17 апреля в Международном Мемориале состоялась дискуссия на тему «Что думает и не думает народ? Политический спрос и общественное мнение при авторитаризме». Главным спикером выступил Кирилл Рогов – политический обозреватель, сотрудник Института экономики переходного периода, финалист премии «ПолитПросвет». Slon публикует сокращенную версию лекции.

Понятие «народ» в заглавии лекции на самом деле не такое прозрачное, каким может показаться на первый взгляд. Оно отсылает к привычной рамке наших рассуждений о социально-политической реальности, в которой, как правило, есть три персонажа: власть, народ и интеллигенция. Интеллигенция все время противостоит власти и надеется на поддержку народа, народ этой поддержки не оказывает, интеллигенция остается одна, и так дальше – до следующего цикла. Это вечный сюжет, и задан он самими понятиями. Народ – это нечто такое большое и чужое, интеллигенция – маленькая группа, отделенная от народа и непонятная для него, и власть, народу вполне понятная. Безусловно, я утрирую. На самом деле в системе наших представлений о социально-политической реальности лежит мощный концепт, который в России не очень отрефлексирован и откритикован. Между тем в истории политической мысли он был представлен в книге великого американского экономиста Шумпетера, написанной еще во время Второй мировой войны, «Капитализм, социализм и демократия». По модели Шумпетера, которую мы и наблюдаем у нас, политические предпочтения формируются не как объективная реальность, а как реакция людей на какое-то представление о ней плюс реакция на предложенные им авторитетные суждения о реальности.

Приведу простейший пример: предположим, у нас ухудшается экономическая ситуация и нам объясняют, что это Америка виновата: все портит и специально против нас работает. Политическая реакция людей – они продолжают доверять власти, потому что понимают (им объяснили), почему стало хуже. Доверие к лидеру или к режиму будет повышаться. А если им объясняют, что дела плохи, потому что как раз президент все украл, то они, наоборот, повесят на него вину за ухудшение экономической ситуации. И, соответственно, при одной и той же экономической динамике мы получим принципиально разные реакции населения. Борьба этих идей и интерпретаций, иными словами, их конкуренция, представляет собой каркас политических процессов. Очень важно, что, если мы отбросим три главных понятия – народ, интеллигенция и власть, – нам понадобится новый инструментарий, названия, термины. Среди них будут, в частности, и понятия элиты, конкуренции, политических акторов и медианного избирателя. Медианный избиратель – это совсем не то же самое, что народ. Когда мы говорим о народе, мы представляем себе общность людей, у которых есть сложившийся в общем виде комплекс представлений. Пусть очень широкий, невнятный, но он как бы един и внутренне непротиворечив. Про медианного избирателя этого нельзя сказать. Он находится на середине между двумя конкурирующими мнениями, двумя полюсами. В зависимости от ситуации, он занимает разные позиции. Он не обязан быть цельным, напротив, медианный избиратель воплощает в себе набор ситуативных реакций.

Шизофрения как норма жизни, или В каждом кармане по парадигме

Актуальным примером из живой современности здесь может стать опрос «Левада-центра», экстренно проведенный в первые дни марта. Еще до присоединения, но уже после аннексии Крыма людям задали два вопроса.

1. Какую позицию России следует занять в отношении ситуации на Украине?

Варианты ответа

Не вмешиваться в развитие событий; Выступить в роли одного из международных посредников; Начать налаживать взаимодействие с созданным на Украине переходным правительством; Ввести свои войска для предотвращения столкновений.

Вводить войска собирался 21%. С таким народом жить бы и жить: он только и думает, что о посредниках и о том, чтобы не вмешиваться. И в том же опросе задается следующий вопрос:

2. Вы бы поддержали или нет в настоящее время введение российских войск на территорию Крыма и в другие регионы Украины?

Поддержали бы 58,2%, нет – 25,3%. Ну, казалось бы, шизофрения. Только что всего 20% сказали, что надо вводить войска, а остальные предлагают не вмешиваться и все мирно урегулировать, и тут же они говорят, что поддержали бы ввод войск. На самом деле всегда надо быть страшно осторожным в интерпретациях. Очевидно, что для респондентов существует две ситуации. Есть разные мирные исходы: всяческое посредничество, невмешательство, налаживание взаимодействий – это хорошие слова, которым они доверяют. В следующем вопросе речь о том, вводить войска или не вводить, здесь возникает конфронтационная ситуация, и респонденты говорят: конечно, вводить. И мы видим, что большинство образует разные коалиции в разных ситуациях, реагируя на разные слова. Шумпетер называет подобные режимы несостоявшимися. Я предпочитаю их называть гибридами, и до сих пор мы являемся примером гибридного режима, когда, с одной стороны, существует некая форма демократического правления, а с другой, все знают, зачем она существует.

Люди в этих гибридных режимах живут с двумя парадигмами, они просто лежат в разных карманах.

