Опыт работы журналистки Ольги Романовой в качестве главного редактора оказался крайне скоротечным. Понадобилось всего несколько месяцев 2007 года, чтобы понять, что казавшееся идеальным место работы для профессионального роста ну никак не годится, а представления о стандартах профессии в российском медиаландшафте могут оказаться очень гибкими. В интервью Slon.ru Ольга Романова, ныне редактор Forbes, рассказала о том, почему не получается в России дружить с людьми противоположных взглядов, чем хорош брянский ФАС и почему выставлять СМИ на панель не нужно. Леонтьев, однако | Калашный ряд журналистики | Всем спасибо | О наивысших точках | Разные профессии

ЛЕОНТЬЕВ, ОДНАКО – Как случилось, что вы стали главным редактором? – Сейчас вспомню. Я стала журналистом, а потом редактором, телеведущей, а потом главным редактором благодаря только одному человеку – Мишке Леонтьеву, с которым мы знакомы с 91 года и к которому, естественно, отношение менялось. Мы понимали друг друга и дружили года до 99-го. Тогда мы разошлись: я ушла на Ren-TV, а он – к Березовскому, на «Первый канал» (тогда еще ОРТ – Slon.ru). Мы уже принципиально ругались, но мне казалось («я тогда моложе, я лучше, кажется, была»), что идеологические разногласия и расхождения в том, что тебе кажется черным или белым, не должны сказываться на отношениях людей, когда они дружат и когда у них много общего прошлого и настоящего. Я, конечно, была дурой наивной – думала, что это возможно. – Вы говорите, что Леонтьев привел вас в журналистику. Как это происходило?
– Не то чтобы привел – привелась я туда сама. Мы с ним встретились впервые, когда я как корреспондент (конечно, внештатный) журнала Institutional Investor пошла брать у него интервью, году в 90-м. Тогда я понимала, что разговариваю с рупором либералов и ярчайшим публицистом эпохи. Я была потрясена его масштабом, размахом, смелостью и образностью его языка. Я вырезала его заметки и клеила в свой девичий альбом – собрание подшивок того, что мне было интересно. Ни компьютеров, ни интернетов тогда ведь не было – шел разгар средневековья. Миша был для меня примером, человеком для тщательного изучения, на которого я хотела быть похожей. Это была несбыточная мечта: достичь такого масштаба, такого уровня, такой яркости, смелости, а уж такого умища никогда мне было не добыть. Тем более, что рядом с ним были Лев Бруни, Татьяна Кошкарева, Рустам Нарзикулов, Павел Фельгенгауэр – ну, очуметь! А Татьяна Малкина, звезда 91 года, которая была для меня Жанной д'Арк, вставшей и сказавшей в лицо ГКЧП: «Скажите, пожалуйста, осознаете ли вы, что совершили государственный переворот?»... Бог мой, сколько в этой хрупкой девушке отваги и уже готового профессионализма! М-да. Конечно, все эти люди сыграли в моей жизни колоссальную роль. Я очень внимательно смотрела, что они делают и как, внимательно читала все, что они пишут. И мне хотелось когда-нибудь достичь их уровня. Но больше всех я тянулась к Мише. При этом никогда у меня не было к нему влечения как к представителю противоположного пола – впрочем, как и у него ко мне. А может, брачные периоды не совпали. – Я только хотела спросить вас об этом, не было ли это любовью.
– Нет. Зато есть медицинский факт: то, что в меня вложил Леонтьев, до сих пор составляет довольно значительную часть моего интеллектуального багажа. Я просто прошу младшее поколение не судить: те, кто не помнит Леонтьева 15-летней давности, его вообще не знает. Сейчас Миша – человек, противоположный самому себе во всем. Так бывает, наверное, хотя второго такого случая припомнить не могу. Отчасти Чубайс сейчас противоположен [cебе], но даже близко не до такой степени. – Разве не могли у человека поменяться взгляды? Может, он действительно разочаровался во всем? В политике демократов так называемых? Или, может, увидел другую Америку – не такую, какой она представлялась?
