«Мы все хотим писать либо про «кровавый режим», либо про новинки кино»

Смешная задача | Эксперименты на жене | Грузинская история | Все мы обречены | Они устроили Уотергейт | Совет начинающим журналистам
Нынешний начальник журнала Men's Health Кирилл Вишнепольский впервые стал главным редактором в «Русском Newsweek», сменив Леонида Парфенова – тот ушел делать самостоятельные проекты в конце 2007 года. Не всем внутри издания эта смена понравилась, признается сейчас Вишнепольский, и уже спустя год он ушел в другой издательский дом.
О том, какие идеологические разногласия возникали с американским Newsweek, каковы страновые риски работы журналистов в России и чем ему запомнился Пол Хлебников по работе в Forbes, он рассказал в интервью Slon.ru.
– Вы стали первым редактором Newsweek после ухода Леонида Парфенова.

– Да.

– Не было ли страшно после такой звезды, известной всем, становиться лицом журнала?

– Нет, страшно не было становиться. Самомнения у меня хватает, и оно вполне парфеновского масштаба. Было очевидное сопротивление человеческого материала на уровне редакции. Парфенову было достаточно распорядиться, чтобы кто-то что-то начинал делать, он – звезда и авторитет. А я (и на этом фоне, и вообще, для редакции Newsweek) авторитетом не являлся. Я должен был не только распорядиться, но и объяснить, почему нужно сделать именно так, доказать, заставить сделать и переделать. Так что страшно было не в эмоциональном смысле, было просто трудно первые несколько месяцев. Потом стало полегче.

– Как вам руководство Axel Springer объяснило свой выбор?

– (Молчит.) Можно написать в скобочках: «сделал длинную паузу». А в общем, никак. У нас были хорошие отношения с Региной фон Флемминг, с генеральным директором, они и сейчас хорошие. Она просто сказала, что Парфенов увольняется и спросила, не хотел ли бы я занять его место. И не было длинной дискуссии – справлюсь-не справлюсь.

Была еще и история вопроса. За полгода до этого мы обсуждали, не нужен ли Newsweek издатель – коммерческий человек, какой, например, есть в Independent Media, то есть тот, кто объединял бы редакцию, маркетинг и рекламу и уравновешивал пожелания, интересы, следил за бюджетом, имел vision. Возможно, в Newsweek такого человека не хватало, поэтому долгое время в проекте был перекос в редакционную часть: решали творческие задачи, не всегда оглядываясь на коммерческие. И Регина со мной и с Парфеновым обсуждала вопрос о том, чтобы поставить меня издателем, то есть я и Newsweek фигурировали в одной строке [до назначения редактором]. Эта строка и всплыла, видимо, когда Леонид Геннадьевич подал заявление.

– Как изменился журнал при нем и каким он стал при вас? Видите эти изменения?

– Вижу. Мне была поставлена смешная, с профессиональной точки зрения, задача – сократив бюджет на треть, увеличить тираж.

– Который при Парфенове-редакторе прыгнул? – Он первоначально прыгнул, а потом долго оставался в состоянии неустойчивого равновесия. Когда я пришел и начал решать какие-то вопросы, то радикальных изменений в журнале не произошло. Но задачи, которые были поставлены мне, как правило – противоположные: сначала ты вкладываешь инвестиции в продукт, а потом уже снимаешь пенки. Приходилось выкручиваться: сокращать то, что считалось сильной стороной парфеновской редакции – большие расходы на иллюстративный ряд, международную часть, репортажную часть, то есть способность журнала очень оперативно отреагировать на событие, которое произошло на другом конце планеты, – просто купив билеты и полетев, не считаясь с расходами. Все это приходилось рубить, выезжая одновременно за счет креатива.

Мы затеяли ряд проектов, которые, как мы надеялись, получат отклик в социальных сетях и в прессе. Потратив достаточное количество усилий, не денег, мы сделали рейтинг самых опасных городов России 2008 года. Специально нанятые ученые вычисляли для нас уровень уличной преступности в пересчете на количество проживающих в конкретном населенном пункте людей. И первое место заняла Пермь, чему даже было научное объяснение.