Первая парадигма, которую прекрасно понимают респонденты «Левада-центра», говорит о том, что должно быть верховенство закона, должно быть равенство перед законом, должны соблюдаться права человека и много еще хороших вещей. И в определенных коллизиях они все будут говорить: да, так должно быть. С другой стороны, институциональная среда, в которой они живут, устроена иначе, и они знают, что в ней работает клиентелизм, неформальные связи, патерналистские механизмы. Это вторая парадигма, из другого кармана. И выбор в значительной степени ситуативен. Так, например, хорошая парадигма будет связана с представлениями о будущем, о детях – она как бы существует. Но в то же время, как только люди слышат о каких-то признаках реальности, узнают знакомые по реальной жизни слова, они немедленно готовы достать другую парадигму, и мы видим большинство совершенно другого свойства.

Отчасти таким примером может быть история с «сильной рукой». Это давний опрос «Левада-центра», нужна ли нашему народу «сильная рука». На первый взгляд, данные могут показаться ужасающими: 45% отвечают, что она нужна постоянно; еще 30% говорят, что «сильная рука» нужна, но бывают и времена, когда можно без нее обойтись; и только 20% уверены, что ни в коем случае нельзя допустить эту самую «руку» до власти. Опрос само по себе неприятный, но он в то же время показывает нам не все, обнажая только одну сторону. Другой вопрос про «руку»: как лучше – чтобы вся власть в стране была сосредоточена в одних руках или рассредоточена по разным структурам? Здесь тоже был момент, когда люди хотели концентрирования власти (в начале 2000-х), но в начале 2010-х годов все сместилось и выправилось, и сейчас мы наблюдаем уже больше голосов за то, чтобы власть была распределена, а не сосредоточена в одних руках. Когда речь идет о «сильной руке», сразу включается концепция: есть «сильная рука», а если ее нет, наступает хаос, поэтому-то большинство и выбирает «сильную руку». Но когда рассудительно говорят о распределении власти между структурами, население уже не обнаруживает такой уж жажды Сталина.

Сегодня на вопрос, наш ли Крым, 85–90% говорят, что наш. Но нельзя забывать, что в течение многих лет и даже десятилетий никто особенно об этом Крыме не помышлял. Это не значит, что люди не считали, что он наш. Если бы этот вопрос подняли в застольном разговоре, вполне вероятно, 80–90% любой компании согласились бы: да, наш. Но в представлениях людей сохранялся и другой, не менее важный концепт о ценности мирного раздела СССР, о нерушимости границ, о том, что не надо ничего трогать. Пока этот концепт был жив, этот самый «Крым наш» находился где-то на глубокой периферии. А вот когда концепт о ценности мира начал разрушаться, оказалось, что никакого противовеса больше нет, и «Крым наш» сделался некоторым политическим убеждением, каким он не был в течение двух десятилетий.

Сверхбольшинство – эффективный инструмент манипуляции

Вот в этот момент и возникает то, что я предлагаю называть сверхбольшинством. На это я хотел бы обратить внимание. Сверхбольшинство – это формируемое тоталитарным режимом представление о подавляющей поддержке населением режима и его идеологем. Это представление не совсем оторвано от действительности – поддержка существует, но целым рядом способов режим максимизирует представления о ее уровне.

Грубо говоря, когда человека спрашивают, одобряете ли вы деятельность Путина, он отвечает не на этот вопрос. Он отвечает на вопрос: «Одобряете ли вы деятельность Путина, которую одобряет большинство россиян, или вы принадлежите к меньшинству, Путина не одобряющему?» Соответственно, это повышает для опрашиваемого издержки присоединения к неодобряющим.

Он имеет дело с априорным знанием того, что есть большинство одобряющих, и ему надо определиться с позицией по отношению к этому большинству.

Этот феномен наглядно иллюстрирует ситуация, сложившаяся перед выборами в декабре 2011 года. Опрос «Левада-центра» накануне выборов показывает следующее. На вопрос, кто выиграет, 86% отвечают, что, конечно, «Единая Россия». Все знают заранее. Дальше очень характерный ход этих изменений. Честно ли были проведены выборы? Честно – считают 35%, нечестно – 45%. На вопрос, соответствуют ли действительности обнародованные результаты, положительно отвечают 52%, отрицательно (не соответствуют) – 29%. Именно это априорное знание того, кто победит, дестимулирует борьбу за голоса, и, соответственно, люди отвечают, что да, где-то там подкрутили, но они и так бы победили. Стандартная фраза, и такая победа бежит впереди выборов и своей мощной тенью закрывает всяческие вопросы о них. И очень важно, что это ощущение того, что есть большинство, которое поддерживает власть, действительно понижает иммунитет ко всяким нарушениям и к ущемлению прав. В частности, именно опираясь на знание того, что абсолютное большинство поддерживает режим, режим ограничивает доступ оппозиции к выборам, к медиа, и это не выглядит как узурпация, потому что он как бы берет свое: а что, за вас все равно никто не голосует, поэтому вы и не выступаете. И вот так возникает самовоспроизводящийся механизм, в котором знание о том, где находится большинство и кого оно поддерживает, совершенно разрушает возможность общества сопротивляться режиму.

