«Нынешнему режиму не нужны независимые медиа. Зрителям и читателям — нужны, но недостаточно остро, чтобы биться за них». Интервью с Татьяной Малкиной

«Понимаете ли вы, что сегодня ночью вы совершили государственный переворот?», — спросила журналистка «Независимой газеты» Татьяна Малкина у членов ГКЧП на пресс-конференции 19 августа 1991 года. И вошла в новейшую историю России как символ свободы прессы. В 1990-е и начале 2000-х она работала в президентском пуле — сперва при Ельцине, затем при Путине. Потом стала главным редактором восстановленного литературного и политического журнала «Отечественные записки», который закрылся в 2014 году — по словам Татьяны, «за пять минут до "крымнаша"», после чего она окончательно ушла из профессии. О том, что происходило со свободой прессы в России за последние 30 лет, мы беседовали с Малкиной на её кухне — за несколько дней до того, как Минюст внес в список иностранных агентов телеканал «Дождь» и расследовательское интернет-издание «Важные истории», а также его журналистов.

UPDATE: События, произошедшие в течение года после этой беседы, показали, что политический курс страны полностью развернулся к идеям ГКЧП. Тем актуальнее наш разговор сегодня, в годовщину провала августовского путча.

— Понимаю, что за все эти годы тебя уже изрядно утомили расспросами про Тот Самый Вопрос. И всё же не могу о нём не вспоминать сегодня, когда из России высылают корреспондентку BBC, которая спросила Александра Лукашенко: не считает ли он, что потерял легитимность после репрессий против мирных граждан. Прошло 30 лет.

— На самом деле, я уже думаю, что это хоть и чудовищно, но даже и хорошо. Пусть, пусть уже из России вышлют всех иностранных корреспондентов, чтобы ни у кого не было иллюзий относительно того, в какой стране мы живём. На наших глазах завершился большой исторический цикл, и это его закрытие.

На днях вот Шойгу выступал перед молодёжью и в очередной раз сокрушался по поводу страшных 1990-х. Я, конечно, участвовала в многих дискуссиях о девяностых, но только сейчас осознала, что мы все, жившие в те годы, занимались, по-видимому, очень разными вещами, в частности, мы с Сергеем Кужугетовичем. Понятно, что у него и в то время и должность была специфическая — если ты министр по чрезвычайным ситуациям, то вокруг тебя всё время происходят катастрофы. Но он, видимо, ещё и имел дело с какими-то чудовищными людьми и деяниями — раз именно так отзывается о том времени. Как и Владимир Владимирович Путин, который ввёл в обиход мем про лихие девяностые.

Одни люди в 1990-е жили в мире криминала, воровства и коррупции. Другие занимались тем, что строили принципиально новую, не советскую страну — даже не с нуля, а из глубокого минуса. И это разделение — оно похлеще, чем Запад и Восток, тем и другим точно не сойтись никогда. Но именно те люди, которые в 1990е занимались какими-то стремными делами и явно заработали себе ПТСР [посттравматическое стрессовое расстройство], сейчас, в силу исторических обстоятельств, занимаются государственным управлением. А поскольку социальные лифты у нас не работают и мобильности нет ни по горизонтали, ни по вертикали, понятно, что они тут надолго. Хорошо хоть, что Путин не верит в социализм и не пытается построить именно его. Но строят они со своим посттравматическим расстройством всё равно что-то уродливое. Что ж, чем это очевиднее, тем лучше.

— Вернусь ещё раз к пресс-конференции ГКЧП. Вообще, любая пресс-конференция — это по сути театр с возможностью импровизаций. Ты как участница того спектакля можешь воспроизвести свои ощущения от происходившего на сцене и в зале?