– А Москва? – Нет, Москва в пересчете на душу населения занимала место в пятом десятке. А в Перми по поводу рейтинга начальник ГУВД собирал пресс-конференцию и первые десять минут опровергал нас, а потом уже начинал оправдываться: ну да, обстановка непростая. И этот рейтинг не был претензией к местному ГУВД. Дело в том, что Пермь – в кольце исправительных колоний, она – транспортный хаб, выбраться из колоний можно, только заехав в Пермь. И туда стекаются все, кто только что «откинулся». Был у нас и другой проект: попытка сделать русский аналог индекса гамбургера. Мы отправили нашего корреспондента по странам Европы делать одну и ту же порцию салата оливье и считать, в какие деньги она там обходится. Это тоже вызвало отклик читателя. То есть мы работали на идее, на том, что было придумано в редакции, а не на картинке, что было сильной стороной парфеновской редакции. – Скромный такой наезд: мол, в отличие от Парфенова мы вкладывали в журнал смысл. – Нет, это не наезд. При других возможностях я бы с большим удовольствием делал то, что пользовалось популярностью. Другое дело, что возможностей не осталось. Нам сказали: а теперь те же танцы, только в голом виде и на морозе.

– Почему вы ушли?

– Не ушел бы, если бы мне не поступило любопытное предложение от ИД Independent Media. В этот момент мне уже страшно нравилось работать в Newsweek, я нашел общий язык с коллективом. В общественно-политической журналистике у меня было в жизни два профессиональных коллектива, где я получал удовольствие от процесса. Это «Коммерсантъ» 1995–1998 года и вот этот неполный год в Newsweek.

– В «Коммерсанте» при каком редакторе?

– Я работал при [Александре] Локтеве, потом — при [Рафе] Шакирове...

Мы помним эру «Коммерсанта» начала 90-х годов, когда там работать было очень круто. Там работали очень интересные люди, и это был лучший период в жизни газеты. Я его немного застал. То же ощущение было и в Newsweek.

Но поступило предложение занять пост главного редактора Men's Health, и я начал взвешивать. Во-первых, – крупнейший издательский дом в стране и по количеству брендов, и где-то даже по оборотам. Как и Axel Springer – международная структура, но более развернутая и более плотно работающая со штаб-квартирой. Журнал – очень успешный бренд, полтора миллиона читателей по Gallup (TNS Media – Slon.ru), большая доходность, то есть понятный бизнес (а это важно для стабильности, для понимания того, что делаешь, когда не стыдно смотреть в глаза акционерам. Да и вообще, хорошо работать в структуре, где ты зарабатываешь деньги, а не тратишь).

Во-вторых, я был читателем Men's Health, и мне нравился этот формат. Это умный журнал для мужчин, которые хотят прыгнуть выше головы. Это и 17–18-летние, которые еще только учатся быть мужчинами, и 40-летние, кто еще не махнул на себя рукой. Мы объявляли как-то конкурс среди читателей – предлагали им заснять и прислать нам свой «коронный номер», что они умеют делать лучше других. Думал, люди будут шевелить ушами и стоять на голове. Но конкурсанты меня по-хорошему удивили. Они показывали эквилибристику на брусьях, ездили на снегоходе по Байкалу по открытой воде, выделывали трюки с мячом – это было реально круто. Благодарная аудитория, с которой приятно работать, она не брюзжащая, как моя любимая интеллигенция, она не ноет, что все плохо, а говорит: я вот сейчас встану с дивана и все в своей жизни поменяю. И мне нравится этот формат. Ну, а кроме того, Independent Media предложил больше денег, что, впрочем, не было решающим, просто – вишенка на торте.

– А смена с общественно-политического формата на развлекательный – это для вас имело значение?

– Это не развлекательный формат, и кто читает, тот знает. Вам, Наташа, простительно не знать, но все же Men's Health – мужской журнал. Это журнал о частной жизни, и в это понятие мы вкладываем не только развлечения, но и самосовершенствование, борьбу со стрессами, отношения с женщинами, питание, приключения, отпуск. И все это тоже можно внести в список аргументов, почему я согласился: все перечисленное занимает 90–95% жизни человека, а переживания о том, что Путин ведет страну не туда, статистически занимают 5–10%.

