Москва, августовский путч 1991 года
Moscow/1991:08:20/ Global Look Press
Дизайнер Кирилл Кувырдин жил на Ленинском, в кооперативном доме архитекторов. Мы с Азаматом зашли к нему. Выпивали. Потом Кирилл ушел спать, мы сидели на кухне, о чем-то говорили, и подумали, что неплохо было бы взять еще водки. Непонятно почему в те годы было принято по вечерам бегать за добавкой, сейчас уже так, по-моему, никто не делает.
Короче, мы с Азиком задумались о том, что неплохо бы взять еще, с учетом того, что у нас оставался один доллар одной бумажкой и два рубля двумя бумажками. За два рубля нас довезли до Арбата, потому что других ночных магазинов мы не знали. Как назывался этот магазин? Не помню, но не подумайте, что я имею в виду гастроном «Смоленский». Это было чуть дальше вглубь Арбата.
На крыльце стоял милиционер, вот именно ему мы и продали наш доллар. Через 32 года я плохо помню, по какому курсу, но, кажется, за тридцать один рубль. Мы взяли батл по коммерческой цене, пакет сока, и у нас еще оставалось. Пошли в автомат звонить Павлову (Мишка был кооператором, он издавал брошюры про налоги, а также Осипа Мандельштама и других поэтов).
Автомат не работал, мы пошли к другой будке, там аппарат тоже был выключен. Мы обошли еще два или три автомата, и все не работали! Азамат пошутил: «Ну вот, коммунисты сделали переворот и выключили все автоматы».
Была тёплая ночь, было пустое Садовое кольцо, Мишке было не позвонить, а без звонка заходить неудобно — вдруг у него личная жизнь.
Мы взяли тачку и вернулись на Ленинский к Кувырдину (дверь мы благоразумно не захлопнули). Мы сидели с Азаматом на кухне у Кирилла, пили водку, запивали ее соком и разговаривали о коммерческих биржах. Ничего не понимая в экономике, мы при этом считали, что развитие коммерческих бирж вольет живительную кровь в экономические артерии страны и она сможет встать с колен. Мы этого очень хотели.
А утром проснулись, было похмелье, хотелось пить, мы выпили холодного чая. Мне нужно было на работу в редакцию, Азамату тоже куда-то было нужно, и мы пошли в метро.
В метро мы встретили бывшего однокурсника Азамата с юрфака. Он держался за поручень с очень загадочным лицом и водил глазами в разные стороны.
— С Новым годом! — сказал однокурсник значительным голосом.
— Что такое?
— А вы не знаете, что ли? — у Паши было высокомерное выражение лица, как у человека, который что-то узнал первым.
— Ну давай, колись уже.
— Краснопузые сделали переворот. Чрезвычайное положение. На Парке Культуры танки.
Мы с Азаматом переглянулись. Азамат был в кожаной куртке и очках в тонкой оправе. У него было самое антисоветское выражение лица в этом вагоне метро.
Москва в дни августовского путча. Люди читают независимую прессу на станции метро
Moscow/1991:08:20/ Global Look Press
Мы, как вы уже поняли, ехали как раз по красной ветке и вышли на Парке культуры. Около жилых палат шестнадцатого века стояли три бронетранспортера. На крыше одного из них курил сержант, с виду дембель: в ушитых штанах и с щегольскими твердыми погонами.
Я побежал в автомат и позвонил в редакцию. Трубку взял Муратов. Он говорил раздраженным голосом, как будто я отвлекаю его от чего-то важного, впрочем, так оно и было.
— Дима, что делать?
— Делай что хочешь…
Ответ меня обидел. Я по-другому себе представляю взаимоотношения в хорошем, слаженном коллективе. Ну, если делай что хочешь, так тому и быть. Мы решили всё-таки отправиться к Павлову. Мишка жил во дворе Неопалимовского переулка, в обычной хрущевке. Когда мы поднимались к нему на пятый этаж, Азамат остроумно заметил: «Спорим, он сейчас сидит на кухне, пьет вискарь и слушает «Свободу»?
