Обычно нам кажется, что история – это всегда про прошлое. Мы очень редко считаем сегодняшний день, сегодняшние заботы, сегодняшние новости ее частью. Но потом что-то происходит, и мы вдруг начинаем ощущать себя пассажирами огромной страшной машины, которая вот еще вчера стояла на капремонте, а сегодня уже вовсю чадит и тащит нас куда-то и, не давая заглянуть в завтра, ломает такое хрупкое и такое уютное – и такое привычное ощущение повседневности. Вот еще вчера мы жили в мире, где завтра было логичным продолжением сегодня, а потом – бац: кризис, рецессия, шатдаун, Майдан, бои в станицах со странными названиями – Счастье или Славянск. И больше нет никакого завтра: Порошенко возьмет и разбомбит Славянск или Донецк, а Путин возьмет и введет войска на восток Украины, а США возьмут и введут флот в Черное море, а Германия – танки во Львов.

Мы обязаны описывать то, что происходит со всеми нами, обязаны придумывать слова, глупые, возможно, определения для страшных событий, просто чтобы не сойти с ума, не потеряться, не запаниковать от этого холодного, пронизывающего встречного ветра, который хлещет нас по щекам, пока огромная машина истории, набирая обороты, катит нас куда-то вперед, в неизвестность. Слова в данном случае имеют значение. В истории, в политике, в любви, на войне, в суде они имеют значение, потому что могут менять будущее, могут менять наше отношение к настоящему, могут спасать жизни или забирать их. Поэтому сегодня действительно важно, как мы называем посткрымские отношения Запада и России. Важно, что мы о них думаем. Важно, как будем думать о них и как будем их описывать, когда этот страшный паровоз современной истории наберет еще больший ход.

Отсечение крайностей 

Определения – это всегда границы, разметка, демаркация. Мы отсекаем что-то, чтобы быть уверенными в том, что точно понимаем оставшееся, знаем его и можем быть хоть в чем-то уверены. Это ощущение почти всегда будет ложным, но жить без него нельзя, невозможно, слишком тяжело. В нашем посткрымском будущем уже видны две крайности, две важные демаркационные линии. Первая – ничего нового между Россией и Западом не происходит, нет никакой войны, все это уже было, просто раньше взаимная нелюбовь не так сильно пахла порохом, кровью и машинным маслом. Вторая – хуже. Это Четвертая мировая война набирает обороты где-то между Харьковом и Донецком, это Вашингтон и Москва разминаются перед тем, как сойдутся в решающей схватке добра и зла (что добро, а что зло, каждый может решить сам). Моя граница, мое определение строго посередине между ними: это война, новая война, но очень похожая на старую. Новая холодная война. Реванш за гибель СССР.

Логика, стоящая за тезисом «ничего нового в этом нет», понятна: какая уж тут война, какой реванш, когда воюющие стороны сидят за одним столом и перетирают за газ, долги сателлитов и валютные корзины. Одного взгляда в прошлое достаточно, чтобы понять, насколько хрупка такая аргументация. 1981 год. Советские войска в Афганистане штурмуют Тора-Бора. США выделяют $3 млрд, чтобы помочь афганским моджахедам в войне против СССР. Западногерманский Deutsche Bank дает СССР 3 млрд марок в кредит на покупку компрессорных станций для трубопровода Уренгой – Помары – Ужгород, по которому сибирский газ пойдет в Европу. 1984 год. Советские войска теряют почти две с половиной тысячи бойцов в Афганистане. Газопровод запущен в эксплуатацию. Мерзлоту сибирской тайги три года ломала американская техника Caterpillar, поставить которую не помешали ни Джексон с Вэником, ни антисоветчик Рейган в Белом доме. Война и тогда отлично уживалась с бизнесом, кровь с газом, а конфликт систем с валютными кредитами. В этом смысле действительно ничего нового. Но вряд ли кто-то станет отрицать, что в 1984 году СССР и Запад находились в состоянии холодной войны, в ее очередной острой фазе.

С Четвертой мировой все не так очевидно, тем более что аргумент «это разминка» вполне работал и во времена прошлой холодной войны, просто разминка затянулась на 40 лет. Отсечь эту крайность помогает взгляд в настоящее. Путин все-таки не вводит войска на восток Украины, санкции Запада против России все-таки остаются сугубо декларативными, военные машины России и Запада осторожно движутся вперед, но не пересекли пока некую важную черту, после которой разрядка в отношениях стала бы невозможной. Сама возможность такой разрядки, кстати, важный элемент прошлой холодной войны и нынешней тоже: приличия уже не соблюдаются, но никто не хочет, чтобы конфликт стал необратимым. Полковнику Стрелкову это не очень нравится – он видит себя бойцом Четвертой мировой как раз и честно пишет об этом Путину, требуя, умоляя ввести войска, начать, наконец, воевать по-настоящему. 