Против иностранного усыновления, но за выборы мэров: социальный и политический консерватизм

Можно указать некоторые численные характеристики сверхбольшинства. Так, задавая респондентам вопрос о том, поддерживают ли они Путина, мы уже имеем данные, полученные при ответе на вопрос, считают ли опрашиваемые, что дела в стране идут в правильном направлении, либо ведут нас в тупик. Любопытно сопоставить. Логично предположить, что считающие, что мы идем в тупик, не должны, наверное, поддерживать лидера, который как бы и ведет нас туда. Но потрясающим образом в среднем за время правления Путина 35% всех опрошенных одновременно говорят, что дела идут в тупик и что они одобряют Путина! То есть из 70%, одобряющих политику Путина, 35% говорят, что дела идут в правильном направлении, и 35% – что в неправильном.

Весь прошлый год, я уверен, вы читали в газетах, что все зверские начинания Путина народ поддерживает: митинги запретить, детей не усыновлять, все, что он предлагал, а Дума принимала ужасного, – все народ поддерживает. Как это выглядело на самом деле?

68% сказали, что поддерживают запрет пропаганды гомосексуализма, закон о защите чувств верующих – 55%, запрет на усыновление детей иностранцами – 51%, ограничения в интернете – 45%, досудебную блокировку сайтов – 34%, повышение штрафов за митинги – 33%, закон об НКО – 35%, отмена выборов мэров городов – 21%. Выясняется, что есть две четко различимые группы вопросов. В первой большинство действительно поддерживает запретительную меру – вопросы апеллируют к такому понятию, как социальный консерватизм. А есть группа вопросов, где поддержку власти выражает треть населения.

И детей вроде наших не надо отдавать за границу, они должны как-то здесь, на родине быть. Конечно, нельзя, чтобы гомосексуалисты обучали наших деток своему грязному ремеслу. Ограничения в интернете тоже относятся к социальному консерватизму, потому что там была аргументация, что в интернете распространяется порнография и насилие и его надо ограничить. Эта категория апеллирует к социальному консерватизму, и здесь мы видим реальное большинство. Вторая группа вопросов апеллируют к политическому консерватизму – там речь идет об ограничении политических прав: закон об НКО, штрафы за митинги, выборы мэров городов – и там идет поддержка только от трети населения. Это действительно политически консервативная группа людей. Вторая особенность заключается в том, что социальный консерватизм очень серьезно в обществе представлен, и тех, кто не слышал об этом и не понимает, о чем идет речь, гораздо меньше. А в той части, которая апеллирует к политическому консерватизму, доля тех, кто не понимает, о чем идет речь и не слышал про это, очень велика. Происходит манипулирование повестками.

Очевидно, что по телевизору не говорят про закон об НКО, и никто не выступает с объяснениями, почему это плохо, и, соответственно, люди не могут сформировать точку зрения. Но тех, кто хотел бы все запретить, в политических вопросах меньше, доля сокращается до трети.

В прошлом году, показав сначала первую часть, а именно потенциал социального консерватизма в обществе, нас убедили, что это все поддерживается, и потом выхватили еще один не очень слышный и ясный для населения пакет, апеллирующий к политическому консерватизму. Его выставили так, как будто и он тоже поддерживается.


Хотя здесь был явный разрыв. Это манипулятивный механизм, на котором стоит вся практика сверхбольшинства. Он заставляет недовольные группы не пытаться разговаривать со средним избирателем, обывателем, потому что как у нас, так и у этих групп сложилось представление, что говорить не о чем. Мы не можем найти повестку, которая нас с ним объединяет, потому что нам показывают только те повестки, которые нас категорически разделяют.

И последнее. Вернусь к Путину и его сверхбольшинству. Главное, что произошло с рейтингом Путина в 2011–2013 годах, это даже не то, что он снизился, а то, что сократилась эта самая дельта априорной поддержки. На большей части его правления эта дельта, эта разница, составляла 35%. 35%, которые говорили, что дела в стране идут в неправильном направлении, но при этом поддерживали Путина. С 2011 года дельта этой априорной поддержки сократилась примерно до 22%, то есть в 1,5 раза. Иными словами, механизм в эти годы начал разрушаться. Как мне представляется, само его разрушение, очевидное из большого количества примеров и данных, не означает того, что народ стал вдруг демократичным, нет, ничего такого я не имею в виду. Но этот механизм сверхбольшинства начал разрушаться, тренд был негативный, дельта сокращается, люди ищут какие-то другие повестки.