«У нас хотят сформировать ощущение, что в России все должно быть по-особенному». Как выглядит коррупция в СССР по сравнению с современной

Системная коррупция в России — предмет изучения как для историков, так и для для современных исследователей. Для проекта «СССР: 30 лет спустя» я решила поговорить об этом явлении с Ильей Шумановым — генеральным директором «Трансперенси Интернешнл — Россия», старейшей антикоррупционной общественной организации в стране.

«Трансперенси» появилась в России 20 лет назад как представительство международного движения Transparency International со штаб-квартирой в Берлине и за это время прошла путь от участия в экспертизе российских законов по приглашению правительства до принудительного внесения в реестр иностранных агентов по решению Минюста. В тот же реестр был принудительно внесён, к примеру, и Фонд по борьбе с коррупцией Алексея Навального. И хотя самые громкие расследования ФБК приводят к уличным протестам, а обзоры чиновничьих деклараций от «Трансперенси» — нет, очевидно, что российские власти видят опасность в любом, кто проявляет неподконтрольный интерес к их незаконному обогащению.

С другой стороны, низовой коррупции в стране сегодня ощутимо меньше, чем было в СССР — как тридцать лет назад, так и раньше. А крупные чиновники то и дело получают приговоры по коррупционным делам. Но, по мнению Шуманова, никакого противоречия здесь нет.

— Что ты думаешь о корнях нынешней коррупции в России? Насколько она наследует советские практики?

— Безусловно, базис для той коррупционной модели, которая есть сейчас, сформирован не в 1990-х годах, а раньше, в СССР. Но важно сказать, что для советской общности были характерны безумное количество ограничений и одновременно лояльность к их несоблюдению. То есть, было большое количество запретов, но власть через пальцы смотрела на их нарушения.

И одновременно с этим существовал гигантский дефицит всего. Помимо легального рынка товаров и услуг, был нелегальный рынок товаров и услуг, который трансформировался в рынок блата. Блат — это неформальное взаимодействие между людьми с целью оказания друг другу поддержки и протежирования. Вот этот рынок дефицита, собственно, и сформировал значительное количество внешних проявлений текущей коррупции, которую мы сейчас видим.

Мои коллеги любят называть это «комплексом недоедавших комсомольцев». Чрезмерное потребление предметов роскоши или дорогих услуг — это коррупционный нарратив, который сейчас у российской элиты вылезает изо всех щелей. В Восточной или Западной Европе даже сверхбогатые люди часто ограничивают себя в демонстрации предметов роскоши — и это, наверное, является естественным желанием. Наша элита, она немножко на другом концентрируется. Она сфокусирована на демонстрации роскоши, и это желание необычно.

А неформальная модель оказания друг другу услуг переросла в то, что у нас сейчас называется административным ресурсом. Телефонное право как некая модель управления несовершенными институтами переродилась в то, что за рубежом часто называют либо торговлей влиянием, либо оказанием недолжного влияния на должностных лиц. Речь о том, что сейчас в России многие называют «подойти порешать» или «подъехать порешать» — то есть, с кем-то договориться неформально, чтобы он принял решение.

— Был такой советский анекдот про человека, у которого сын мечтает стать генералом — и этот человек, умудренный жизненным опытом, говорит: «Нет, сынок, у генерала тоже есть сын». Мы регулярно наблюдаем трудоустройство друзей и детей друзей Путина по всей созданной им вертикали власти. То есть, у нынешнего правящего клана выросли свои дети, которые так же, как в Советском Союзе, только без особого стеснения, хотят быть генералами и пристраиваются на какие-то «хлебные» должности. Получается, в этой области с советских времен ничего не изменилось.

— На самом деле, в советское время это была более сложная конструкция, потому что в СССР все-таки существовали кадровые и социальные лифты. Возьмем для примера того же самого Путина. Его семья не была достаточно влиятельной или элитарной, его родители не входили в высший круг должностных лиц. Да, он не прошел всю карьерную лестницу полностью во времена СССР — часть её уже пришлась на современную Россию. Но вероятность того, что простой партийный работник мог в аппаратной борьбе победить конкурентов, добиться к завершению жизни карьерных успехов и стать руководителем — это было вполне реально. Сейчас это несколько сложнее, поскольку ты совершенно правильно описала как раз существующую модель. Это не власть достойных, а власть ближних. То есть, сейчас гораздо выше ценится лояльность, нежели какая-то ценностная рамка либо профессиональные успехи у кандидата на должность.

