Андрей Белоусов и Владимир Путин на совещании
Фото: Kremlin Pool/Global Look Press
Весь год шли споры о том, что происходит с российской экономикой: стакан ее наполовину полон или наполовину пуст? Но как проверить истинность суждений, если на стакане отсутствуют метки, а те, что есть, плохо различимы и допускают разные толкования? Поэтому в разговоре с экономистом Николаем Кульбакой «Деньги» решили сосредоточиться на том, как соотносятся официальные экономические показатели и реальная жизнь в условиях российского госкапитализма военного времени.
— Стало общим местом говорить о том, что бедных в России теперь меньше. Высшая школа экономики недавно оценили долю среднего класса в 32% от общего населения, что немало. Но одновременно выходит статистика о том, что доля расходов на питание среди общих расходов — 31%. А из классики социологии известно, что если доля расходов на питание выше 25% — это уровень выживания. Да и в той же Высшей школе экономики к среднему классу отнесли людей с доходом от 29 тысяч рублей на человека, что, мягко говоря, не впечатляет. Так скажите, пожалуйста, как все обстоит на самом деле? Бедных действительно стало меньше или есть нюансы?
— Нюансы, безусловно, есть. Во-первых, возникает вопрос, кого мы понимаем под средним классом. Часто считают, что средний класс — это люди со средним уровнем дохода, а это не совсем так. Вопрос в другом: у кого выросли доходы и насколько они выросли?
Если посмотреть, к кому пошли деньги, то это, конечно, «синие воротнички» в первую очередь. Они стали в большей степени денежными бенефициарами, потому что, с одной стороны, в этой среде больше мобилизованных, чьи семьи получают за них высокие выплаты, а с другой стороны, на рынке труда не хватает именно рабочих и заработные платы растут прежде всего у рабочих. Особенно если учесть, что речь идет очень часто о военном производстве. Хотя кадров не хватает во многих отраслях, есть информация о том, что растут зарплаты и креативного класса, но здесь приходится учитывать количество уехавших людей.
То есть говорить о том, что доходы однозначно выросли, с учетом инфляции, нельзя. У нас очень разная инфляция в разных регионах. Мало того, когда мы начинаем говорить о бедных, то надо учитывать, что продуктовая инфляция у нас выше той, о которой сообщает Росстат. Грубо говоря, большую часть роста доходов бедных съедает инфляция. Это один момент.
Второй момент заключается в том, что когда мы говорим об инфляции и об уровне жизни, надо помнить, что происходит и снижение качества товаров. На качестве жизни это тоже сказывается. Если вы покупаете вместо условного Nissan условный Chery, то это не одно и то же.
— Более того, если вы лечитесь лекарствами, условно говоря, не Pfizer, а какого-то там «Знахарь-фарма», это тоже большая разница, и более существенная.
— Именно. Я как-то в аптеке покупал «Фенибут» и меня спросили: «Вам какой?» Говорю: «А какой есть?» Они говорят: «Есть прибалтийский, но он дорогой, больше тысячи рублей, а есть белорусский, он 200 с чем-то. Но если вы принимали до этого прибалтийский, то после него белорусский не вставляет». Поэтому здесь, конечно, есть нюансы.
Еще одна проблема заключается в том, что мы действительно не можем точно измерить ситуацию ни с инфляцией, ни с зарплатами. Начнем с того, что зарплаты все-таки измеряются там, где можно их измерить, в тех отраслях, где их можно измерить — это не малый и средний бизнес, а большие и серьезные предприятия, которые по традиции дают информацию. Это первый момент.
Второй момент заключается в том, что региональная инфляция — это вообще камень преткновения всей нашей статистики. Все статистики говорят о том, что ее измеряют очень плохо. Она оценивается плохо, плохо оцениваются и различия между регионами. А дальше начинается такая интересная вещь, которую мне в свое время рассказал один из бывших сотрудников еще советского Госкомстата. Он сказал: «Мы понимаем, что у нас на нижнем уровне есть куча ошибок, но мы как бы делаем допущение, что когда мы все это агрегируем на уровне, скажем, страны, все эти ошибки нивелируются. Но мы не можем гарантировать, что это происходит на самом деле». Поэтому насколько точно мы можем говорить об ошибках и о том, насколько мы их хорошо исправляем, мы не знаем. Это второй момент.
Третий момент заключается в том, что повторить подвиг Росстата и собрать подобную статистику по всей стране в принципе не сможет никто. Для этого надо иметь разветвленную сеть сборщиков, для этого надо иметь информацию по регионам и так далее. Грубо говоря, вы должны выстроить такую же систему, как у Росстата. Это бешеные деньги, и никто их повторить не может. Поэтому в принципе вся другая информация о ценах, которую делают независимые источники, является выборочной, с той или иной степенью выборочности. И конечно же, это не прибавляет ей точности. Поэтому мы не можем точно сказать, что случилось с доходами населения.
— Слушайте, вы сейчас сказали совершенно потрясающую вещь. Поэтому я бы хотела нарушить ход беседы и чуть-чуть поговорить о статистике. Помимо того, что вы сказали о точности измерения, об искажениях на низовом уровне, которые наверху то ли нивелируются, то ли нет, и об этом никто не знает, существует и такая вещь, как интерпретация статистики. И я понимаю, что в докладах лицам, принимающим решения, находятся не столько скучные цифры, сколько их интерпретация. А этот момент меня занимал еще с советских времен, потому что хорошо знаю, каким образом можно превратить минусы в плюсы. Образно говоря, Бабу Ягу можно описать как костлявую и лохматую, с носом-крючком, а можно как худощавую, с буйной шевелюрой и интересной горбинкой на носу. И в том, и в другом случае все правда, но есть опять же нюанс. Так вот: интерпретация статистики — кто ею занимается и насколько хорошо, насколько корректно это делают?
