Сначала – немного рекламы. Для тех, кто в Москве: 5 сентября в 19:00 в баре «Бобры и утки» (Пятницкая улица, 56 стр. 1) пройдет презентация проекта «Север». Приходите, поговорим!

Россию принято называть страной логоцентричной, а стоило бы – историоцентричной, наверное. Россия или даже «русский мир» в любом из возможных смыслов – место вечно актуального, непроходящего прошлого. Любой спор о настоящем и любой разговор о будущем тонет в прошлом. Вопросы о том, кто на самом деле фашист и можно ли сносить памятники Ленину, в ходе обсуждения украинской войны оказывались не менее, а то и более важными, чем дискуссии о том, кто на самом деле сбил боинг и какова роль бурятских танкистов в наступлении под Дебальцево. Споры об истории подменяют политику и становятся полем конструирования идеологии.

Диктат Карамзина

Между либеральной и, скажем так, «охранительской», чтобы не поганить слово «консервативной», моделями русской истории как целого концептуальной разницы нет, – есть только оценочная. С чего начинается родина всех последующих исторических рефлексий в новой России – «История государства Российского» Николая Карамзина? С посвящения государю императору Александру Павловичу. А для формулировки концепции национальной истории, которая не преодолена до сих пор, Карамзину хватило одной, последней фразы этого посвящения: «История народа принадлежит Царю». Тут речь и о книге, которую автор дарит главному читателю, и о процессе, авторские права на который – у верховной власти. «В его “Истории” изящность, простота доказывают нам без всякого пристрастья необходимость самовластья и прелести кнута», – язвил Пушкин. Язвил и Алексей Толстой в «Истории государства российского от Гостомысла до Тимашева». Полевой замахивался на альтернативный проект, где идеологическая полемика – уже в названии: «История русского народа». Однако схема, предложенная Карамзиным, пережила Карамзина, пережила империю, и еще одну империю, и до сих пор жива.

Утрируя, изложить эту схему можно так: русский народ-государственник с самого начала был озабочен невозможностью жить вне сильной власти, в связи с чем и пригласил править собой варягов, и дальше, во все времена, либо строил сильное централизованное государство, либо расплачивался за попытки с этого пути свернуть и снова строил сильное централизованное государство.

Его главные герои – властители и воины, его главные достижения – военные победы. «Святые» нашего исторического пантеона – сплошь с мечами и в доспехах. Вот любопытный пример: герой Смутного времени, причем не из числа властителей и воинов, нижегородский мясник (или гуртовщик скота, тут разные есть версии, источники называют его «говядарь») Кузьма Минин и для Карамзина, и для многих прочих, о нем писавших, – как раз символ государственничества русского народа. Когда элиты предали, мясник вышел на площадь и восстановил государство волевым усилием. У Александра Островского, которого, наверное, скоро выкинут из школьной программы за пропаганду суицида в «Грозе», есть пьеса – «Кузьма Захарьич Минин, Сухорук». Сначала классик написал вариант, где Минин занимается тем, чем должен – переживает за отечество и собирает деньги для ополчения. А потом переписал пьесу, и, в частности, ввел эпизод, в котором Минин под Москвой возглавляет отряд солдат, и поражает князя Пожарского храбростью и мощью стратегического мышления. То есть все-таки одел героя-простолюдина в доспехи, ввел в круг властителей и воинов. Потому что не может здесь быть другого героя.

⤢

М.И. Скотти. Минин и Пожарский (1850)

(Впрочем, в книгах современников о Смуте есть намеки на то, что Минин действительно принимал участие в боях, но тут важна не историческая правда, а понятный ход мысли драматурга.)

Упрек не историкам – многие талантливые историки давно овладели модными (или успевшими устареть за годы советского ига, но для России все равно диковинными) концепциями, и делают свое великое дело. Но общество переживает и пережевывает только историю Человека Государственного, не замечая просто человека в истории. Истории человека – нет, истории русской свободы – тоже нет. В каноне никаких примеров для подражания, помимо собирателей земель в сияющих латах. Вроде бы уже и мир не таков, чтобы непременно гибнуть за отчизну, а никаких других поведенческих моделей новым поколениям россиян просто не предлагают. Впрочем, чего уж, и государство не прочь самостоятельно создавать ни для чего не нужные ситуации, в которых гибнуть за него снова приходятся. Именами героев, которые полегли в песках другого континента, снова называют школы.