– Ну, у кого как.

– Да. Но в целом был некоторый когнитивный диссонанс и раздвоение башки при переходе из еженедельника в ежемесячник, из журнала с жесткой структурой в журнал, каждый номер которого надо придумывать, долго работать с обложкой. Не [руководствоваться] репортерской логикой: «Сейчас мы прибежим раньше всех с шашкой наголо и разрубим надвое», а сидеть и совещаться. Были определенные трудности, но я – мужчина, живущий частной жизнью, поэтому я знал все темы, которые нужны для обсуждения в журнале (я даже в свое время в спортзал ходил). Тяжело, может, было жене, на которой я ставил эксперименты. У нас ведь есть рубрика «секс», рубрика «еда»... А когда мужчина приезжает в девять часов вечера и заявляет, что паста с морепродуктами не очень хороший вариант ужина, потому что слишком много углеводов, а вечером положены белки...

– И все ради искусства...

– Мы, например, излагали способы манипулирования женщинами, я их тоже пытался обкатывать на жене. В первые два раза прокатывало, а тут она, смотрю, щурит глазки: «Опять журнала начитался?»

Я сожалею, что так рано меня выдернули из Newsweek – как следует из исследований британских ученых и из личного опыта, настоящее удовольствие от работы на каком-то месте начинаешь получать после двух лет: все уже умеешь, подводные камни знаешь, но при этом еще не устал.

– У вас была какая-то заданность – писать не так, как другие, потому что вы – западное издание? Например, был в Newsweek этот «анекдот» (конкретный пример на тему статьи – Slon.ru) и его – вынь да положь в начало каждой истории.

– Когда я пришел в Newsweek, я обратил на это внимание – что в какие-то моменты, возможно, формат неоправданно преобладал над...

– … содержанием?

– … над разумностью его применения. Это объяснимо. Когда надо срочно написать заметку, ты ее пишешь по лекалам, у тебя просто нет времени придумать новый жанр или накреативить свежую форму.

– Но это была и обязанность, это же не зависело от желания корреспондента?

– Мне кажется, столь жесткая задача была на этапе становления редакции, когда Newsweek делал пилоты. А потом, когда все пришло в динамику, график и норму, позволялись исключения. И вот эта жесткая структура, когда сначала анекдот, потом – ряд примеров, в третьем абзаце – общий смысл заметки, а потом все то же самое, но подробнее, применялся не во всех случаях. Хотя анекдот всегда жил – это интересно. Все остальное – на усмотрение автора, все-таки в Newsweek были золотые перья, которых не приходилось переписывать от и до.

– То есть вы говорите, чувствовали заданность формата в начале, а потом это чувство притупилось?

– Я увидел это свежим глазом, а потом немножко подраспустил: если можно не писать третий абзац, если это смотрится слишком по-американски, форматом ради формата, то давайте не будем.

Ну, и произошло сближение позиций: я привык к сценарию, а он несколько ослаб. Но Newsweek внутри никогда и не был бездушной машиной по производству бездушных текстов. Всегда форматы применялись, но творчески.

– Есть привычка читателей, есть традиция, национальный тип чтения. Вы не были первым западным журналом, но все же вы тоже предпринимали попытку преодолеть традиционное русское представление о журналистике.

– Отличались наши тексты от американских, и причем – уже на этапе становления концепции. Потому что у американцев помимо того, что три абзаца должны были быть написаны по одной и той же схеме, они еще (то, что меня раздражало в Forbes еще, а потом и в Newsweek) одну и ту же мысль повторяют в течение заметки одним и тем же слогом шесть раз – чтобы ты, американец, не забыл, о чем заметка. У нас такого не было: считалось, что не забывают. Впрочем, и заметки у нас не такие длинные.