– Да чего вы к Мише прицепились? Мы уже воздали ему должное. Ок. У него поменялось отношение ко многим коллегам, к начальству как к таковому (не только к телевизионному, а вообще, к начальству). Я не психоаналитик, но думаю, многое связано с его воцерковлением. Мне кажется, что из всех апостолов он выбрал Павла, который, единственный из апостолов, в своем «Письме к римлянам» говорил, что вся власть – от Бога. Причем, [для Леонтьева] как власть верховная, в государстве, так и в его канцелярии, или на отдельно взятом телеканале, или власть одного мелкого собственника-издателя по имени Родионов, – вся святая. Ее не надо пытаться переубедить, она – априори лучше, чище, умнее и святее нас. Начальство есть начальство. Вот от Леонтьева я этого никак не ожидала, мне казалась, вся его предыдущая жизнь – о другом, а тут – сюрприз-сюрприз. КАЛАШНЫЙ РЯД ЖУРНАЛИСТИКИ – Вы считали, что идеологически можно быть по разные стороны, но оставаться друзьями. Как вы поняли, что ошибались? Почему нельзя?
– Я поняла это с наступлением других времен в России. Это в Америке можно быть республиканцем и жить рядом или вместе с демократом. Во Франции можно быть социалистом и дружить с правым консерватором. Или можно быть геем и дружить с мэром столицы. Все это почему-то не у нас. При полном отсутствии идеологии мы готовы горло перегрызть любому, у кого сережка не в том ухе, не говоря уже о святом, типа Путина. С наступлением новых времен стало понятно, что есть святая инквизиция в лице стихийных последователей апостола Павла, а все остальные – еретики, причем без жалости и без сомнений, достойные костра. И довольно странно еретику, достойному костра, дружить с инквизицией. Она, инквизиция, вчера жарила котлетку из твоей подруги, а завтра собирается пустить на шашлык твоего учителя. Мне кажется, дружить, имея идеологические разногласия, можно в обществе, в котором за твои взгляды не сжигают, в котором твой оппонент не посадит тебя в тюрьму, не сделает из тебя котлетку и не отберет бизнес. Тем не менее, у нас [с Леонтьевым тогда] все же сохранялись отношения – очень ровные. И, когда он ушел главным редактором в журнал «Профиль», то позвонил и сказал: «Я хочу, чтобы ты была рядом и работала главным редактором Business Week». До этого я пребывала в странноватой нирване. Это было в начале 2007 года. В 2006-м меня ушли с «Рен ТВ». Я, в основном, занималась «Высшей школой экономики», которой увлечена и сейчас не на шутку. В параллели я была в проекте Ирены Лесневской – запускали журнал The New Times, он только-только проклюнулся, вышел в марте первый номер. И только он вышел, а тут – такое предложение, от которого отказаться я не смогла. Вообще не смогла. Миша сказал: «Давай». Черт возьми, какая хорошая идея, – сказала я, очень хорошо подумав. В одном издательском доме – красные и белые. Романова и Леонтьев. Как минимум, забавно в качестве эксперимента. Вольтерьянство в чистом виде. И, когда Мишка сказал, что Родионов – хороший и порядочный, мне его слов было вполне достаточно. Я прекрасно знала о репутации Сергея Сергеевича Родионова, прекрасно знала о репутации издательского дома, прекрасно знала о репутации [Евгения] Додолева – мягко говоря, так себе репутация. Все знала, но хорошими щитами казались, с одной стороны – Миша, а с другой – McGraw Hill, американцы, уважаемые лицензиаты. Когда они приходили пристраивать на российский рынок свой BusinessWeek, была ведь огромная история сватовства. Кто только не хотел BusinessWeek Russia издавать, и [основатель ИД Independent Media] Дерк Сауэр хотел. Они почему-то выбрали Родионова. Ну, значит, что-то там было, чего я не разглядела, подумала я. Мне был определен бюджет: на всю редакцию – 40 000 долларов в месяц, однако меня это совершенно не волновало, поскольку я сама, например, вообще не собиралась получать зарплату. У меня муж тогда был успешным бизнесменом, я не собиралась жить на зарплату. Я, в принципе, собиралась в журнал вложиться сама – думала, что когда-нибудь мой муж и Родионов договорятся и мы каким-нибудь образом войдем в дело (не в издательский дом, боже