Вообще, коррупционные практики, как любой социальный феномен, трансформируются со временем и, как любые неприемлемые в обществе практики, мимикрируют под законные. Например, и 30 лет назад, и 15–20 лет назад были широко распространены взятки как форма материального вознаграждения, либо оказание услуг должностным лицом за деньги. Помимо этого, существовали такие практики, как силовой захват собственности — когда приходили рейдеры, когда с помощью силового аппарата перехватывалось управление, права собственности на активы.

В сегодняшней жизни взятки остались, но стали более утонченными — используются криптовалюты, счета в оффшорных юрисдикциях, деньги передаются через третьих-десятых лиц. В принципе, количество взяток снизилось, а само это явление мимикрировало под обычные практики — то, что мы называем «мягкой коррупцией». Например, когда чиновник пытается отдать государственный контракт компании, связанной с его супругой. Или дети чиновника являются акционерами коммерческой компании, которая владеет интеллектуальными правами на систему распознавания лиц граждан — и получает самые большие доходы от сотрудничества с органами власти. И это, по сути, та изменяющаяся модель коррупции, которая перестает быть видимой глазу. Коррупционеры пытаются минимизировать риск быть пойманными за руку и формируют практики, которые очень сильно напоминают законные.

Что касается рейдерских захватов, то они не то чтобы вообще исчезли — просто главным рейдером у нас уже стало государство. В этом плане ни одна частная компания из тех, что в 1990-е называли рейдерами, не стоит на одном уровне с государственным аппаратом и государственными возможностями. Государство само стало полноценным актором в этих рейдах, и государственный аппарат контролирует большое количество силовых слияний и поглощений.

⤢

В коллаже использованы кадры из фильма «Дворец для Путина» (2021) и мультфильма «Золотая антилопа» (1954)

Мария Покровская

— При этом бытовой коррупции стало заметно меньше.

— Да. Это очень важный момент. Сокращение низовой коррупции — естественный процесс. К настоящему времени, в отличие от 1990-ых и от советского периода, система государственного управления модернизировалась. В неё были добавлены элементы электронного государств, которые по факту сократили количество итераций взаимодействия чиновника с гражданином. Эта коммуникация минимизирована, переведена в электронный формат. То есть, получение паспорта, запись в больницу, оплата штрафов происходит без участия публичного должностного лица. Наложение штрафа теоретически может предполагать коммуникацию гражданина с сотрудником ГИБДД, а вот оплата штрафа — уже нет. В принципе, сотрудник ГИБДД — это уже отмирающая профессия. Через там 20 лет сотрудников окончательно заменят видеокамеры, которые будут фиксировать нарушения.

— То есть, государство, как главный рейдер, орудует суммами несравнимо большими, и до таких мелочей уже не опускается?

— На самом деле, это очень важный момент с точки зрения концепции государства как стационарного бандита. Когда элитарная группа приходит к власти и пытается выкачивать ресурсы из экономики, одновременно она оставляет некий прожиточный уровень для населения, чтобы в стране не поднялись бунты и восстания. Опираясь на эту концепцию, мы видим, что для такого стационарного бандита низовая коррупция как форма кормления низших чиновников не очень выгодна. Невыгодна она в силу того, что она подрывает доверие к системе и начинает формировать запрос на справедливость на низовом уровне. Гражданин начинает смотреть, что же там сверху происходит, и переносит свою неудовлетворенность на выборы, на протестные акции и так далее.

— Вот ты упомянул про исчезающую профессию инспектора ГИБДД, а я так думаю, что эти инспекторы не останутся без работы, потому что будут трудоустраиваться в силовые структуры и разгонять протестующих. Запрос на оборону государства от недовольных, по идее, должен возрастать в ближайшие годы.