— Театральная метафора здесь вполне годится, потому что это был по сути не вопрос. «Понимаете ли вы, сударь, что вы скотина?» — на такой вопрос не может быть ответа. Это был гнилой помидор из зала на сцену. Я просто была в ярости. От вида этих людей из ГКЧП, от того, что они говорят, от того, что у них спрашивают про виды на урожай…А поскольку я была воспитана как девочка, которая не должна проявлять агрессию, я не швырнула ничего на сцену, а задала этот как бы вопрос, ещё и испортив его вдогонку какими-то уточнениями [про то, какое сравнение членам ГКЧП кажется более корректным для происходящего — с 1917м или 1964м годом, а также про обязательную перерегистрацию газет, которую вводил указ ГКЧП, и перспективы введения политической цензуры в них — Republic]. Я понимала, что всё запорола и дала им возможность не отвечать по существу ни на один из моих вопросов, поэтому злость усугубилась тоской и досадой. Но обстановка в зале после этого действительно изменилась, и коллеги начали вести себя по-другому. С каждым разом те [на сцене] отвечали всё менее и менее убедительно, и к концу пресс-конференции моя тревога по поводу того, что у них что-то может получиться, окончательно улетучилась.

Вообще сам факт того, что эта пресс-конференция случилась — нечто удивительное. Не было такой традиции в стране, не было таких требований и ожиданий — люди у власти могли творить и творили все что угодно без какой-либо необходимости устраивать по этому поводу пресс-конференции. Что это вообще было?

— Наверное, последствие предыдущих двух очень бурных лет. Съезды народных депутатов в прямой трансляции…Политика стала публичной.

— Она даже ещё не успела стать по-настоящему публичной, но люди из ГКЧП пали жертвой этой публичности.

— Хотели легитимировать свою победу через медиа?

— Да, пожалуй. На ту пресс-конференцию пускали вообще всех. Человек, который её вёл, вообще не представлял, кто из журналистов откуда, не ориентировался в названиях СМИ, не понимал, чем чреват вопрос от той или иной газеты, вообще был не в теме, до смешного

Вечером того же дня мы из редакции «Независимой» позвонили в штаб ГКЧП в «Президент-отеле». Это же было до интернета и мобильных телефонов, новости от ТАСС мы получали по факсу. Номер «Президент-отеля» мы нашли в справочнике «Жёлтые страницы», дозвонились на ресепшен, представились и попросили соединить со штабом ГКЧП. Там ответил какой-то человек, который подтвердил, что это штаб. На просьбу позвать к телефону товарища Тизякова он сказал «знаете, а он сейчас не может — у него совещание». В этом, конечно, отчасти видна нежность того времени, которую сейчас, кроме нас, никто не может оценить. Тогда все контакты между журналистами и ньюсмейкерами были прямыми и физическими, потому что не было между ними ещё никаких технологических прокладок. Да и потом, все же — от журналистов до чиновников — занимались одним и тем же делом (кроме, видимо, Путина, Шойгу и иже с ними). Это была очень эклектичная, раздёрганная, но объединенная мечтой о новой стране мета-команда, по крайней мере, в масштабах крупных городов.

⤢

Коллаж Марии Покровской для Republic

— Я вот хорошо помню, как смотрела пресс-конференцию ГКЧП 19 августа 1991 года по Первому каналу — и после твоего вопроса испытала дикую радость от того, что решила пойти в журналистику. А теперь посмотрим на август 2021 года. Минюст объявляет иностранными агентами неподцензурные СМИ и журналистов, счет идёт уже на десятки. В соцсетях — флэшмоб с тэгом #запрещённаяпрофессия: журналисты разных поколений, но большей частью молодые и юные, очень печально вспоминают о былой свободе. Общая тональность: журналистика в этой стране умерла. А ты как думаешь?

— Во-первых, журналистика умерла не только у нас. Это долгое прощание. Для сегмента так называемой качественной прессы кома и агония наступили, скорее, ввиду технологического переворота. Так что нельзя сказать, что в России журналистика умерла потому, что Путин взял и стукнул по ней молотком. Строго говоря, нам с тобой очень повезло застать все те годы, что она здесь была свободной и развивалась. Так что у меня нет никаких жалоб. Это была отличная охота. Было прямо в кайф. Но это везение не длилось так долго, как могло бы. В России не успело появиться ничего функционально-стабильного за эти годы. Так что просто не было шансов.