упаси, меня это не интересовало), а в BusinessWeek. Журнал, концепция, McGraw Hill – вот это то, подо что я была заточена; ничего не надо, ничего [больше] не хочу. Родионова я знала еще по Центральному банку, как экономический журналист я помнила его еще главой департамента ЦБ. И очень много моих хороших приятелей работали у Родионова [в издательском доме]. Незадолго до моего прихода Родионов купил журнал «Компания» – очень уважаемый тогда журнал, его делали профи: Андрей Григорьев, Эльмар Муртазаев, Роман Фролов. Я, кстати, думала, что журнал [после покупки его ИДР] сильно испорчен, но вовсе не была уверена, что конкретно Родионовым. Мне казалось, что ушла сильная команда [Григорьева], пришла слабая, но оказалось, что болезнь – глубже. И называется эта болезнь... М-м-м... Вот что ни придумаю, все грубо как-то. Как-то очень грубо. В общем, не надо было Родионову в наш калашный ряд соваться со своими банкирскими представлениями о счастье издания 92 года, времен малиновых пиджаков. Наш калашный ряд – он всякий, хороший-плохой, качественный-некачественный, но такое бл...дство (еще раз – бл...дство), как в ИДР, редко где встретишь. Пожалуй, сейчас уже нигде. Хоть я и получила заверения о китайской стене между мной и интересами коммерческого отдела, хоть мы и договорились, что вся реклама, которая приходит в журнал (реклама – настоящая, по договору) остается в журнале и идет на развитие: надо увеличивать тираж, нанимать людей, платить гонорары и прочая-прочая-прочая, – они, конечно, не были соблюдены. А конфликт, разумеется, вспыхнул моментально – при первой попытке поставить заказуху. При первом же заходе Додолева-Родионова на заказуху тут же вспыхнул конфликт, который перерос в скандал. Они искренне не понимали, что здесь такого. Фактически, мы делали журнал, всю контентную часть, втроем. Это были Максим Жуков, который работал в ФБК, а до этого – в «Коммерсанте», и Саша Гордеев из первой команды «Ведомостей». Были еще прекрасный Иван Кузнецов, тоже из «Коммерсанта», Саша Кукушкин, художник. И вместе со старой командой BusinessWeek мы пытались что-то делать. – Старая команда Business Week – это кто?
– Это команда, которая работала с Георгием Бовтом, – он одно время чудесным образом совмещал две должности: главного редактора Business Week и главного редактора «Профиля». Потом у него случился конфликт с Родионовым, в подробности которого я не влезала (а жаль), но мне казалось неудобным влезать в чужое белье, во взаимоотношения собственника и главного редактора – в отношения, в которых изначально, природой заложен конфликт. Главный редактор всегда хочет тратить как можно больше денег на развитие, а собственник хочет отдачи. Собственник при этом должен же соображать, какая это отдача? Если хочешь отдачи от колготочной фабрики, работники должны выпускать колготки, и не надо их заставлять заниматься, например, проституцией. Хотя, может, норма прибыли в последнем случае и поинтересней. Очень жаль всего. Жаль проекта. Его мог бы убить кризис, мог бы закрыть издатель, его могли бы перекупить или найти ему нового главного редактора. Все, что угодно, но зачем его выставлять на панель? Такие вещи на панель не выставляются, если идет речь о репутационном бизнесе. А СМИ, без всякого сомнения, – репутационный бизнес. Это наш бизнес – кристальная репутация. Чем ты честнее, уважаемее, краше всех на свете, святее матери Терезы, тем дороже у тебя реклама. Ну хотя бы. Не говоря уже об этике, профессиональных кодексах. Извините, отвлеклась, я могу не останавливаться долго на репутационных темах. ВСЕМ СПАСИБО – Если возвращаться к теме журнала, почему вы считали, что нужно еще одно экономическое издание? Не хватало вам?
– Конечно, сейчас, в 2010-м, понятно, что BusinessWeek не выжил бы. Еженедельной бумаге конец. Тем не менее, мне кажется, что изданий в России – мало, особенно деловых. Мне кажется, ниша еще не занята. Но они не должны быть повторением старого, даже лучшего. Фарш невозможно провернуть назад. Мобильному обществу нужны мобильные медиа. – Как американцы смотрели на ваши разногласия с издателем?
