Вопросы без ответов. Поэт Лев Рубинштейн - об искусстве, свободе и правде жизни

В 1906 году классик американской музыки Чарльз Айвз написал знаменитую оркестровую пьесу под названием «Вопрос, оставшийся без ответа». Это сочинение со временем стало считаться чуть ли не эмблемой всей академической музыки Соединенных Штатов. И не только потому, что оно стало вехой в истории американской и мировой музыкальной культуры. Эмблемой стало и само название.

Думаю, не зря. Думаю, что «вопрос, оставшийся без ответа» — это и вообще емкая формула всего того, чем занимается искусство. Во всяком случае — современное. Впрочем, и классическое — тоже.

Искусство занято тем, что оно задает вопросы. Иногда — ужасно неприятные. Не потому ли оно, современное искусство, так часто раздражает, а иногда и искренне возмущает многих? Кому охота выслушивать бесконечные вопросы, особенно мучительные? Особенно те, на которые ты не готов дать немедленный ответ?

Читатель, зритель и слушатель ждут уж рифмы «розы», а ему предлагают рифмовать самому. Вот еще!

Самым традиционным и испытанным ответом на всякие вопросы, конечно же, является универсальный ответ: «Здесь вопросы задаю я».

Взаимоотношения искусства с обществом и, тем более, с властью никогда не были безоблачными.

Известно, что в советские годы под влиянием лозунга «искусство принадлежит народу» в искусстве разбирались более или менее все.

Потом на короткий срок искусство оставили в покое. Было не до него. Главным вопросом было выживание в новых условиях.

Потом, чуть отъевшись, снова все стали разбираться в искусстве.

В нынешнюю же эпоху, густо окрашенную в цвет хаки, давно ставшая пародийной формула «С кем вы, мастера культуры» вдруг вновь набухла свежим гноем пополам с кровью. И разбираться уже стали не столько в искусстве, сколько с ним самим, с искусством. А так же с художником, с галеристом, с театральным режиссером, с литератором, с рэпером, с любым, кто, что называется, «не так» и «не туда» посмотрел.

Я очень люблю историю про одну маленькую девочку, которой разрешили однажды посидеть за взрослым столом, взяв с нее торжественное обещание не встревать, как ей это было в высшей степени свойственно, в разговоры взрослых.

Долгое время она мужественно молчала. Но когда кто-то произнес в каком-то контексте слово «Достоевский», девочка по-взрослому вскинула брови и голосом светской дамы произнесла: «Достоевский? В первый раз слышу».

Это смешно и мило, но только лишь потому, что девочке было пять лет и она не была наделена никакими должностями с запретительными полномочиями.

Войны, погромы и теракты устраивают не художники. Их устраивают, как правило, те, кто ненавидит и презирает свободу вообще и свободное искусство в частности. Искусство, представьте себе, никого никуда не ведет, никого ни к чему не призывает и никого ничему не учит. Его единственный, но необычайно важный урок — это урок свободы.

Искусство не может быть разрушительным, на то оно и искусство. По-настоящему страшными могут быть только волшебные сказки и только в раннем детском возрасте. Другая маленькая девочка сказала однажды: «Когда наконец я уже вырасту и начну читать взрослые книги? Все детские такие страшные!»

Она была права. Взрослого искушенного человека искусство напугать не может. Оно лишь может испытывать общество на вшивость, гражданина на зрелость, а границы (в том числе и границы, отделяющие жизнь от искусства) на прочность. А границы — это проверено общим историческим опытом человечества — чем прозрачнее, тем они прочнее.

Тоталитарные общества тоже имеют свое «искусство», искусство, где нет вопросов, а есть лишь ответы.

Вот была, например, в истории отечественной культуры такая причудливая штука, как «социалистический реализм».

Это был такой как бы художественный метод, предполагавший изображение действительности не такой, какая она есть, а такой, какая она по идее должна была бы быть. Или «действительность в ее развитии», как с лукавым изяществом формулировали тогдашние теоретики.

И мало кому тогда могло прийти в голову сравнивать, например, веселые картинки из ярчайшего образца этого самого «метода», прославленного кинофильма «Кубанские казаки», вышедшего на экраны вскорости после войны, с реальными картинками из реальной жизни.

Вы что! Это же сказка. А сказка — ложь. Но красивая. А фрукты там какие! А рояль — практически в кустах! А заводные песни Дунаевского на стихи Исаковского! А скачки-то, скачки! А изобилие! Почти как в «Книге о вкусной и здоровой пище», листая которую в наши дни, не слишком искушенный в вопросах исторической реальности человек мечтательно вздыхает о счастливой советском изобилии.

Какая еще правда жизни? Что вы, ей-богу! Ну ее, эту правду, без нее тошно.

Параллельный, придуманный мир заманчив еще и тем, что он по-детски красочен и сказочно героичен. Там чудеса. Там леший бродит… И тридцать три богатыря… И ступа с Бабою-Ягой… Это в сущности нечто вроде бахтинского карнавала, бесконечно растянутого во времени и пространстве. Карнавал — явление старинное и, в общем-то, душеполезное. Он существует не только для того, чтобы перевести дух от постылой повседневности, постоянно докучающей разными вопросами. Он и для того еще, чтобы грань между реальным миром и миром карнавальным, сказочным проявилась еще очевиднее и нагляднее.

Когда же карнавал подменяет саму жизнь, а его красочные условности воспринимаются как пресловутая «правда жизни» — это уже, прямо скажем, явный признак социальной и антропологической катастрофы.

Но начали-то мы с Чарльза Айвза и его музыкального сочинения с многозначительным названием. А также с того, что «Вопрос, оставшийся без ответа» — это в каком-то смысле формула искусства вообще. И с того, что очень трудно, хотя и совершенно необходимо понять, что искусство — это прежде всего искусство задавать вопросы, умение их задавать.

И именно поэтому в тех обществах, где легитимными признаются только ответы, не предполагающие вопросов, искусство всегда под подозрением или по крайней мере «под колпаком».

И это касается не только современного искусства. Это касается и классического искусства тоже. Просто те, старые вопросы настолько со временем уплотнились в общекультурном сознании, настолько вытерлись от многократного употребления, что уже стали восприниматься как вопросы риторические, то есть в каком-то смысле — ответы.

Но если заново, непредвзято вчитаться, вслушаться и вглядеться, то легко можно будет заметить, что все эти вопросы вполне актуальны и нынче и что они по-прежнему остаются без ответа. Разве, например, кто-нибудь сумел ясно и четко ответить на извечный Гоголевский вопрос «Куда несешься ты?»

Но многие, очень, увы, многие живут не в мире вопросов, а в мире ответов. Да и правда ведь — зачем решать задачу, если в конце задачника уже дан ответ? Ответ, оставшийся без вопроса.