Молодым журналистам, которые сейчас оплакивают профессию в соцсетях — да, очень не повезло, причем гораздо раньше, ещё за тактом. Только они стали журналистами, как появилась эта омерзительная «двойная сплошная», Усманов, Кудрявцев и прочее неприличное…Пришлось по умолчанию считать всё оставашееся хорошим, а оно на глазах не то что сжимается — исчезает. Но откровенность происходящего безумия не оставляет места лицемерию, так что это, повторюсь, скорее хорошо — не то, что происходит, конечно же, а недвусмысленность происходящего, это ясность, полезная для выстраивания личных профессиональных, образовательных, жизненных стратегий. Я коллегам очень, очень сочувствую. Я-то свою журналистику оплакала уже давно, когда уходила делать прекрасный журнал «Отечественные записки», в котором было правило: журналисты здесь не публикуются. За одним исключением — это был номер «Конец СМИ», где все авторы-журналисты выступали в качестве отраслевых экспертов. Это было, на минуточку, в 2006 году. Хотя я могла себе позволить такое решение — я не умирала с голоду, муж полностью меня поддержал. Но и «Отечественные записки» я закрыла за пять минут до «крымнаша» и Украины, потому что понимала, что скоро не смогу делать то, что считала хорошим и правильным.

— Есть ещё одна важная, на мой взгляд, нота в этом скорбном хоре о «запрещённой профессии»: мы делали важное дело, нашим читателям это было важно, но оказалось, что государству это не нужно. Я заранее извиняюсь перед авторами печальных постов, но это уже какая-то тоска по привилегиям. При чём тут государство, чёрт возьми?

— Я понимаю, о чем ты. Почему государству должно быть нужно то, что вам с читателями было нужно? То время, когда государству было нужно то же самое, — оно прошло, короткое и бурное. Нет больше ни того государства, ни того общества, ни тех СМИ. Если нечто нужно вам и вашим читателям, но вы не можете этим заработать себе и своим детям на хлеб с маслом, а также на поддержание производства — что ж, значит — теперь, увы, так.

Когда-то, в наши «хорошие девяностые», я познакомилась со Стэнли Фишером. Однажды мы спорили о том, почему в России не получились многие важные реформы. И Стэн сказал: «What doesn’t sustain doesn’t stand». Мне кажется, это очень верно и в отношении независимых медиа в России. Нежелание видеть это со стороны некоторых оплакивающих мешает мне с полной отдачей присоединиться к оплакиванию. Конечно, людям свойственно надеяться до последнего, но к чему дело клонится, было ясно уже довольно давно. И это как раз имеет прямое отношение к экономике медиа. Она у нас тяжело больна. И вообще трудно припомнить, когда была устроена здоровым образом.

[Леонид] Бершидский, наверное, самый последовательный в этом отношении человек, хорошо понимающий про экономические основы независимости медиа. Был как-то очередной медиасрач, когда одни коллеги порицали других за коллаборционизм. Обсуждалась история про «распятого мальчика». Спорили о том, является ли монтажёр этого сюжета с ОРТ таким же преступником, как и заказчик — мол, у него же, наверное, дети и ипотека и он только патроны подносил. И Бершидский, который всегда был склонен занимать демонстративно жёсткую публичную позицию, сказал: «Дети мешают? Убей детей. Не можешь убить — иди работать туда, где дети не мешают». Тогда мне казалось, что это какая-то карикатура и издевательство, но с тех пор прошло довольно много лет, и сейчас я думаю, что такая позиция, невзирая на нарочито людоедскую формулировку, таки является здоровой. Не надо работать в профессии, где наличие детей мешает тебя сохранять чувство собственного достоинства и следовать важным принципам. Независимо от того, сколько у тебя детей и какого размера твоя ипотека. Это всё-таки твой выбор.

— Тут неизбежно возникает ещё один вопрос: как относиться к медиа сегодня? «Четвёртая власть» — это фигура речи или медиа действительно могут претендовать на эту роль? Это, как в Советском Союзе и сегодняшнем Китае, пропагандистская функция? Или это бизнес, как мы успели увидеть на излете 1990-х и в 2000е? Как ты думаешь, где медиа сегодня находятся и что это такое вообще?

— Я перестала это понимать. Власти СМИ не вижу, пропаганду вижу. Ну, и вот «ТикТок» — это, видимо, бизнес.