Мы остановились у двери и переглянулись. Просто так позвонить мы не могли, не тот момент. Азамат кулаком постучал в дверь. За дверью раздавался голос диктора радио «Свобода». Когда Азик постучал второй раз, голос затих, установилась тишина, Азамат постучал еще и еще. Было тихо, потом скрипнула половица в прихожей.
Я сказал низким, измененным голосом:
— Товарищ Павлов! Открывайте! Мы знаем, что вы дома!
Тишина.
— Павлов! Откройте! Это в ваших интересах — продолжил Азамат наш невинный розыгрыш.
Но я всё-таки пожалел Павлова и сказал, мол, ну ладно, Михась, открывай, это мы пришли.
Павлов стоял в прихожей в трусах, сзади за резинку был засунут газовый пистолет. Мы пошли на кухню и выпили вискаря. По радио «Свобода» рассказывали о том, что создано какое-то ГКЧП, а Горбачев в Форосе объявлен больным.
— Пиздят, — веско сказал Мишка насчет болезни своего тёзки.
Мы выпили еще виски. Что делать? Это был вопрос дня. Мы решили поехать к Бобу Гриноллу, который работал в корпункте Би-Би-Си и мог проконсультировать нас на случай, если нужно будет переходить границу и просить политического убежища.
Мишка не поехал — у него был тираж на складе и его нужно было передавать на реализацию. Павлов был романтиком коммерции и верил, что это еще возможно.
Боб жил на Бауманской со своей молодой женой Оксаной, тусовщицей и светской дамой…
Ой, чуть не забыл: когда мы вышли от Павлова на Садовое кольцо, нам встретился еще один кооператор, Гена Филиппов по кличке Гений, с экономического факультета. Я его знал по университету, однажды я пришел к нему с трехлитровой банкой пива и он за одну ночь рассказал мне весь «Капитал» Карла Маркса, в итоге я получил четверку по политэкономии.
Гений был весь какой-то понурый. В руке у него был потертый полиэтиленовый пакет с большим логотипом «Marlboro». Мы закурили и значительно помолчали, глядя на бронетранспортеры. Потом Гена запустил руку в пакет и пошуршал содержимым. Достал пачку пятирублевых купюр, перетянутую банковской бумажкой.
— Ребята, деньги нужны? Возьмите, мне, наверное, столько уже не пригодится!
Мы обнялись и помчались в «Смоленский». На Бауманскую, к Бобу с Оксаной, мы приехали на такси, с щедрыми дарами и в приподнятом расположении духа: мы были готовы к борьбе с коммунистическим режимом.
Пресс-конференция ГКЧП, 1991 г. Фото Владимира Мусаэльяна и Александра Чумичева / ТАСС
Боб и Оксана сидели у телевизора и смотрели пресс-конференцию ГКЧП. Во время пресс-конференции наша однокурсница Таня Малкина задала свой знаменитый вопрос про переворот. У Янаева тряслись руки, как ни банально это сегодня звучит.
Выяснилось, что наши друзья ждут приезда знакомых девушек из Лондона. Этот приезд был запланирован давно, так уж совпало. Вскоре раздался звонок — девушки позвонили из шереметьевского автомата.
— Давайте им ничего не скажем — предложил Азамат, хитро блестя очками, и мы выключили телевизор.
(Впрочем, пока девушки ехали, мы немного послушали «Свободу», и узнали, что Ельцин объявил о сопротивлении путчистам и призвал всех приходить к Белому Дому.)
И вот приехали Бетси и Харриет. Бетси была пышногрудая блондинка, живая и смышленая. Я бы мог назвать ее типичной секс-туристкой, но это как-то неловко, и я по крайней мере здесь в рассказе изменил ее имя. С Харриет сложнее. Она жила в сельской местности в настоящем замке (я слышал, что она и сейчас там живет) и писала стихи. Харриет была настоящей английской поэтессой! Она больше молчала, немного пряталась за Бетси, но очень мило улыбалась туманной английской улыбкой. Наш с Азаматом расклад был ясен с первого взгляда, без всякого обсуждения.