— Не готов ответить за перераспределение функционала сотрудников ГИБДД, могу лишь предположить, что они не останутся без работы. Вопрос в том, что, исчезновение этого атавизма — это вопрос времени. В принципе, все отрасли государственного аппарата, в том числе и репрессионный механизм, будут сокращаться за счет роботизации и электронного государства. Я имею в виду количество функций, которое необходимо делать человеку, должно сокращаться. Мне кажется, что это касается не только вопросов, связанных с выдачей разрешений, но и функциями подавления, потому что на улицах появляются камеры, появляются системы распознавания лиц, машин, электронных систем. Искусственный интеллект заменяет и аналитиков. Следователи как профессия тоже могут через какое-то время исчезнуть. Как бы глупо это не звучало сейчас, но мне кажется, что к этому все придет.

— Я не случайно заговорила про силовое подавление протестующих. Напомни, «Трансперенси Интернешнл» в России же признана иностранным агентом?

— Конечно, еще много лет назад.

— Да, одной из первых. Признание иностранными агентами и вас, и ФБК по решению Минюста — это же, можно сказать, абсолютно неприкрытая правда о том, что режим стоит на коррупции, и тех, кто говорит об этой коррупции, он считает своими врагами. Антикоррупционную повестку имели и митинги, на которые люди выходили в январе 2021 года. А им в ответ — «космонавты» и дубинки. Так вот, масштаб силовой машины, которая включается в ответ на сопротивление этой ситуации — он же совсем не советский. Это ведь уже какой-то качественно другой уровень? Или сегодня у репрессивного механизма столько же мощи, как это было в Советском Союзе?

— Мне сложно ответить на этот вопрос. Когда Советский Союз прекратил свое существование, мне было 10 лет, и я не участвовал в протестных событиях. И я из простой семьи «голубых воротничков» — инженеров и преподавателей, не самых диссидентствующих людей. Но как исследователь могу сказать, что система видоизменяется, подстраивается под текущие запросы. А советская система не подразумевала свободы собраний и высказывания собственного мнения.

Собственно, главным достижением постсоветского периода стал плюрализм мнений и политический плюрализм. Но мы понимаем, что при всем трагизме ситуации с убийствами и арестами журналистов плюрализм мнений все равно существует. А вот политический плюрализм фактически уже изведен. Зарегистрировать политическую партию с тем, чтобы попытаться поучаствовать в выборах, в России, как мы понимаем, уже невозможно. И в этом, наверное, схожесть текущей системы с той, советской. Существует некое количество партий, которые заявлены как партии системные. Их объединяет лояльность к президенту и отсутствие критики в его адрес. Взамен они получают репрезентацию в Государственной Думе и возможность влияния на какие-то решения.

Что касается давления на третий сектор, на гражданские организации, то здесь [государством] давно сформулирована модель отношений «кто не с нами — тот против нас». Поэтому нежелание демонстрировать собственную лояльность в отношении власти сразу переводит фонд борьбы с раком или фонд сейсмологов в разряд организаций, которые потенциально представляет угрозу. Для государственной системы не принципиально название или статус. Если есть какое-то количество людей, которые собираются, что-то обсуждают и критикуют власть, пусть не сильно публично, то это уже клуб заговорщиков.

⤢

В коллаже использованы кадры из фильма «Дворец для Путина» (2021) и мультфильма «Золотая антилопа» (1954)

Мария Покровская

— А про сейсмологов — это реальный пример?

— Нет, это просто к слову пришлось. В реальности иностранным агентом была признана региональная экологическая организация, которая занимается перелетными птицами.

— Ну конечно, птицы же могут принести что-нибудь из-за рубежа! А давай попробуем теперь перенестись мыслями в прекрасную Россию будущего, посмотрев на постсоветское пространство. Вот есть Грузия, которую все часто приводят в пример, потому что грузины победили коррупцию в силовых структурах. И есть Беларусь, где мы видим нечто похожее на то, что у нас сейчас происходит…Вот, кстати, в Беларуси такая же коррупционная модель, как в России? Мы как две матрешки — одна побольше, другая поменьше? Или там что-то свое созрело?