— У меня есть любимый французский пример — интернет-издание Mediapart, основанное бывшими журналистами Le Monde в 2008 году. Они ушли из Le Monde из-за несогласия с редакционной политикой и стали заниматься расследованиями. Так вот, у этого стартапа к 2020 году было 218 000 платных подписчиков, выручка 20,5 млн евро и чистая прибыль 4 млн евро. Хороший бизнес, многим на зависть. С другой стороны, тот же Le Monde живёт на подписку, да и The New Yorker, и The New York Times, как бы мы к ним не относились с точки зрения содержания.

— В России-то, как мне кажется, не успели сложиться институции уровня The New Yorker и The New York Times, на основе которых можно было бы создать работающую бизнес-модель. Всё-таки у этих изданий были на то многие десятки лет, и общество вокруг них было иначе устроено. Но теперь уже мне, видимо, придется подписаться на вас и на «Дождь» (и на многих из списка иноагентов) чуть ли не на годы вперед. Просто потому, что вменяемые и альтернативные госпропаганде СМИ мне нужны. Не знаю, много ли таких, как я, и поможет ли это выдавливаемым медиа выжить. Но — делай что должно, как всегда…

— А иностранных инвесторов, которые появились на российском медиарынке в надежде поучаствовать в здешнем экономическом росте, попросили на выход в 2015 году. Недолго музыка играла.

— Да, и с этого момента, как мне кажется, и нужно начинать отсчет коматозного состояния российских медиа как бизнеса.

Я не вижу смысла упрекать безумное российское государство за то, что оно не хочет поддерживать независимые медиа. Зачем они ему? Заставить его это делать или обойти его — сегодня здесь невозможно. Это очень печально, но такова реальность.

Я ни одного дня не работала в подцензурных условиях. И спасибо Владимиру Александровичу Гусинскому за три года моей абсолютно счастливой жизни, когда мы делали на его деньги газету «Сегодня» (которая, я считаю, заложила фундамент для культурной журналистики в современной России, например). Но я очень хорошо помню, как он убил газету «Сегодня» в 1997 году. Он пришёл и сказал: «Я просил вас делать самую влиятельную качественную либеральную газету — и вы сделали. Огромное вам спасибо. Будем продолжать, но у меня есть одно условие. Я хочу, чтобы теперь эту газету читал каждый пассажир метро». Его спросили: Владимир Александрович, вы в метро-то когда последний раз вообще были? «Что за дурацкий вопрос!». Ну вот, чтоб вы знали: каждый пассажир метро сейчас читает газету «Мегаполис-экспресс», с огромными заголовками на первой полосе про пельмени с человечиной в Воркуте. Давайте мы вам сделаем за ту же зарплату, которую уже получаем, три газеты, которые будет читать каждый пассажир в метро и электричках — только не надо губить «Сегодня»… Гусинский отмахнулся. В результате три месяца спустя все, кроме одного человека, ушли из газеты «Сегодня». И это очень показательно. Когда интересы владельца не имеют никакого отношения к бизнесу — понятно, насколько это ненадёжный фундамент. И на нём ничего такого, что стояло бы крепко, выстроить невозможно.

Думаю, что на самом деле российскую медиа-систему очень сильно подкосил 2008й год. Если и были какие-то надежды на постепенное развитие этого бизнеса, кризиса они не пережили.

— Есть такой распространенный критический дискурс — предъявлять успешным журналистами 1990-х претензии за массированную поддержку Ельцина на президентских выборах 1996 года. «Это вы заложили бомбу под нашу свободу и независимость, — говорят критики, — это из-за вас в России сейчас авторитарный режим, из-за вас всё так!» Мы об этом говорили, в частности, с Наташей Ростовой. Вот ты что думаешь, почему всё так? Куда девались миллионы читателей газет, которые в перестройку своими рублями поддерживали качественную либеральную прессу и на которых опирался Ельцин в начале 1990-х?

— Ну, во-первых, они просто начитались. Ситуация действительно была уникальная: Горбачёв вынул затычку из дырки в плотине цензуры — а за дыркой был практически вакуум. Но это был всё-таки вакуум ограниченного объёма. Медиа-потребление в те годы было бурным, преувеличенным, потому что накопился огромный дефицит. А потом, когда расцвели и СМИ, и свободное книгоиздание, информационный вакуум в какой-то момент естественным образом заполнился. А потом появился интернет.