Мы пили ром и делали немножко small talk, а потом Бетси спросила — ребята, а где тут у вас в Москве традиционное место прогулок? Нам так не терпится погулять и посмотреть Москву!
Ну конечно же! Гулять! Азамат подробно объяснил, что обычно в это время суток москвичи гуляют на Краснопресненской набережной, у здания парламента, который называется Белый дом, прямо как в Америке, хе-хе.
Таксист, узнав, что мы едем на Краснопресненскую, предупредил, что везет нас бесплатно. Азамат поднял два пальца — victory.
Баррикады у Белого дома, август 1991-го
Moscow/1991:08:20/ Global Look Press
Когда мы выгружались из такси, Бетси и Харриет пищали от удивления, восторга и страха — там уже возводили баррикады, виднелись какие-то флаги и лозунги, на крыльце Белого дома шел митинг. Мы всё-таки смилостивились и прочли девушкам краткую политинформацию о происходящем.
Мы прошли на крыльцо — еще ничего не было перекрыто, и можно было свободно передвигаться. Увидели знакомых, Азамат достал из сумки бутылку болгарского «Солнечного берега». Я стал ее открывать, но открывал как-то неловко, уронил на ступеньку, и у бутылки откололось горлышко… Ну, можно сказать, открыл.
Однако, когда я суетливо пытался поймать бутылку, то порезал себе ладонь, довольно сильно (у меня до сих пор шрам). Пошла кровь. И тут ко мне развернулась Харриет со всей решительностью английской поэтессы. Она взялась за подол своей длинной, красивой фиолетовой юбки, приподняла её, а под юбкой обнаружился белоснежный шелковый подъюбник. Она взялась за него обеими руками и оторвала большой лоскут!
Пока Харриет перевязывала мне руку, я ей шептал:
— Oh no, why, you don’t have to do this…
— I am happy to do something for Russian freedom!
Эх, ребята, вы бы видели эти огромные карие глаза, которые смотрели на меня в эту секунду…
Но нет, мы не остались защищать Белый дом. Мы с Азаматом подумали, что если нас прямо сейчас всех расстреляют, то мы будем виноваты в гибели двух совершенно невинных подданных английской королевы, а отправить их домой мы тоже просто так не могли. Ну вы понимаете — на чашах весов колебались многие факторы. Короче, мы пошли к Кремлю, посмотреть, что происходит в окрестностях Красной площади.
Мы спускались по улице Горького в огромном потоке людей, здоровались со знакомыми, отхлебывали болгарский «Солнечный берег», держали Бетси и Харриет за руки, и нам казалось, что мы участвуем в событии колоссального значения, и мы совершенно не чувствовали себя песчинками в этом потоке, мы были участниками и героями тревожных, но великих событий и были готовы на всё.
Манежная была перекрыта цепью солдат в касках. У солдат были испуганные детские лица. За цепью бесновался гэбэшный провокатор в клетчатой рубашке. Он задирал скопившихся перед цепью людей, буквально кричал матом и оскорблял их. Мне он крикнул — «Ну что пришел сюда! У тебя руки в крови!» — и он был прав, конечно, но зачем он все это кричал, я не понимаю до сих пор. Мы всё переводили нашим подругам, но нам постепенно стало скучно, наступил вечер, на чистом московском небе выступили звезды, и мы решили поехать к Кувырдину на Ленинский.
Мы приехали на метро и по пути от «Университета», на улице Строителей, Харриет сказала, что пока ехала, ей в голову пришли стихи.
Мы шли по утопающей в августовской зелени улице Строителей, Бетси ела мороженое, Харриет нараспев читала стихи без рифмы, мы делали вид, что хорошо ее понимаем, но я, конечно же, сейчас не вспомню ни строчки, хотя уверен, что стихи эти были прекрасны.