Если говорить о национальном типе чтения... Это частично было и в Newsweek, частично и в американском Forbes – в начало статьи они выкладывают все самое интересное, а к концу текста уже идут подробности для тех, кому глубоко интересен предмет. Не было такого, как часто строится текст в России: пролог, завязка, кульминация, развязка, эпилог. У американских ежемесячных журналов была даже такая верстка: первые четыре страницы текста – в основной части журнала, а продолжение – свалкой в конце. Тебе продали тему, ты должен прочитать две–три страницы, а оставшиеся – хочешь – читай, хочешь – нет.

Однако что безусловно, так это то, что российские версии журналов – и Newsweek, и Forbes, и Men's Health – отличаются от американских прародителей. И, скажем так, мы не всегда были в восторге от того, как американский Newsweek освещает те или иные темы. И часто были в некотором недоумении от того, как он освещает темы, связанные с Россией. Видимо, тому есть внутренние причины, но любая заметка из России всегда содержала некоторый набор штампов, которые не всегда соприкасаются с действительностью, но без которых не продашь заметку ни редактору, ни читателю.

Когда начался конфликт России с Грузией, вся американская пресса первые полторы недели сообщала, что первой начала Россия – это соответствовало схеме, выстроившейся у них в голове. Можно долго обсуждать, кто больше виноват, но, по-моему, четко установлено, что стрелять начала Грузия. Заметки, которые выходили в американском Newsweek, идеологически отличались от того, что выходило у нас – мы пытались смотреть на ситуацию объективно. Мы не являлись фанатами ни российского, ни грузинского режимов – мы просто собирали свидетельства очевидцев и пытались выдать реальную картину. А американский Newsweek гнал в Штаты, что злобная империалистическая Россия напала на маленькую, гордую, проамериканскую Грузию и раздавила ее своей пятой.

– И у вас не было проблем с лицензиатом?

– Нет.

– То есть идеологически они не следили за тем, что пишется?

– У нас был внутренний рецензент, западный человек, билингва, который для американцев читал каждый номер русского «Ньюсвика». Каждую неделю я получал тот же отчет, что и американские издатели. И, безусловно, в каждом отчете автор журил нас за слишком узкий подход к политике, указывал на то, что мы недостаточно раскрыли «кровавость» текущего режима...

– Серьезно?

– Да. ...или говорил о том, что мы неправильно интерпретируем внешнюю политику США.

– И вас вызывали на ковер в «Вашингтонский обком»?

– Нет, не вызывали. Жестких разногласий у нас не было. Были в интонации и в форме подачи: мы давали без штампов, и, например, не утверждали, что внешняя политика США всегда на 100% идеальна. А они писали, как им привычнее: что в России – медведи, Путин – гэбист (хотя он – гэбист, но это не всегда имеет отношение к теме заметки).

Принципиальные расхождения у нас случались редко, но в случае с Грузией оно случилось. И у нас был разговор с местным коррпунктом Newsweek в Москве, буквально на уровне: «мы видели трупы здесь», «а мы видели здесь». Позже пришло все же понимание, что произошло. Просто в первые полторы–две недели у нас в изданиях выходили разные по направленности статьи, и это было заметно тем, кто читал оба [журнала]. Нам пришлось созвониться с коррпунктом и согласовать свои позиции. Коррпункт согласился с некоторыми вещами, о которых мы говорили.

– Кстати, если говорить о том военном конфликте, то у вашего журнала ведь была практически одна позиция, одной стороны войны, – когда корреспондент Орхан Джемаль входил в Грузию вместе с чеченским батальоном «Восток».

– Это неприятная история. В день, когда все началось, фрилансеры, которые регулярно писали для нас с грузинской стороны [Александр Климчук и Григорий Чихладзе], звякнули нам и сказали: ребят, мы едем в Осетию по делам других редакций, но и для вас можем что-нибудь написать. Мы сказали: «Да-да, конечно». И там они погибли. Это очень печально. Но как следствие, мы не смогли оперативно получить данные с другой стороны. Приходилось журналистам из московской редакции обзванивать знакомых в Тбилиси, расспрашивать, что там вообще происходит. То есть мы не распространяли совсем уж сказки российской пропаганды, что со стороны Грузии воюют наемники-негры. (Помните, была такая история?) И еще раз повторю, не фанаты мы – ни одной стороны, ни другой.