Что же касается 1996 года, у меня ещё совсем недавно был период, когда я прямо ночей не спала, переживая персональную ответственность за всё, что происходит здесь и сейчас — в частности, за то, что моя газета и я лично абсолютно поддерживали Ельцина в 1996 году. Кстати, не потому, что нам так велел владелец газеты. Мы действительно поддерживали Ельцина и этого в общем-то не скрывали, хотя очень старались вести себя прилично и сбалансированно по отношению к его политическим оппонентам. У нас были внутри разногласия, мы много спорили между собой, но всё же действовали как команда граждан-единомышленников. И как команда мы считали, что дать победить Зюганову на выборах — смертельная угроза будущему страны.

Чрезвычайно эгоцентрично выглядит рассуждение, что это журналисты всё сделали и во всем виноваты. Оно как минимум отрицает роль весьма активных на тот момент избирателей России. Понятно, что большой медийный нажим внёс существенную лепту в победу Ельцина. Но мне кажется наивностью и даже распущенностью думать, что если бы журналисты активно топили бы за Зюганова, то победил бы Зюганов. Я так не думаю. Выборы отражали реальный раскол в стране. В стране жили люди, которым стало хуже, и люди, которым стало лучше в период с 1989 по 1996 годы. И эти семь лет были временем безграничного политического романтизма, уникальным — когда на выборах боролись за ценности. Без иронического отстранения и сарказма. Политика была действительно ценностно заряжена, и люди выбирали политиков исходя из своих ценностей и убеждений (как бы эти ценности и убеждения потом не менялись). И лично мне понятно, что Ельцин победил не потому, что два телеканала, три газеты и одна радиостанция мощно лупили по мозгам избирателей. А потому, что в то время было достаточное количество людей, для которых ценности, провозглашенные в 1991 году, имели большой экзистенциальный смысл.

Для меня лично, как для человека, родившегося в 1967 году, поступившего на журфак МГУ в самом страшном году застоя, в 1984-м, а закончившего его в год первых альтернативных выборов в стране, в 1989-м, — для меня возврат страны к коммунизму был невозможен. Так что я отказываюсь принимать на себя коллективную ответственность за то, что после выборов 1996 года всё пошло не так и страна сегодня там, где она находится.

⤢

Коллаж Марии Покровской для Republic

— А что насчет выборов 1999–2000 года? Я вот не вижу принципиальной разницей между ними и 1996-м. То же самое — у избирателей есть запрос, а у Путина, который этому запросу отвечает, есть огромная медийная поддержка.

— Я тоже не вижу принципиальной, разве что экономическая ситуация была довольно таки стабильной, что всегда ослабляет накал предвыборных страстей в принципе. Более того, тогда, в 1999–2000 году я не вполне соглашалась со своими друзьями, которые говорили «всё кончено, бывший КГБшник стал президентом». В частности, потому что это противоречило моим убеждениям — презумпция невиновности должна распространяться на всех.

И то, что Путина первого срока винят за «Курск», я тоже считаю несправедливым. Как если бы он его утопил или мог предотвратить катастрофу. А он просто оказался несостоятелен как публичный политик, и не очень понятно, откуда могла бы взяться в этом случае состоятельность. А история с тем, как он тогда оказался в студии у Ларри Кинга…Многие беды происходят от мискоммуникации и некомпетентности, на самом деле. Потому что Алексей Алексеевич Громов [с 2000 по 2012 гг. — пресс-секретарь президента Путина] совершенно не представлял себе, какую нишу в информационном пространстве занимал тогда Ларри Кинг со своим шоу для коммивояжеров, останавливающихся в одинаковых «Хилтонах» и «Холидей-иннах». Это тоже своего рода карго-культ. Blue jeans, баббл-гам и Ларри Кинг как явления одного порядка, условно престижа. Как мы ни умоляли Громова не ходить к Ларри Кингу, потому что тот попсовый и жёлтый, он лишь отмахивался: мы обо всём договорились, нормальный мужик, всё по понятиям, он не будет спрашивать про «Курск» (ха-ха, российский чиновник договорился с американским шоуменом). А Путин реально был надломлен уже историей с «Курском», я уверена, что его отношение к медиа во многом растёт именно из тех дней. И когда Ларри Кинг щёлкнул подтяжками и спросил: «So tell me, what's happened to the sub?» — мне кажется, только шпионская выдержка позволила Путину не дать тому с ноги и не выйти из студии. Крупный план лица Путина в этот момент — это полное собрание сочинений Достоевского.

