Бремя равенства. Почему мы боимся прямой демократии

Античные рабовладельческие полисы, «народные демократии» XX века и современный парламентаризм чрезвычайно далеки друг от друга. Тем не менее, у каждого из нас есть более-менее смутная идея демократии, которая, с одной стороны, соответствует буквальному переводу этого слова, а с другой – означает нечто большее. Данное эссе – апология этого идеального образца в противовес его подобиям, которыми социальный компромисс с готовностью подменяет сам образец. Эта подмена приводит к тому, что современная демократия превратилась в имитацию народовластия. Значительная часть послевоенной политической теории от первого поколения Франкфуртской школы до «агонистического плюрализма» Шанталь Муфф представляет собой реакцию на этот кризис. О современной демократии мы ведем речь так же, как суеверные люди рассуждают о призраках – то есть о неком актуальном, являющем себя, чувственном присутствии, предметность которого не обнаруживается при этом никогда и нигде.

Идея демократии есть идея равенства

«Если, как полагают некоторые, свобода и равенство являются важнейшими признаками демократии, то это нашло бы свое осуществление главным образом в том, чтобы все непосредственно принимали участие в государственном управлении» (Аристотель. Политика IV.4.2 1291b 34–38).

Интересно, что в этом замечании Аристотеля (в сущности, оппонента демократии) понимание народовластия как равенства приписывается анонимным «некоторым». Философ говорит о расхожем мнении, о распространенной интуиции, которая не тождественна буквальному значению слова. Еще более замечательно, что 23 века спустя мы разделяем эту интуицию. Так, мы бы отказались назвать демократическим тот режим, где простым большинством принимаются решения, поражающие в правах значительные группы людей.

Другой пример: мы можем назвать демократическим избрание потенциального автократа на должность президента, но никак выстраиваемый им автократический режим, даже если в нем формально соблюдаются демократические процедуры (сноска: в политологии есть несколько близких терминов для обозначения такого явления – цезаризм, бонапартизм, нелиберальная демократия, управляемая демократия и демократура).

На уровне естественного языка интуиция о демократии как равенстве пробивается на поверхность, когда мы произносим фразы вроде: «Она демократичный начальник». Она демократичный начальник, если делает вид, что различий между ней и подчиненными не существует.

Итак, суть демократии – не выборы, а свобода и равенство, а именно равенство в осуществлении политической власти. Проще говоря, демократия есть эгалитаризм – принцип, который требует организовывать человеческие отношения на различных уровнях исходя из идеи равноправия индивидов. Общительность человеческих животных, то есть их склонность жить вместе, вынуждает их говорить друг с другом, чтобы решать вопросы совместной жизни, особенно там, где дело касается противоречащих интересов и ограниченных ресурсов. По Аристотелю (Ар. Пол. I.1.11 1253а 15–20), именно для решения этих вопросов человек обладает речью, а не просто голосом, как другие животные. Но голос (об этом Аристотель не упоминает) по-прежнему остается материей или носителем речи, будь то устной или письменной. Речь, чтобы быть выраженной, должна обладать голосом. В отличие от речи, о силе которой мы говорим метафорически (как о «сильном» тексте или аргументе), сила голоса (который первичен по отношению к речи) совершенно буквальна. Сильна та речь, которая убедительна. Силен тот голос, который слышен. Но никакая речь не может быть убедительной, если выражающий ее голос не слышен.

Демократия – это равенство голосов, а именно равенство их по силе. Тогда представительное правление не есть в полном смысле демократия, так как голоса вождей (политиков и чиновников) неизменно оказываются сильнее, чем голоса всех прочих номинально равных им субъектов. Возразят, что, как избранные представители, чиновники и политики говорят не от себя, но от лица электората, говорят их голосами. Чтобы предотвратить какофонию голосов, вперед выходит «переговорщик», в голосе которого резонируют голоса тех, кто доверил ему свой мандат. Но ничто не мешает такому переговорщику совершить подмену: представить свой голос как голос своих избирателей. Более того, поскольку голос политика всегда звучит громче остальных голосов, он, подобно эху, отражается в сознании граждан, и им начинает казаться, что он говорит их голосом.

Это явление было хорошо знакомо классическим авторам, судя по исследованию «Демократия. История одной идеологии» (СПб.: Александрия, 2012) профессора Барийского университета Лучано Канфора. Согласно Канфора, термин «демократия» использовался ее противниками для обозначения демагогического правления части аристократов (Солон, Эфиальт, Перикл), которые, заискивая перед простым народом, «как перед тираном» (Ар. Пол. II.9.3 1274а 6–7), приобретали полноту реальной власти. Именно поэтому Платон и Аристотель были убеждены в сущностной близости демократии и тирании.