День России.
ИТАР-ТАСС / Pavel Golovkin
Какую бы форму правления ни избирала Россия в течение последних двухсот лет, получалась одна и та же модель государства. За всеми «измами» скрывалось одно и то же лицо. И не имеет значения, что сегодня на дворе – царизм, большевизм, развитой социализм, либерализм, капитализм с нечеловеческим лицом или что-то еще.
Суть этой модели – в любви к большим вертикальным структурам, к иерархиям, в страсти прятаться под их ветками, чтобы быть защищенным, как бы они ни назывались – государством или корпорациями. И в абсолютном неверии в то, что в роковую минуту эта защита будет обеспечена. Поэтому частное поведение в России устроено так же, как у волка одиночки в лесу: по-быстрому схватить и унести. Не верь, не бойся, не проси. Никто не поможет. Защити себя сам.
В этой модели государства в экономике должно быть больше. Крупных корпораций – больше. Всего в одних руках – больше. Защиты – больше. Бесплатного – больше. По всем замерам, только 10 −12% населения готовы жить на свой страх и риск.
Slon Magazine приглашает читателей на встречу с Яковом Миркиным 22 сентября в 19:00. Тема: «Кризис: управление рисками»
Кстати, так хочет жить не только Россия. Международный проект социологов по изучению национальных характеров «World Values Survey» (worldvaluessurvey.org) видит этого коллективного человека по всему периметру Восточной Европы, где жестче, где помягче. И Чехия, и Польша, и Украина, и балтийские страны – не исключение.
Общество без собственности
В России живут те, кто в большинстве своем не имел семейной собственности. Кто не успел ее создать между выходом из крепостного владения и входом в диктатуру пролетариата. До 1861 года так даже вопрос не стоял. В XX веке каждое поколение семей теряло собственность каждые 25 лет – из-за войн, революций, национализации, коллективизации, инфляции, девальвации, реформ, переделов собственности, кризисов). Земля, дом, финансовые активы, растущие с каждым поколением – все это неизвестно российскому обществу.
Нет собственности – нет самостоятельности – нет свободы. Зато есть страстное желание ухватить хотя бы что-то, когда вокруг риски, давление и опасность.
Там, где было хотя бы какое-то пространство для собственности и ее подобие, поведение свободнее. В России еще остались следы этих людей, и они видны даже сегодня – в Сибири (потомки переселенцев), на Севере России (Архангельск), у казаков – потомков тех, кто бежал от крепости на границу. У эмигрантов, потомки которых вернулись, чтобы в 1990-х сделать состояния. У старообрядцев, которые по деловитости могли перещеголять протестантов и даже знаменитых американских «васпов». И даже в центральной России есть такие острова. В Орловской области до сих пор видна разница между «закрепощенными» и «свободными» селами.
В Прибалтике крепостное право было отменено на 40 лет раньше, чем в России. В Польше – на 50 лет раньше.
Закрепощенное государство
Мы живем в государстве людей, закрепощенных отсутствием собственности и прикрепленных к месту пропитания. Россия – пространство вертикальных структур, расходующих людей, как ресурс, сверхконцентрации власти и постоянных переделов собственности. Нас сжимают, а мы упорно принимаем старую форму, примерно XVIII века.
Бывает государство эмигрантов – оно всегда жестче, агрессивнее, инновационнее. Бывает государство людей с каменными домами – оно мягче и осторожнее. Бывает государство – собрание свободных, рискующих людей. Оно тоже неизбежно выиграет у государства людей закрепощенных.
Закрепощенное государство живет рывками – отстанет, а затем совершит прыжок, – и бывает эффективным, когда мобилизуется перед реальной угрозой. Но в перспективе оно обречено на проигрыш, потому что расходует людей, как солому. Обречено еще и потому, что рабская, по сути, модель прикрепленной жизни всегда проигрывает моделям, построенным на балансе свободы и принуждения, но при этом нацеленных именно на свободу.
Такое государство живет рывками – отстанет, а затем совершит прыжок, – и бывает эффективным, когда мобилизуется перед реальной угрозой
Закрепощенное государство всегда будет делать ошибки. Это государство радикалов. Любые реформы, кроме тех, что пытались сделать убиенные Александр II и Столыпин, превращаются в беду и потоп. Реформы Петра I привели к утроению податных тягостей и одновременно к убыли населения по крайней мере на 20% (П.Н.Милюков, 1905). Октябрьская революция, 1917–1921 годов ознаменовалось потерями 8–10% населения (Питирим Сорокин, 1923). Сталинская модернизация 30-х обошлась в 4–5% (А.Вишневский, 2003). В ходе реформ 1990-х годов население сократилось на 1,3%. (прямая убыль, без учета не рожденных детей, Росстат, МВФ).
Все модернизационные рывки, попытки догнать Запад, политические перевороты последних трехсот лет всегда, за немногими исключениями, происходили в экстремальных формах, с высокой волатильностью. Выбор совершался не в пользу золотой середины, а в пользу достижения целей с наибольшими потерями. Обширный материал на этот счет в книге «Реформы в России XVIII – XX вв.: опыт и уроки» (Я.Пляйс и др., 2010).