Ну так вот, я тогда не видела достаточных оснований ненавидеть Путина за то, что он был КГБшником — ровно так же, как не видела оснований ненавидеть Ельцина за то, что он был коммунистом. Как были коммунистами все остальные. Возможно, я была неправа, но думала тогда именно так.

— Все же как будто обнулились в 1991-м, так?

— Да, казалось, что все обнулилось в хорошем смысле. Мы в новом, путинском президентском пуле придумали формат регулярных встреч не только главных редакторов с Путиным офф-рекорд, мы сами, полевые журналисты, довольно много с ним общались — и у меня сложилось представление о нем как, скажем, о шпионе, разложенном Западом. По-моему, его идеальный образ Запада в тот момент выглядел в то время примерно так: сервиз «Мадонна», всё чистенько-аккуратненько и в сущности буржуазно, как в Дрездене. Это было очень неплохо для тогдашнего времени, как мне казалось.

Ну а потом…Роль субъективных и объективных факторов в истории никто не отменял. Потом, к сожалению, возобладала болезнь, как мне представляется. И мы, журналисты, ее скорей усугубили (оговорюсь — нет, и в болезни мы тоже не виноваты), и наши западные друзья, прямо скажем, просто просрали Путина и Россию. Если кто-то задастся опять целью искать виноватых в том, что сегодня всё пошло не так, то готова подсказать ответ: это, конечно, не акулы блокнота и пера, а серия стратегически провальных внешнеполитических решений США.

— А что было неправильно?

— Не видеть в нем партнера. В какой-то момент казалось, что США действительно хотят дружить с Россией. Но нельзя дружить с тем, кому ты не можешь сказать: я тебя уважаю. А в определенный момент, мне кажется, это было единственным, что требовалось этим людям с прищемленными яйцами [с российской стороны]. О великом российском ресентименте уже тома написаны всеми политологами мира.

— Это ещё до Мюнхенской речи, ты имеешь в виду?

— Мюнхенская речь была, как мне кажется, просто криком: пожалуйста, ну пожалуйста, just acknowledge we are great! С моей точке зрения, это не было угрозой, это не было объявлением о разрыве или реальным сигналом того, что Россия взяла курс на изоляцию. Это был буквально вопль. «Я обращаюсь с требованием веры и просьбой о любви». Знаю, что это непопулярное мнение, но я так вижу. Возможно, когда-то мнение мое изменится.

— Вот ты походя упомянула, как журналисты президентского пула уговаривали пресс-секретаря Путина не ходить на шоу Ларри Кинга. По нынешним временам звучит экзотически и совершенно не представимо сейчас.

— А тогда всё вообще происходило в очень горизонтальном режиме. Громов, например, в Кремле появился после того, как я пришла в президентский пул. У нас всех там были человеческие и профессиональные отношения, и они близко не напоминали то, что происходит сегодня. Когда я ещё работала в пуле, Громов уже, случалось, просил кого-то или велел задать той или иной вопрос корреспондентам ТАСС, «Российской газеты», «Интерфакса» на пресс-конференции (которые действительно происходили как нормальные пресс-конференции, а не как сейчас). Те могли, кстати, и отказать. Мы, журналисты других СМИ, пытались его и коллег отговаривать от этой уродливой практики, но понимали, что не отговорить: он, в конце концов, отчасти распоряжался таким образом ресурсами органов государственной пропаганды, как бы приданной ему. В те времена ни к одному «негосударственному» журналисту с такого рода предложенbями никто не обращался, во всяком случае, открыто.

