Новый всплеск террора: откуда он взялся

Кажется, начался новый всплеск террористической активности, о чем свидетельствует очередной взрыв в Махачкале и спецоперация по задержанию предполагаемых террористов в Подмосковье. Закономерно началась и новая волна дискуссий о том, почему все это происходит. Но высказанные гипотезы сосредоточены почти исключительно на возможных организаторах террора и их целях. Вопрос, почему в ряды радикального подполья по-прежнему идет приток молодежи, в том числе российских граждан, почти не обсуждается. В лучшем случае повторяются привычные формулировки о бедности тех регионов, где радикальные группировки особенно активны.

Такой подход вряд ли позволит продвинуться далеко: мотивы организаторов взрывов, очевидно, могут быть разными, даже если взрывы происходят почти одновременно. Обнаружение подрывников в Подмосковье заставило многих думать о роли среднеазиатских радикальных организаций, возможно, о международных «крышах» афганского наркотрафика и т.д. Последний теракт в Махачкале, напротив, скорее наводит на размышления более локального характера – ведь взрывы произошли как раз возле учреждения, которым руководит сын влиятельнейшего махачкалинского мэра Саида Амирова. 

Впрочем, изменится ли что-то принципиально, если окажется, что взрывы в Дагестане были проведены по заказу международных структур, а обнаруженные под Москвой подпольщики, наоборот, должны были быть задействованы в разборках местных «авторитетов»? О том, что в России и вокруг нее есть немало сил, желающих поставить себе на службу радикалов, и так хорошо известно. Гораздо менее понятно, почему им неизменно удается находить исполнителей для своих целей, почему у части граждан страны сохраняется спрос на радикальные идеи и на членство в организациях, эти идеи воплощающих. Эта «тыльная сторона» террора практически выпадает из публичного обсуждения. Хотя ясно, что на данный вопрос нет простых ответов вроде того, что терроризм растет от бедности. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить слова главы одной из северокавказских республик, который в момент активизации там боевиков отметил: большинство из них – уроженцы экономически наиболее благополучного района. 

Обсуждение терроризма – и журналистское, и даже, в большинстве случаев, экспертное – у нас различает в основном «макрорегионы»: Кавказ, Поволжье. Между тем, перенастроив «оптику» на более детальное изображение, можно увидеть много такого, что совершенно не обсуждается в публичном пространстве. Приведу лишь некоторые примеры. Так, на Северном Кавказе активность бандподполья в целом убывает от востока к западу. На восточном полюсе здесь Дагестан, на западном – значительно более спокойные Карачаево-Черкесия и Адыгея. И интересно, что практически параллельным курсом, с востока на запад, на Северном Кавказе убывает и рождаемость. Например, в Дагестане по-прежнему есть районы, где пять детей в семье – обычное дело. Правда, таких районов становится все меньше, но в целом по Дагестану сокращение рождаемости до «городского» уровня два-три ребенка в семье, согласно статистике, началось только в постсоветское время. На Западном Кавказе такое сокращение, так называемый демографический переход, напротив, состоялось еще в 1970–1980-е годы. Момент, который переживает сейчас восточная часть Северного Кавказа, согласно мировой практике, может характеризоваться максимальной социальной напряженностью: уровень рождаемости еще не далеко ушел от «старого», высокого, но традиционный уклад жизни, с предопределенным местом каждого жителя в хозяйственной системе и с характерным для села высоким уровнем детской смертности, уже во многом разрушен.

Если с уровня республик перейти на уровень районов, то окажется, что вербовка граждан в радикальные группы, по-видимому, облегчается там, где есть серьезные хозяйственные противоречия и борьба за те или иные ресурсы. Вряд ли можно считать случайностью, что активность боевиков выше средней в тех частях Дагестана, где между властями и населением идет долгий напряженный спор о компенсациях за земли, оказавшиеся на дне водохранилищ (как в Унцукульском районе). Точно так же вряд ли случаен недавний рост убийств на религиозной почве именно в тех селах горного Дагестана, жители которых в последний год были активнее других вовлечены в местные финансовые «пирамиды» (особенно в Левашинском районе). 

Можно заметить и то, что в разных регионах Кавказа среди боевиков с большой регулярностью оказываются выходцы из тех сел, где в постсоветское время успешно развивалось какое-то направление индивидуального предпринимательства (транспортные перевозки – в некоторых селах Карабудахкентского района Дагестана; швейные цеха – в Малокарачаевском районе Карачаево-Черкесии и т. д.). В экономическом плане такие села можно считать едва ли не самыми благополучными в своих регионах, но развитие там бизнеса привело к наиболее резкому обрыву общинных связей, к социальной «атомизации». 

Первое поколение, затронутое этим процессом, больше всего уязвимо для радикальной пропаганды, так как экстремистские организации создают иллюзию вновь обретенной защищенности, включенности в некий большой социум. Кстати, братья Царнаевы, обвиняемые в совершении бостонского теракта, тоже происходят из едва ли не самой «атомизированной» части населения Северного Кавказа: это чеченцы, которые вернулись из мест ссылки в Средней Азии не на историческую родину, а в те места, где их род никогда не проживал, где они оказались чужаками.

Общественные, психологические факторы, подогревающие экстремизм, конечно, не должны служить его оправданием. Но вести речь о них надо, причем не только в периоды активизации террора, подобные нынешнему. Сейчас появляется много публицистических статей и докладов, где почти не обсуждается идея, что рост радикализма может быть реакцией на различные социальные проблемы. В таких сочинениях все внимание концентрируется на идеологах и заказчиках терактов и на необходимости борьбы с ними. Эта борьба и впрямь необходима, но в атмосфере истерической мобилизации, которая нагнетается вокруг нее, у государства будет все меньше мотивов смотреть на проблему террора шире и глубже. А значит, потенциальные «кадры» для экстремистских организаций появятся вновь, даже если нынешние идеологи и заказчики будут успешно нейтрализованы.