Александр Петриков специально для «Кашина»

Публикуя бесплатный материал, мы рассчитываем на то, что читатель помнит: Republic живет по подписной модели, других источников финансирования у нас нет. Подписаться можно здесь

Градостроительный курьез, Новокировский проспект, дорога из ниоткуда в никуда, кусочек той нереализованной столицы мира, которую придумали когда-то Сталин и Каганович, но не сумели построить, не потянули. Но хотели, пытались; впихивали в старомосковские дворы циклопические постройки будущей магистрали, протягивая красную линию от вокзалов к Лубянке, и бросили. Потом Брежнев с Гришиным, надорвавшись на Новом Арбате, но не избавившись от мечты об образцовом коммунистическом городе, взялись ломать сретенские переулки, слабо понимая уже, зачем они это делают. Открылась изнанка Центросоюза Корбюзье – едва ли не более внушительная, чем фасад. Построили гигантские банковские здания – кажется, для международного банка соцстран, но времена подходили уже новые, и советские офисы достанутся совсем другим банкирам. До Лубянки прорубать проспект не стали, не хватило уже сил. Когда пришло время давать ему имя, это выпало на тот краткий период, когда национальным героем был Андрей Сахаров – нобелевский лауреат, бесстрашный диссидент, политический ссыльный, парламентский оппозиционер; проспект назвали его именем, но глубинное государство среагировало мгновенно, имя диссидента смягчили предательским в его случае титулом – на доске на его доме успели написать просто «Здесь жил Сахаров», а проспект уже – «академика», то есть как Янгеля или Пилюгина, дань памяти советской науке; при Путине уже добили, украсив проспект мемориальной доской, на которой написано, что проспект носит имя создателя смертоносного оружия – и не более того.

Можно думать, конечно, что это неважно – игры в топонимику, муниципальные забавы. Но символическое всегда оказывается сильнее всего остального. Сейчас кажется существенным, что при Суркове, когда изобретали молодежные движения, у которых одна из задач была – быстро собирать большие митинги в центре Москвы, и намоленные митинговые места (Театральная и Калужская прежде всего) не годились, чтобы парковать десятки автобусов с подростками из регионов, специально для них выбрали две новые, до того никакой политической жизнью не жившие, точки на карте Москвы – Болотную площадь и проспект академика Сахарова. Там митинговали «Идущие вместе», потом «Наши», а потом, когда в декабре 2011 года титаническими усилиями Кремля был сорван потенциально (как почему-то считалось, и опять же – не из-за топонимики ли?) революционный митинг на площади Революции, либералов («либералов») погнали по нашистскому маршруту – сначала на Болотную, а потом туда, на проспект из ниоткуда в никуда и с подмененным именем.

Это было в какой-то мере кстати. Тогда ведь и протесты были устроены так же – все думают, что имени диссидента, а написано, что в честь оружейника. Шли за себя, за гражданское достоинство, за свободу, за Навального, за Россию без Путина, но по всем документам – по речам, по лозунгам, по всему, что можно подшить к делу, – шли против Чурова (кто это?), шли за свои голоса, зачем-то отданные «Справедливой России» и КПРФ. Могло ли тогда что-то получиться, да и что могло, если вслух об этом никто не говорил, да и не факт, что кто-то думал. Думали – «те», а они умеют думать только о майдане, арабской весне и Госдепе.

Пилить опилки 2011 года – не очень славное занятие, но если события стали травмой, а они стали, то и опилки можно пилить. Именно тогда сложился вот этот, уже классический сценарий – в первых сериях много ада, полиция, задержания, космонавты, потом – хорошее настроение с аполитичными знаменитостями, которые не могут больше молчать, и много-много людей на Сахарова в качестве завершающего аккорда. Страх революции, предотвращение революции, и при этом невозможность революции, ее заблокированность множеством заглушек от бессмысленного исходного лозунга (тогда – «честные выборы», сейчас – «выборы в Мосгордуму», и вечное «свободу политзаключенным» в промежутках) и всеобщей давно и всерьез привитой антиреволюционности до прямых полицейских мер на грани реального террора. Одинакового права на жизнь заслуживают как минимум две интерпретации – либо отупевшая, не умеющая реагировать на смены общественного настроения власть доводит ситуацию до кризиса и потом натужно и болезненно из него выходит, либо, понимая, что вспышка будет в любом случае, умная власть сознательно режиссирует вспышку малую, захватывающую только часть москвичей и в принципе безопасную для режима (для режима, который, строго говоря, и свергать необязательно, и вряд ли что-то лучше, чем он, можно организовать, но вот только в деталях – чтобы не сажали, чтобы не били, чтобы врали хотя бы по острой внешнеполитической необходимости, а не по умолчанию). У людей, которые радуются сегодня – «Ура, нас много», «Ура, с нами Оксимирон», «Ура, нас не разогнали», – нет, по крайней мере, памяти. Зато есть совесть, и, возможно, в исторической перспективе это важнее.

Восемь лет бесперебойного опыта позволяют признать тактику «через дубинки – на Сахарова» выгодной для власти. «Те» и «эти» совместными, в общем, усилиями удерживают власть в состоянии несменяемости. Но есть побочный эффект: одни при этом перестают бояться Бога, превращаясь то в садистов (полиция), то в глумящихся негодяев (пропагандисты), другие – наоборот, обнаруживают в себе лучшие человеческие качества, самые образцовые, те, которые проявляются у людей в экстремальной ситуации. От солидарности и гражданской чести до святости, буквально. То есть две сюжетные линии: в одной все нормально, государство крепко стоит на страже самого себя. В другой – происходит уже, кажется, необратимое превращение одних в бесспорное зло, других – в бесспорное добро, и именно это разделение, как всегда бывает, окажется определяющим для будущего, пусть даже в настоящем «все не так однозначно».