С Путиным мы, журналисты президентского пула, эпизодически общались ещё до того, как он стал преемником. Он был, кстати, очень обаятельный. Умный, быстромозгий, молодой. На наше предложение общаться не под запись — типа, у водопоя — он согласился. Было даже правило неписанное: вопросы можно задавать без ограничений, отвечать — без вранья, не может/не хочет ответить — говорит, что не будет отвечать. Не знаю, насколько он его придерживался, но до какого-то момента, мне кажется, всё так и было. Мы общались таким образом во всех его поездках, обычно за ужином. Он тоже нам какие-то вопросы задавал.

— При Ельцине было так же?

— При Ельцине всё вообще строилось с нуля. При строительстве всех институтов власти Ельцина мы присутствовали живьём. И естественно, как люди с активной жизненной позицией мы не могли в это не вовлекаться. Бывали случаи, когда нашего мнения спрашивали, чаще — когда нашего мнения не спрашивали, но мы все равно настойчиво выражали его. И я понимаю, почему в свое время Шторх стал спичрайтером, а Тимакова — пресс-секретарём [Андрей Шторх в 1989–1997 гг. работал в ТАСС, с 1998 про 2000й был старшим референтом президента РФ и руководил группой спичрайтеров; Наталья Тимакова в 1997–1999 гг. работала корреспондентом отдела политики «Коммерсанта», в октябре 1999 стала и.о.пресс-секретаря председателя правительства Путина, с 2000 по 2012 — в администрации президента, последние 4 года была пресс-секретарём президента Медведева — Republic]. Когда прямо на твоих глазах пишут, к примеру, президентское послание или ты наблюдаешь в режиме реального времени, как зарождается и принимается какое-то важное решение, однажды неизбежно возникает искушение что-то посоветовать, помочь, подправить — просто потому, что ты видишь, как можно прямо здесь и сейчас буквально починить какую-то поломку дела, устранить лажу, улучшить и углубить…

Кстати, это всё, конечно, способствует и развитию своего рода мании всемогущества, и так присущей журналистской профессии. Но теперь уж коллеги из, хм, «нормальных» СМИ, где не называют президента страны «начальником» (с большой буквы всегда), от такого искушения избавлены. Да они уже от работы избавлены практически.

События 2001 года с НТВ, кстати (которыми я заканчиваю свой курс новейшей истории российских СМИ для студентов-журналистов) — это про то, как журналистская мания всемогущества натолкнулась на манию всемогущества людей с прищемлёнными яйцами с другой стороны, а в промежутке ещё были материально заинтересованные лица с большими идеямии амбициями и с запутанными финансовыми отношениями. Тогда НТВшники говорили опрессорам: вы что себе позволяете, вы разве не понимаете — если мы это не показали, значит, этого не было! И верили в это. Мы тоже верили. Вот это, на мой взгляд, максимально болезненная история про невозможность независимых СМИ в текущих условиях. Вот есть визионер Гусинский, который одолжил безумные деньги у государства — ставшего вскоре недружественным… И при этом считает себя свободным демиургом и мочит это самое государство. А государство требует деньги вернуть. А он отказывается. Я думаю, если бы он был настоящий демиург, он должен был перезанять денег у кого-то другого — и полностью расплатиться с враждебным государством. А потом выстроить с ним какие-то какие-то новые отношения, на внутренне непротиворечивых основаниях. Вот, я впала-таки в ересь «если бы»…

Но это всё абстрактные рассуждения. А вот количество людей, которое пришло в «Останкино» митинговать за НТВ, показало: тот короткий момент, когда свободные СМИ были насущной потребностью для многих — к сожалению, прошёл. What doesn’t sustain, doesn’t stand. Если люди могут прожить без чего-то без критического ущерба для качества жизни — они без этого проживут. Нынешнему окуклившемуся гибридному режиму в России безусловно не нужны независимые (хотя бы от него) медиа. Зрителям, слушателям и читателям — нужны, но недостаточно многим и/или недостаточно остро, чтобы биться за них. Да и непонятно, уже как можно биться в условиях нынешних нешуточных репрессий. То есть все те же друзья и знакомые кролика, конечно, будут выходить и протестовать, пока их, точнее нас, не выдавят отсюда люди в погонах. Журналист за решеткой не может работать. Такие дела. Очень плохо, очень жаль, что так все вышло, душераздирающе грустно.