– Но режим – кровав?

– И с той стороны он тоже не идеален.

– Newsweek был обречен?

– Вот это вопрос. Александр Абдулов был обречен?

Любой проект обречен. У любой бизнес-модели есть срок жизни. Любой продукт, любая корпорация живет определенное количество лет. И все мы, и я, и вы – обречены. Другое дело, что сама идея запускать такой дорогой продукт, как еженедельник, в стране, где разрушена система распространения, с очень растянутой системой коммуникаций, с достаточно инертным населением и с мощнейшими телеканалами (все-таки наш главный конкурент – телевидение, мы с ним боремся за свободное время аудитории), была рискованной, с самого начала.

При этом мы не говорим только о Newsweek. Мы говорим и о проекте StarHit, и о еженедельнике Gloria, который был закрыт во время кризиса. Еженедельники – это рискованная зона. Но если бы случилось какое-нибудь чудо, например, два–три события, которые обеспечили бы Newsweek всероссийскую узнаваемость, и при этом авторы проекта смогли бы сбалансировать доходы и расходы вскорости после входа на рынок, может быть, «Русский Newsweek» и прожил бы дольше. За пример можно взять польский Newsweek, который чуть ли не самый популярный еженедельник в стране. Но Польша – компактная страна, города находятся рядом друг с другом, культура, по преимуществу, – городская, и проект – достаточно дешевый по производству. В каждом номере пишут что-то либо про фашистов, либо про Иисуса Христа, либо про космос, то есть не стараются делать влиятельный еженедельник, а потакают, скорее, вкусам аудитории.

– То есть, хотите сказать, они – «желтее», чем русская версия?

– Да, и у них он состоялся. Если, например, сказать про Forbes в России, то ему очень помогли три вещи. Во-первых, развитие интернета как такового. Есть популярный сайт Forbes.com, который составляет, помимо всего прочего, смешные рейтинги, наподобие «20 самых комфортабельных тюрем США», «50 наиболее популярных нудистских пляжей мира» или «20 самых необычных гостиниц». И наши копипастеры (те, кто использует чужой контент на своих ресурсах — Slon.ru) это с удовольствием перепечатывали. То есть задолго до прихода Forbes в Россию этот бренд здесь уже вовсю пиарили.

Во-вторых, когда мы пришли [в Россию как издание], ровно на пике путинского золотого десятилетия, мы сделали рейтинг богатейших местных предпринимателей – благодаря неимоверным, нечеловеческим усилиям команды во главе с Леней Бершидским, Максимом Кашулинским и Павлом Хлебниковым. Этот продукт появился в очень подходящий момент. Богатым быть было уже не стыдно и еще не противно. Сейчас противно: экономика в кризисе, есть большие социальные обязательства, богатства не выпятишь. А в 2004–2005 году расцвела светская хроника, появилось [в российской прессе] понятие «Куршевель», и всем было страшно интересно, какой икрой покрывают горнолыжные склоны.

– А люди как на это реагировали, вы знаете?

– Читателям было интересно, это был вариант светской хроники...

– … Для московской тусовки.

– А московская тусовка — это существенная часть тиража журнала. Но, кстати, не только московская: плюются, но читают. Словом, в тот момент миллиардером было быть модно. Некоторые при этом зарвались, как Полонский, который кричал, что тот, у кого нет миллиарда, идет в жопу. Но это тоже примета эпохи.

Жутко и неудобно говорить об этом, но третьим информационным поводом стало убийство Павла Хлебникова на пятом номере журнала. Возможно, его убили не за журнальные дела, а за книги, которые он писал (это до сих пор непонятно), но это обеспечило полный penetration нашего бренда во все слои населения – все знали: Forbes составляет рейтинги, и они правдивые, потому что за них убивают.

– То, что вы говорите, – ужасно.