На кухне сидел мрачный Кувырдин (сейчас у него в Америке своя дизайнерская фирма). Он говорил что-то в стиле Геши из «Бриллантовой руки»: «Всё пропало! Вcё пропало! Это конец всему!» А мы его утешали и говорили, что у Белого дома мощный очаг сопротивления, и мы завтра сделаем всё возможное для того, чтобы коммунизм не прошел.
Улица Горького (ныне Тверская) в дни августовского путча 1991 года
Moscow/1991:08:20/ Global Look Press
Потом Бетси и Азик ушли в свободную комнату, потом ушел и Кирилл, а мы с Харриет остались одни на просторной кухне. Карие глаза Харриет были полны слез, они капали на ее фиолетовую юбку, и она спрашивала, как же мы теперь все будем тут в России жить. Ее совершенно не волновало, как она сама вернется домой, если перекроют границы. Ее сердце было полно боли и любви к этой огромной, странной, сумасшедшей и несчастной стране.
Я ее успокаивал… и знаете что? У меня не было ни капли чувственного влечения к этой молодой и прекрасной женщине, я испытывал только любовь и нежность, и гладил ее по голове, а потом мы не раздеваясь легли на колченогий кувырдинский диван и тихо уснули, обнимая друг друга детскими девственными объятиями.
А рано утром я уехал в редакцию, и началась совершенно другая история. Харриет я больше никогда не видел.
Как она там поживает, в своём замке?
***
Работал в службе новостей закрытой гэкачепистами «Комсомолки» во время путча-91, когда бронетранспортеры стояли вдоль редакции, а мы обедали в столовой вместе с экипажами бронетранспортеров.
Подпольные выпуски газеты выходили по факсу и рассылалась по товарным биржам во все города, а там кооператоры их ксерили и развешивали на столбах. Было несколько бессонных ночей на телефоне, все устали, помню, финальный выпуск после победы в пакете носил в Белый дом к 20-му подъезду, под дождем прятал пакет под футболкой.
Так вот, в последнюю ночь начались междугородние звонки из Киева, мужик сдавленным голосом хрипел, что он сотрудник Сбербанка, и что через их отделение перекачиваются деньги ЦК КПСС на Запад, а за ним уже следит КГБ, и он звонит из автомата (в Киеве были междугородние автоматы), я рассказал Муратову и Каюмычу, они сказали — лети в Киев встречаться с мужиком, и договорились с собкором «Литературки» в Киеве Киселевым, а у того был приятель, бывший КГБ-шник, и они должны были меня подстраховать, и вот я в тапочках и футболке прилетел в Киев (билетов, конечно, не было, но «Комсомолку» тогда любили и летчики брали нас просто в кабину к себе), а встреча была назначена около гостиницы на берегу Днепра (сейчас погуглил — это была гостиница «Славутич»), я должен был сидеть на скамейке и читать «Комсомольскую правду», припекало солнце, я сидел, но читать уже не мог — я же ее писал, — и ждал того мужика, а поодаль стояла «Волга», в окне которой виднелся Киселев, это успокаивало, но никто не приходил, и я так под солнышком сидел часа два, наверное, и думал, ну всё, кранты мужику, взяло его КГБ, а потом пришел мальчик лет десяти и сказал, что он живет в коммунальной квартире, и у них параллельный телефон, а этот мужик — местный алкоголик с белой горячкой, и когда у него начинается «белочка», он звонит по разным официальным организациям с сенсационными заявлениями, а мальчик на параллельном телефоне всё слушает, и вот, мол, мальчику стало нас жалко, и он пришел предупредить…
Мы поехали к Киселеву на Крещатик есть борщ, и так наелись борща, что не помню как вдвоем приехали в Москву, протрезвели уже в редакции «Литературки» в кабинете у Щекоча, и все весело смеялись.
А сейчас думаю — вдруг мы упустили золото партии?
Moscow/1991:08:20/ Global Look Press