— Напрямую сравнивать Россию и Беларусь я всё-таки не осмелюсь — разные экономические базы. У нас это гигантский объем углеводородов, которые, по сути, оказались в руках ограниченного количества людей, да и вся экономика страны завязана на нефтегазовый сектор. А в Беларуси существует и дефицит ресурсов, и дефицит денег. Поэтому игла Кащея для нынешнего белорусского режима кроется в ценах на нефть и газ, которые стране предоставляет Россия.

Разумеется, огосударствление экономической и социальной жизни Беларуси и началось раньше, и реализовано гораздо жестче. Это и система государственной кооперации колхозов, и контроль за социологическими группами, которые по факту не могут провести независимое исследование на политическую или общественную тему внутри страны. В этом плане, наверное, Россия чуть дальше находится от Беларуси и достигнутого там «прогресса».

— Регресса, скорее?

— Да, я имею в виду видоизменения в сторону более жесткого авторитаризма. Наверное, Беларусь ближе к Китаю в этом плане.

Что касается Грузии (а я был и там, и в Беларуси много раз), то она действительно была очень сильно сориентирована на выбор пути, который потенциально мог привести к развитию страны. У них для этого была очень ограниченная возможность. И они поняли, что страну может кормить сектор гостеприимства, но это не подразумевает под собой криминальной обстановки и сильного государства, зато должен развиваться малый и средний бизнес. Саакашвили, как бы его ни критиковали в Грузии и во всем мире, все-таки многого добился благодаря тому ограниченному набору реформ, которые он успел реализовать за короткий срок своего правления.

Та модель, которая реализована в России в части электронного государства, копирует грузинскую. В частности, прообразом МФЦ являются грузинские «дворцы юстиции», где получаешь все государственные услуги в короткий промежуток времени. Это один из флагов, который поднимают российские власти, говоря о реформе государственного аппарата. По сути, это частичное копирование грузинского опыта. Но Грузия идет совершенно в другом направлении. Это направление подразумевает уменьшение роли государства во всех отраслях, во всех секторах. То есть, разгосударствление как путь к развитию бизнеса, и снижение давления на граждан оказались хорошим сценарием. За пять-семь лет Грузия превратилась в одну из ключевых территорий для туризма, где этот сектор имеет действительно хорошие перспективы для развития.

— В России тоже прекрасные возможности для туризма, но обычно в этот момент принято говорить о наших необъятных просторах, которые не сравнимы ни с одной другой страной мира. Как ты думаешь, насколько размеры страны и ее историческое наследие мешают борьбе с коррупцией? Грузия все-таки маленькая, есть ещё Сингапур, где победили коррупцию — он тоже маленький.

— Соглашусь с тем, что большее количество часовых поясов усложняет процесс коммуникации. Если в нашей стране построена система директивной коммуникации, прямой сигнал доходит с искажением. Поэтому мы видим множество субститутов, которые появляются для поддержания той модели государственной власти, которая у нас записана в Конституции. Будь то полпредство, аппарат администрации президента или федеральные инспекторы, без которых в принципе могла бы существовать система государственного управления в России. Очевидно, российским правителям близки сравнения России с Сингапуром с его авторитарной системой управления. Но она невозможна к переносу в Россию в силу того, что управление Сингапуром — это управление не страной, а городом. Электронный концлагерь можно сделать в одном городе, но по всей стране — нет.

— Есть же ещё один любимый пример наших руководителей — Китай. Там и масштабы огромные, и при этом все цифровизовано, включая безупречно работающую слежку.