– Да, ужасно, но это сработало. Да, это ужасно, но я же анализирую историю успеха, этапы развития издания. Случилось так, что в течение полугода примерно пресса шумела по поводу Forbes: то в связи с выходом самого бренда, то в связи с рейтингами, то в связи со смертью Павла. Федеральные журналы, федеральные газеты, федеральные телеканалы твердили: Forbes, Forbes, Forbes.

– А расскажите про Хлебникова. Как он повлиял на представления о журналистике? Он ведь изменил мнения о ней у тех, кто с ним работал?

– Он был стопроцентным американцем – наивным, верящим в какие-то идеалы. У нас принято занимать ироничную позу, а он верил. Поначалу нам, утомленным тридцатилетним циникам, это было смешно. А потом, по прошествии лет, я понял, что иначе, если не гореть проектом, ничто не работает. Главное, он показал и коллективу, и рынку, что надо рыть, рыть, рыть, работать, работать и работать.

Как Пол появился в редакции? Он явился с шестью гигантскими чемоданами бумажек – в них были досье на каждого русского миллиардера. Он тщательно, иногда даже слишком, работал с материалами. Он мог два года звонить одному и тому же человеку с просьбой об интервью – звонить, звонить, звонить: ему, друзьям, друзьям друзей, начальникам, сестрам – чтобы они на него повлияли. Добивался. У нас ведь как? Не дает интервью? Ну и не дает. Абрамович не общается с прессой, вот и нет ни у кого его цитат. А я уверен, что, если бы Пол занялся этим проектом, то добился бы.

И Павел много работал. Не знаю, насколько это в американских стандартах, но он не только руководил: «Ты пойди туда, а ты – сюда», он включался, креативил. Если надо кому-то позвонить, а он лично знал этого человека, то звонил. Приходишь – Павел на работе, уходишь – Павел на работе. Это увлеченный подход к журналистике... Он был из той же когорты профессионалов, которые устроили Уотергейт. Ему было страшно интересно, что он делает. Глаза загорались, он начинал бегать по курилке (он курил иногда трубку) и, бухая тяжелыми американскими ботинками, размахивая руками, кричал: «Да! Прекрасная идея!» На фоне обычного московского скептицизма это сначала смотрелось диковато, потом прекрасно, а сейчас я понимаю, что это – единственный способ делать что-нибудь яркое.

– Это американская черта – воспринимать все на энтузиазме, тут же поддерживать. От наших-то редакторов такого не дождешься.

– Да, энтузиазм – правильное слово, характеризующее американцев. А мы многие проекты запускаем просто из неясного корпоративного томления: «Надо что-то сделать – ну, давайте это запустим». А ему было интересно, он сам вычитывал весь этот рейтинг богатейших. Что такое рейтинг? Сначала – список из пятисот фамилий, потом – краткие справки на всех, потом шорт-лист из двухсот. И вот на этих оставшихся двести начинаешь рыть фактуру, полгода убиваешь: копаешься в базах данных, разговариваешь с источниками, к самому герою сходил, к его врагам, читаешь решения арбитражных судов Багам. Это в общем-то достаточно скучная работа, даже не работа следователя (тот может получить санкцию и прийти с обыском). Ты должен «шпиёнить», причем, в отличие опять же от спецслужб, которые при опасном раскладе могут прикрыться «корочкой» или начать стрелять, ты просто получишь по морде. Рейтинг – это скучная и тяжелая работа с калькулятором, но Павел прочитывал все эти 500 справок и расставлял вопросы большими американскими буквами: «А почему здесь так? А если проверить вот здесь?»

Наконец, американцы сильны технологиями, процедурами. Никогда не устраивают аврал или суету, а действуют по продуманному плану. Собрать совещание, составить список аналитиков, обзвонить всех по списку, составить график работы над рейтингом и схему, как работать над каждой справкой, чтобы не было разночтений, – ко всему этому нас Павел приучал.

– Он верил в новую Россию, как я понимаю, поэтому ведь он сюда и приехал?

