Городская жизнь военного времени: Москва в октябре - декабре 1941 года
Anatoliy Garanin / RIA Novosti / Wikipedia.org
Очередей, слава богу, стало мало. А если они где и есть, то человек с нашим опытом старается выбрать те места, где их нет. Но бывают случаи, когда никуда не денешься: почта, районная поликлиника, сбербанк какой-нибудь.
В очереди, как давно известно, говорят. Если не догадался взять с собою книжку, изволь слушать. Или, пуще того, участвовать в разговоре. Но к этому надо иметь особые склонности. Слушать интереснее, да и безопаснее.
«О! О! Опять инвалид лезет. Ладно, пусть идет: их мало уже … Мой вот тоже свекор в прошлом году … Года не дожил … Обман один кругом… Все только врут да обещают… А мы, как быдло: все терпим и терпим … Что за жизнь … Да там у них в правительстве уже давно ни одного русского … А мы все терпим … А русские по коммуналкам так и сидят … Конечно, нас-то уж не спросят … А мы терпим … Тогда хотя бы порядок был … Все им Сталин плохой … Он бы тут быстро…»
Специфика очереди как особой социальной группы, кроме всего прочего, еще и в том, что она самопроизвольно превращается в митинг.
В советское, точнее, доперестроечное время очередь по хорошо известным причинам не особо митинговала. Говорили тогда о том, что зима раньше была как зима, а теперь не поймешь что. Или о том, что мясники-суки себе-то уж, наверное, возьмут без костей. Или о том, что кавказцы со своими мимозами и гвоздиками совсем обнаглели. А рефрены «наглость — второе счастье», «очень все грамотные стали» и «сказали не занимать» были не только устойчивым ритмообразующим фактором советской очереди, но и своеобразной приметой общественной стабильности, которую позже зачем-то переименовали в «застой». Потом, впрочем, — ради восстановления исторической справедливости — обратно в «стабильность».
Поэтика «горбачевской» винной очереди — плод противоестественной связи паралитического дефицита с несовершеннолетней гласностью — породила в свою очередь поэтику перестроечного митинга. Кажется, именно в этом ликеро-водочном Гайд-парке и оттачивалась причудливая и яркая риторика уличной демократии. Но механизм имеет обратную силу, и нынешняя, даже маленькая очередь стала опытным полигоном по воспроизводству низового тоталитарного дискурса.
Впрочем, только ли в очередях все дело? Пока ваши уши вянут от Сталина, который «тут быстро бы», ваши глаза сами собой, независимо от вашей воли пытаются через плечо соседа по очереди протыриться в читаемую им газету. «Надо же, кто-то еще и газеты читает!» — почти с умилением думаете вы, и тут же спотыкаетесь о такое, например:
«О каком воспитании русской культуры можно говорить, когда последние ростки ее подпитываются американскими удобрениями?»
Ну, все в общих чертах понятно — и про эту газету, и про того, кто ее увлеченно, шевеля губами, читает.
Впрочем, человек с газетой — это уже почти музейный экспонат.
Wikipedia.org
Газеты, кстати, не то чтобы исчезли. Их во множестве и цветущем разнообразии их названий можно видеть в киосках, особенно вокзальных. Газеты не исчезли, но исчез некогда устойчивый, как памятник Ленину на центральной площади, образ «Пассажира, читающего газету». Освободившись от газеты, руки пассажира не остались пустыми, а глаза не остались без дела — вместо газеты они пялятся в смартфон.
Но газета — та самая, советская газета, в которую заворачивали в банях грязное белье, которую клеили под обои, которую разрезали на аккуратные квадратики и вешали на гвоздь в дачном сортире, — та газета навсегда осталась в моей оперативной памяти как носитель той специфической лексики и той мучительной фразеологии, которые в наши дни, лишенные даже намека на ироническую дистанцию, все самоувереннее звучат из телевизора или парламентских трибун.
Когда я слышу что-то произнесенное буквально на голубом глазу, про, например, «заокеанских покровителей», в моих руках пробуждается тактильная память, и я прямо буквально осязаю пыльную полуистлевшую поверхность тут же газеты «Правда», в которую оказались завернутыми неизвестно чьи ржавые коньки, найденные на дачном чердаке. Я прямо как будто бы, преодолевая брезгливость, беру в руки эту порыжевшую ломкую бумагу и глаза мои упираются в «заокеанских покровителей» и в тех, кто «прельстившись западными подачками и сладкими сказками о так называемом свободном мире…»
Все меняется, а газета «Правда», отряхнувшись от чердачной пыли, снова рулит и диктует. Особенно — в очереди, где сами собой воскресают старинные, но не увядающие от времени мифы.
Вот, например, раньше, как это всем достоверно известно, Америка, ведя свою битву против нашей битвы за урожай, подпускала к нам столь же мифических, сколь и смертоносных вредителей наподобие колорадского жука.
Трудно забыть и о завезенном по случаю на Московский фестиваль молодежи и студентов непарном шелкопряде, в борьбе с которым чем-то немыслимо тошнотворным опрыскивались с утра до вечера сады и огороды моего дачного детства. Теперь же выходит так, что эти злыдни удобряют «последние ростки» несчастной русской культуры. Не выйдет, господа! Нас не задуришь.
Что же касается удобрений, то у нас, уж извините, и своего этого самого … ну, в общем, того, чем удобряют, столько, что самим девать некуда. Так что ростки наши последние сами удобрим, да так, что мало никому не покажется.
Я, проведший значительную часть своей неповторимой жизни в советских очередях, ненавижу эту самую очередь всеми фибрами своей травмированной души. Но — с другой стороны — где еще увидишь, услышишь, прочтешь такое, чего нет и не может быть больше нигде? Ну, разве что в телевизоре.
Так что ж теперь, телевизор, что ли, прикажете включать? Ну уж нет. Лучше в очередь. Она по крайней мере, хоть и медленно, но как-то все же движется.