Путин, кажется, единственный на свете лидер, кто чувствует ритм этого нового глобального конфликта, и это неудивительно: он его начал, ему и карты в руки. «Мне бы не хотелось думать, что это начало новой холодной войны. В этом никто не заинтересован, и, думаю, что этого не случится», – сказал он почти месяц назад, как бы намекая, что на настоящей холодной войне все можно обратить вспять, было бы желание. Вашингтон, в свою очередь, давно разучился танцевать этот танец, там не понимают ни с кем воюют, ни как это правильно делать, ни какова природа посткрымских отношений России и Запада. Из всех крестоносцев в строю остались немолодой сенатор Маккейн и плохо знающая географию госпожа Псаки из Госдепа – негусто. Но чувство ритма и опыт в данном случае дело наживное: если администрация Обамы не научится танцевать это танго, научится следующая, вероятно, республиканская администрация.

Война внутри

Что такое вообще «холодная война»? Прежде всего, это конфликт, который стороны называют конфликтом ценностей. То есть ведется она не из-за нефти, денег, территорий или жизненного пространства, а из-за невозможности вместе рука об руку идти в будущее. «Нас всех хотят убить», – сказал Путин в 2008 году в интервью CNN – вот отправная точка этого конфликта. Запад хочет уничтожить Русский мир: или сжечь его в огне глобальной зачистки, или отравить, разложить педофилией, педерастией и прочими псевдосвободами. С другой стороны, все подается точно так же, только наоборот. Россия отказалась от демократических ценностей, построила себе авторитарный режим, а теперь не пускает соседей в глобальную демократическую деревню. Она начала перекраивать карту Европы, а потому места в строю приличных держав для нее больше нет.

Во-вторых, это война, в которой главные конфликтующие стороны не воюют друг с другом на поле боя: или за одних, или за других, или за тех и других воюют сателлиты, ополченцы, борцы за свободу или кто-нибудь еще. Война идет не на улицах Москвы, Санкт-Петербурга, Вашингтона или Сан-Франциско, а где-то на информационных задворках современного мира: в поселке Счастье, Приштине или какой-нибудь другой точке света, искать которую на карте до войны не пришло бы в голову никому. Периферия становится синонимом поля боя: чем глубже дыра, тем лучше она подходит для боевых действий, тем сложнее прорваться через «белый шум» пропаганды, тем безопасней чувствуют себя жители воюющих метрополий.

Третье, и самое важное – холодная война идет не только снаружи, но и внутри: пока на отдаленных фронтах затишье, в дело вступают внутренние враги, которые в реальности оказываются страшнее внешних. Россия уже полгода борется с «пятой колонной»; чем ближе выборы, чем сложнее будет становиться экономическая ситуация, тем острее будет эта борьба. Запад пока с «пятой колонной» не определился, но это вопрос времени. Путь от встречи на Эльбе до охоты на ведьм сенатора Маккарти был пройден всего за пять лет, в цифровую эру может потребоваться намного меньше.

Советский сон 

Локальные конфликты холодной войны тянутся долго, но рано или поздно заканчиваются. Как ни странно, градус взаимной ненависти после их окончания резко подскакивает: от военных поставок и групп советников стороны переходят к прямым угрозам. Ранней весной этого года, когда Крым уже стал частью России, а гражданская война на Украине еще не началась, это было особенно заметно. Впервые за бог знает сколько лет две ядерные державы разговаривали друг с другом так резко, что по моему позвоночному столбу советского, в общем, образца пополз неприятный и давно забытый холодок. Кому из нас – детей тонущего СССР – не снилась зависшая в высоком голубом небе ядерная бомба (в моих снах она была почему-то похожа на огромный дирижабль), парализующая волю и отнимающая последние силы, бесконечно страшная, не дающая досмотреть сон про последнюю войну на земле до конца: сон всегда заканчивался за секунду, две секунды до первого взрыва.

Мы давно забыли об этих снах и этих страхах. Мы забыли о том, что мы – люди – все еще можем уничтожить и себя, и все вокруг одним нажатием на ту самую кнопку. Мы больше не выбираем лидеров с мыслью «сможет он на нее нажать или нет», не прикидываем, хватит ли пороху у того или этого речистого красавца взять и превратить кого-нибудь в радиоактивный пепел. Оборотная сторона приятного чувства гордости за Россию сегодня (я про тех, у кого оно в данный момент есть) – необходимость снова вспомнить о железных ангелах апокалипсиса, мирно спящих под толстым слоем грунта. Вставая с колен, бросая вызов, поднимая голову, великий народ великой страны должен вспомнить, что может ждать его и весь мир в конце этого пути. В этом смысле определение «новая холодная война» – самое мирное и самое оптимистичное из всех возможных. У такой войны есть правила, ритм, стиль и, главное, границы, которые удалось ни разу не перейти за 40 лет. Такая война – вовсе не лучшее будущее для России, но, вероятно, лучшее, что она вместе со своим главным врагом – США – может предложить миру.