– Американцы повели себя по-американски. Это был образец поведения американского бизнес-бюрократа: приехали с инспекцией, выслушали все стороны, все поняли и решили подождать, когда само отвалится. Они поняли, что вляпались в «Издательский дом Родионова» очень сильно. Речь идет о сентябре 2007 года, а лицензия на BWR заканчивалась в марте 2008-го. Издателю нельзя было терять лицо, и они сделали плохую мину при плохой игре. Тут действительно легче было довести контракт до конца и сказать «всем спасибо, все свободны». Вот и вся история. Они в голову не могут взять, как собственник может губить свой бизнес. Родионов ведь вложил в лицензию много денег. Зачем же это гробить? Объяснять, что такое «косуха», было сложно – ну, наверное, не менее сложно, чем сейчас западному человеку объяснять, что наши прокурор или судья берут взятки, все об этом знают, но им за это ничего не будет. Как это – все знают, и ничего не происходит? Объяснить, зачем Родионов вложил в ИД столько денег, столько всего купил качественного – ради того, чтобы изгадить хорошую вещь, печатать дешевые рекламные брошюры, – вот этого вообще никому не понять. – Не хотели они найти другого издателя?
– Они хотели. И при мне же шли переговоры, и я, конечно, очень надеялась. Но это были весна, лето и осень 2007 года, и главные наши бизнесвиковские статьи, которые выносились на обложку, были о кризисе, который уже начинался в Америке. Американцы уже тогда все поняли... Мне было очень приятно, когда Леонид Бершидский [тогда – главный редактор журнала SmartMoney] – человек, которого я очень уважаю, написал в своем ЖЖ, что за четыре месяца журнал стал значительно лучше. ЖЖ свой он убил, но вот эти его слова я сохранила, есть у меня этот скриншотик. От Лени ж хрен добьешься доброго слова, так что храню. – Вы так и не сказали, чем вы хотели отличаться и чем успели отличиться от других экономических изданий.
– На тот момент прямым конкурентом в России, пожалуй, был только SmartMoney. Мы занимали одну нишу: истории про бизнес, о бизнесе, для бизнеса. Но в SmartMoney, который я очень любила и который мне бесконечно жаль [из-за закрытия], было больше русскости, литературности, красивости – то, что потом в Slon.ru Леонид Бершидский назвал «фуфыськами». Помнишь, читатель, на Slon.ru был счетчик нефтяной? Это – «фуфыська». Это – из той команды, которая делала SmartMoney, журнал был «фуфысечный» в самом лучшем смысле этого слова. – Говоря по-русски, – с инфографикой?
– Нет. Это инфографика с мозгами такая и стебом. Не тупой график, а журналистский, творческий труд, который не может сделать экономист, хотя он и умнее. SmartMoney был творчеством, в большей степени – о бизнесе, но и об экономике. А BusinessWeek был более серьезный в подаче, но менее глубокий в исполнении. Типичный американский продукт – серьезно, но простым языком, без юмора, но с некоторой иронией. Никаких фуфысек там быть не могло. Впрочем, это его не портило. О НАИВЫСШИХ ТОЧКАХ – У вас был опыт работы на телевидении, вы пришли туда из печати. Как вы почувствовали эту разницу?
– Во-первых, мне так и не удалось на телевидении достичь, извините, мультиоргазма. А он должен присутствовать на телевидении. Когда ты работаешь «для печати», то есть когда ты мысли пишешь буквами, наивысшая творческая точка, твой подъем, приходится на написание статьи. Весь твой пик – здесь. И ты уже умеешь это регулировать, симулировать не получится. А на телевидении не так. Ты пишешь, достигаешь своей точки, потом идешь краситься, потом идешь одевать пиджак. И уже рассказывая на камеру свой несколько часов назад написанный текст, ты должен испытывать во второй раз такой же интеллектуальный и эмоциональный подъем. К тому же – «орбиты»: написал текст – скажи его на Владивосток. А потом еще раз напудрись, накрасься и – на центральную Россию. Это было очень тяжело – иметь такие серьезные пики (а если не иметь, то зачем работать?). – Правы телевизионщики, которые считают, что газетчики только и мечтают, что попасть на телевидение?
– Кто такие эти телевизионщики? Вот эти куклы заводные, которых мы сейчас видим? Это – другая профессия. А журналисты, которых мы помним, любим, уважаем – их давно уже на телевидении нет. К тому же, все они – пишущие. И из профессии никто не ушел, и от невостребованности не страдает. А вообще, я убеждена, что самая сложная часть профессии – это радио. Перед людьми, которые делают хорошее, серьезное радио, а не бла-бла-бла, я снимаю шляпу и готова ее съесть. То, что мне никогда не удавалось, – нормально работать на радио. И очень мало я знаю журналистов, которые хороши на радио: там нельзя заранее написать текст, заканчивается эфир, а у тебя «хорошая мысля приходит опосля». Недостижимая вершина это – радио. Зияющая высота. РАЗНЫЕ ПРОФЕССИИ – Как в целом изменилась журналистика за эти годы?
