Памятка о правилах поведения для мигрантов. Иллюстрация: Департамент национальной политики Москвы
С давних пор человечество сталкивается с похожими явлениями: в некотором сообществе оказываются люди из других сообществ, и дальше в нем происходят некоторые события: «коренные жители» взаимодействуют с «чужаками», в результате сообщество изменяется. Или не изменяется. Культурная и — более узко — языковая рефлексия на эту тему происходила всегда. Например, сюжет об отношениях пришлого и местного населения оказывается в центре первого эпоса в истории человечества — эпоса о Гильгамеше. Энкиду там символизирует полудиких кочевых людей, которые постоянно прибывали в появляющиеся города, а Гильгамеш — царь Урука — символизирует городское сообщество. В результате Энкиду кооптируется в вооруженные силы Урука (известно, что успешное включение мигрантов в институты принимающего общества — школу, армию, рынок труда — залог успешной интеграции), и вместе Гильгамеш и Энкиду идут убивать чудовище Хумбабу. Сюжетами такого рода пестрит мировая история.
Эта проблема обсуждается и на разных функциональных языках, включая, разумеется, и политический. При этом неместное население может быть как эксплицитно миграционным в современном смысле (то есть речь идет о людях, которые изменили место жительства и таким образом оказались в другом государстве), так и всего лишь дискурсивно миграционным — «они когда-то пришли». В конечном счете обсуждение такого рода включения следует относить к более широкой теме обсуждения различий — их допустимости и недопустимости, оснований сосуществования различающихся индивидов и групп и прочее. Если приближаться к нашему времени, то на начало XX века существовало несколько типичных воспроизводящихся контекстов различий, на материале которых была создана современная лексика для описания этих явлений.
Первый контекст различий — это национализирующиеся государства. Обычно речь шла о некотором территориальном центре, который гомогенизировал свою периферию: Иль-де-Франс — Прованс, Кастилия — Каталонию и так далее. Эта гомогенизация происходила под знаменами мифа о культурном единстве гомогенизируемых территорий: «на самом деле мы все … испанцы, французы и прочее». В рамках второго контекста на некоторой территории долгое время сосуществовали ярко выраженные сообщества, одно из которых чаще всего было тем, что называют «этническое меньшинство», и как в одном, так и в другом сообществе существовал дискурс о культурных различиях, которые зачастую эссенционализировались. Этот дискурс, впрочем, редко провозглашал такое сосуществование невозможным, и «культурным чужакам» находилось место — пусть часто незавидное — в большем обществе. Классическими примерами такого рода различий являются отношения разных обществ с евреями и цыганами. Третий контекст различий — миграционный. Хотя миграции разного рода существовали всегда, начиная с Нового времени можно говорить о том, что мир пришел в движение, и на начало XX века типичная миграция — это миграция в поисках лучшей жизни в Новом Свете, в рамках которой США, Канада, Австралия, Аргентина и другие страны принимают разнообразные потоки прежде всего европейской миграции. У каждого контекста — есть свои вариации, но для нас сейчас важно, что именно на этих трех столпах — национальная гомогенизация, культурный чужак и европейская миграция в Новый Свет — создавался язык, призванный описать различия и найти способ иметь с ними дело в, как любят говорить, усложняющихся обществах, вариацией или подразделом которого и стал язык, описывающий отношения и соотношения между мигрантами и немигрантами.