– Что мы вкладываем в этот поэтический слоган «верить в Россию»? Во-первых, он любил ее. Это характерная черта для многих эмигрантских семей: когда находишься от чего-то далеко, то и любишь обостренно, и эту обостренность прививаешь детям и внукам. Какая еда самая вкусная? Та, что бабушка тебе в детстве готовила. Где рай на земле? В России: бабушка с дедушкой так говорили. Ничто не могло испортить его глобальную оценку: это – любимая страна, в которой он хотел жить, просто она сейчас испытывает трудности. И он, с присущим американцам энтузиазмом и верой в лучшее, верил, что, если он приложит усилия, лично он и его люди, то все вместе, потихонечку, лет за тридцать можно что-то изменить. У него были рецепты из дореволюционной практики: земство, местное самоуправление... И он безусловно верил в то, что в стране все будет хорошо, потому что он сделает все от него зависящее, и так будут поступать все.

– А вы, тридцатилетние циники, верили?

– Павел верил в то, что все будет прекрасно в обозримом будущем. А у нас в этом есть обоснованные сомнения – в том, что все будет именно прекрасно и именно при нашей жизни. Сценариев могут быть десятки, но я до сих пор думаю, что будет не так прекрасно, как верил Павел. Я думаю, что будут бесконечные кризисы, трудности, реформы, смены властей, но не воссияет рай на земле, и женщины в платках не пойдут по воду с коромыслом под тихую песню.

– Что вас заставляет всем этим заниматься?

– Пошли экзистенциальные вопросы... Во-первых, я журналист по образованию и это сознательный выбор, поэтому я занимаюсь журналистикой. Я работал в еженедельнике, в ежемесячнике, в интернете даже. Я работал в общественно-политической прессе, в деловой, в развлекательной, это моя профессия, которая мне до сих пор нравится.

Во-вторых, мне нравится то место, где я сейчас работаю. А дальше я вопроса не понимаю.

– Кризис журналистики есть?

– Есть человеческий кризис в стране, интеллектуальный, во всех сферах. Есть драматическое снижение (как по сравнению с советскими стандартами, так и – с европейскими и американскими) стандартов профессионализма, уровня человеческого капитала, общего уровня тех продуктов, товаров, которые делают в стране, и это – так называемая среда, в которой приходится существовать.

Каким бы ты профессиональным, талантливым, блестящим, опытным и обученным ни был, тебе приходится работать в команде. А я, например, где бы ни работал, всегда сталкивался с тем, что очень трудно нанять подходящего журналиста (притом, что безработных очень много). Очень много людей, которые охотно будут писать о кино, о современной музыке или о социальных проблемах, но нет вообще никого, ни одного человека на рынке в России, кто мог бы писать вдумчиво, с интересом, профессионально, например, о медицине. Мы как журнал работаем над этим, но нам приходится непрерывно быть на контакте с врачами – чтобы они проверяли каждое слово. То же самое – с лидерами мнения. Сколько у нас людей, политических журналистов, которые бы выступили с колонкой и вся страна бы их обсуждала? Сколько пальцев на руках? Ни одного!

Это – драматическое падение человеческого качества. Мало того, что весь двадцатый век лучшие люди планомерно вырезались или высылались – даже в путинские «сытые годы» уехало миллиона два. (У меня три или четыре знакомых уехали.) Постоянно идет вымывание людей с рынка, и с этим тяжело работать. Тяжело, например, нанять квалифицированного редактора , поэтому так принято на нашем рынке перекупать автора конкурирующего издания с удвоением зарплаты. А где их еще искать?

Дам совет начинающим журналистам: тот, кто берется за тему, востребованную рынком, но малопопулярную среди авторов, мгновенно становится звездой. Нет у нас, например, журналистов, специализирующихся на фитнесе. Нет ни одного мужчины (Men's Health публикует исключительно авторов-мужчин), который мог бы писать про питание, не про рецепты вкусненькие, а вот научно про принципы здорового nutrition. Главный редактор американского Men's Health Дэйв Зинченко написал простую американскую книгу «Eat This, Not That» («Ешь это, а не то»). А у нас нет таких журналистов, хотя эти темы крайне востребованы читателем. Нет, мы все хотим писать либо про «кровавый режим», либо про новинки кино. С этим трудно иметь дело, но таковы особенности рынка и страновые риски.