– Она стала значительно лучше. В 90-е было все перемешано. А сейчас стало понятно все про свободу слова: если ты правый – не работай в газете «Завтра», если левый – не работай в газете «Ведомости», и будет тебе счастье. Интернет имеется, слава богу. Существует газета «Взгляд» и «Газета.ru», и все это – профессиональные издания, где публикуют качественные тексты. И это все называется журналистика. Можно любить-не любить, спорить с коллегами, которые – коллеги. При этом есть большой процент тех, кто не занимается журналистикой, а занимается агитацией и пропагандой. Это тоже профессия, но – другая, не имеющая к журналистике никакого отношения. Хотя почему-то они не делают честных записей в трудовых договорах, все еще стесняются чего-то. Вот включаешь телевизор, и видишь качественных или менее качественных пропагандистов и агитаторов. Из этой профессии назад дороги нет. А есть журналисты, которые очень серьезно выросли за эти годы. Почти с нуля выросла деловая журналистика – штука, которой можно гордиться. Есть куда развиваться, но это – качественные вещи. А есть – остаются – вещи некачественные, но это, опять же, вряд ли можно назвать журналистикой в полном смысле этого слова. Я, кстати, недавно принимала практику у четвертого курса [в ВШЭ], у взрослого уже человека, который работал в информационной службе крупного российского музыкального канала. И вот мы его мучили с комиссией, мучили, и спросили, наконец, как прошел рабочий день. «Снимал коммерческий сюжет для новостей», – говорит. Что снимал?! Хорошо. А чем отличается коммерческий от некоммерческого? Ну как, в первом – строгий хронометраж, за нами строго стоит коммерческая служба и строго смотрит, что мы пишем и о чем договариваемся. Я ушам своим не верю. Неужели это еще возможно? Хорошо. А зритель как-то узнает о том, что это не информация, а реклама? Нет, не сообщает ему никто, разумеется. Вот это – каменный век, который сейчас встречаешь с восторгом археолога, который разрыл древний сортир: ну надо же! Слава богу, существует легендарный и несокрушимый брянский ФАС. Коллеги его хорошо знают, этого чиновника из брянских антимонопольщиков. Судя по всему, это такой служака типа Башмачкина. Этот человек в течение несколько лет отслеживает все, что публикуется в наших СМИ – из того, что может быть расценено как косвенная реклама. Опубликовал уважаемый журнал фотографию в репортаже про производство водки, в кадр попала этикетка – иск. И это – прекрасно, это замечательно, слава брянскому ФАС. Но есть тут и другая сторона. Я недавно была на большом заседании, где были журналисты и бизнесмены. Последние обижаются: почему в СМИ царит отрицательный образ бизнесмена? А положительный образ бизнесмена – это ведь тоже штраф, косвенная реклама. – Как же тогда с положительным образом президента?
– Проблема у нас с положительным образом президента. Вот у меня, например, когда я гляжу на президента, кровью сердце обливается. Ничего ему не помогает. Он же – блоггер, он со Стивом Джобсом дружит, Шварценеггером и с Обамой, он молодой и прогрессивный, он в «Твиттере» сидит, и вот тут ему приносят фуфло (имеется в виду новый российский смартфон – Slon.ru) и сказали, что оно – российское. И показали это по всему телевизору, публично унизили: президент не может отличить фуфло от хорошей вещи. А его избиратели, то бишь его телезрители? Они, что ли, тоже ничего круче утюга не видели? Какой же это положительный образ президента? Это какое-то сплошное унижение. – А положительный образ премьер-министра?
– Это в знаменитом интервью «Коммерсанту» – положительный образ? Не знаю, как это может быть положительным образом. Больше таких интервью! – Потому брянский ФАС не возбуждает никаких дел, что эти образы – никакие не положительные? – Видимо, брянский ФАС, как и я, не считает положительным образ Медведева, а тем более – образ Путина. Видимо, там окопались какие-то еретики. Такие же, как и большинство людей, которые пытаются думать. А положительный образ для людей, которые думать не пытаются, нужен носителю образа так же остро, как гвоздь в ботинке. Это даже не лишнее. Это – опасное. Вот посмотрите на Лужкова.