будто еще ничего не грозило, никто еще не знал о том, что мы снимаем дико запрещенный фильм. Но у меня есть дочь Агата, ей 10 лет, а ее папа — француз. И когда в 2022 году мы с Дженой пошли на антивоенный протест — это было во время школьных каникул, когда папа Агаты приехал в Москву ее навестить, остался с ней дома, а мы пошли снимать. И мама не вернулась со съемок. Это поразило моего бывшего мужа, и мы решили, что остаток каникул Агата проведет с ним во Франции.

А дальше школа, в которой училась Агата, после каникул просто не открылась: это была французская школа, и всем родителям прислали мейлы, что они в срочном порядке вывозят французских учителей из России. Стало понятно, что, наверное, и мне тоже пора. Еще работала на паре коммерческих проектов и в какой-то момент в одном из чатов что-то такое брякнула, после чего меня оттуда выпилили, прислав сообщение в личку, что больше не нуждаются в моих услугах.

— Что же вы такое брякнули?

— Написала что-то про то, что «это полный пиздец». В общем, я поняла, что со своей позицией в Москве я долго не протяну. И в какой-то момент у меня точно не будет работы с Яндексом или Сбером, а, скорее всего, я вернусь в полицейское отделение.

— За эти три года у вас не было желания снимать в России?

— Конечно, это самое невероятное время для того, чтобы снимать в России, и кусаю локти, что мне нельзя просто пойти, как раньше, по улице любого города и снимать то, что мне хочется.

Но это только добавляет драйва к тому, чтобы искать ходы, как снять то, что снять кажется невозможным. Живя в Париже, я довольно быстро поняла, что парижская жизнь, парижская реальность меня не очень интересуют. И я точно знаю, что мне нужно буквально на каком-то физиологическом уровне снимать кино про Россию.

— Между поездками по фестивалям с «Queendom» вы еще сняли клип Монеточке на песню «У мамы есть секрет». Как вы познакомились?

— Через Васю Зоркого (бывший редактор «Афиши» и музыкант. — Прим. ред.), который дружит с Лизой и Витей и который тоже сейчас живет в Париже. Мы просто сидели у него дома, и Вася дал мне послушать песни из ее нового альбома. И мы, уже довольно пьяные, решили, что мне обязательно нужно познакомиться с ребятами и, может, даже снять клип. Потом мы разошлись, и я вообще забыла об этой истории, а Вася, как оказалось, не забыл, он им написал и рассказал про эту идею, потом я прислала им «Queendom», который Лизе и Вите понравился, и они решили, что со мной можно поработать. Вот так получилась и наша совместная работа над треком «У мамы есть секрет».

— А вы же наполовину бурятка?

— Да, мой папа из Бурятии.

— Не было у вас желания пойти в эту сторону?

— У меня никогда не было поползновений называться не российской, а бурятской документалисткой, как это многие начали делать после войны. Я люблю Москву, я люблю Россию, это моя страна, и мне горько оттого, что я не могу сейчас там находиться и снимать те истории, которые меня волнуют. Но при этом желание разобраться со своей бурятской идентичностью у меня есть, и поэтому я сейчас пишу игровой сценарий про бурятских эмигрантов.

— Вы же наверняка смотрели фильм «Папа умер в субботу» Заки Абдрахмановой, где она как раз разбирается со своей казахской идентичностью?

— Да, конечно, и это очень мощный фильм, он очень сильно во мне отозвался. Моя семейная ситуация, конечно, другая, но определенные параллели можно найти. Я, например, тоже, как и Зака, считаю, что злоба на родителей — это не выход, она может тебя сожрать, так, что ничего от тебя не останется. А еще буквально месяц назад умер мой папа. Я в 2016-м ездила в Бурятию, где снимала отца, с которым мы тогда снова познакомились, спустя 25 лет. И с этим коротким фильмом я, собственно, и поступила к Марине Разбежкиной (основательница самой известной в России школы документального кино. — Прим. ред.). То есть папа, сам того не зная, дал мне то, чего я очень хотела и что фактически определило мою судьбу.

— Сейчас ваш фильм в шорт-листе «Оскара». Нет у вас синдрома самозванки?

— Конечно, есть! Вот, пожалуйста, перед вами тот самый ненастоящий режиссер. Я каждое утро просыпаюсь и задаю себе вопрос: «Как же как так вышло, что я всех наебала?» Шорт-лист «Оскара» — это, конечно, не какая-то манна небесная, которая на нас свалилась, за этим стоит очень много работы, про которую раньше я даже и не знала, что такая вообще в этом мире существует. И я, например, маме своей не могу объяснить, чем мы сейчас занимаемся. Но это все тоже интересно, такая закрытая сторона киноиндустрии. При этом я до последнего не верила, что это вообще с нами может произойти. И тут вдруг «Оскар». А я выросла за гаражами на Уделке — ну какой «Оскар»? Конечно, я чувствую себя самозванкой. Поэтому стараюсь относиться к этому всему по-панковски. Иначе можно просто сойти с ума.