— Да, но Китай с Россией невозможно сравнивать ни по экономическим характеристикам, ни по ценностным. Я имею в виду то, что Россия де-факто ориентирована на Запад. И базисом для нас являются европейские ценности. Проникновение MacDonald’s и джинсов в жизнь обычной российской семьи привело к тому, что мы сравниваем себя с Европой, а не с Китаем. То есть, обыватели и элита ориентированы на Запад, а не на Восток. Я не помню, чтобы у российских высших должностных лиц были дворцы в Китае или во Вьетнаме, но знаю о большом количестве нашей элиты в Великобритании, в Европе, в США и т.д. То есть, будущее свое и элита, и граждане России связывают, безусловно, с западным миром, с западными стандартами, а не с китайскими. Поэтому мне кажется, что мы не приблизились к китайской модели управления, не приблизились к китайским каким-то ценностям и ориентирам, не приблизились в правосознании своем к китайцам, которые очень подобострастно относятся к любому чиновнику, к любому должностному лицу. Все-таки в России этой свободы гораздо больше.

— Соглашусь. Хотя подобострастность и чинопочитание в России тоже в ходу — от провинции до Кремля, когда чиновники и приближенные к верхам бизнесмены называют Путина «Начальником», «царем». Желание угодить начальству у нас имеет давние исторические традиции. Как с этим быть?

— Ну, с этим все просто. Моисей водил свой народ 40 лет по пустыне, и за это время сменились поколения. Homo soveticus, как называли советского человека, уходит в прошлое в силу того, что появилось новое поколение. На смену бэби-бумерам приходит поколение Z. И мы видим, в том числе, что власть, говоря о протестах, пугается Tik Tok, потому что не понимает — что происходит с новым поколением, с молодежью. А это поколение, которое не ориентируется на чинопочитание, на то, что можно заткнуть рот любому человеку. Для них не является догмой то, что сын директора ФСБ должен сразу получить должность в государственном банке. И самое главное, что у них сформулированный запрос на честность и справедливость гораздо выше, чем, как мне кажется, у старших поколений. Самое главное, что я чувствую при общении с этим поколением — то, что для них нет авторитетов. Все происходящее пропускается через критическую призму. Если человек считает возможным ответственно разделять точку зрения — он принимает ее. Если не считает — он ее будет отвергать.

— Получается, что 30 лет из 40 у нас уже прошло — осталось потерпеть еще лет 10?

— Ну, по факту — да. Я образно, на самом деле, формулировал, но примерно так, наверное, это и выглядит.

— Спрошу напоследок, как «Трансперенси» собирается жить в нынешней российской реальности? Какие у вас творческие планы?

— Организация существует уже 25 лет, из них 20 лет — в России. За это время мы видели разное — и запрос на нашу экспертизу со стороны органов власти, и конструктивную работу с государственными экспертными группами. Потом, потихонечку произошла некоторая деградация этих отношений. Сейчас мы находимся в разных точках, в том числе и ценностных. Последние события, видимо, и демонстрируют вот этот водораздел.

Что же касается планов, то мы сейчас обновляем нашу команду и в ближайшее время планируем вернуться со всем чем было известно «Трансперенси Интернешнл» в последние годы. В частности, возобновляем работу с региональными историями. И будем больше времени уделять неймингу и шеймингу — то есть, называнию имен и фамилий людей, которые заслуживают быть названными. Я имею в виду людей, которые связаны с коррупционными историями.

⤢

В коллаже использованы кадры из фильма «Дворец для Путина» (2021) и мультфильма «Золотая антилопа» (1954)

Мария Покровская

— «Трансперенси» долго и упорно боролась за то, чтобы Россия ратифицировала статью 20 Конвенции ООН о борьбе с незаконным обогащением. Этого так и не произошло. Очевидно, при нынешнем режиме не произойдет?

— Есть несколько конвенций, которые Россия до сих пор не ратифицировала. Одна из них касается гражданско-правовой ответственности за коррупцию. Но государство тем или иным образом, на самом деле, создает альтернативную модель борьбы с коррупцией, отказываясь от международного опыта по уголовному преследования людей, которые не могут объяснить происхождение своего богатства. По факту создается более сложный, более затратный инструментарий, который, скорее всего, все равно превратится в ту же систему, которая описана в Конвенции ООН.

— Это как?

— Мы видим истории с господином Захарченко, с господином Гайзером и так далее, которые, по факту, вместе с изъятием имущества оказывались на скамье подсудимых, как этого и требует Конвенция ООН против коррупции.

— То есть, Россия хочет создать свою суверенную систему по борьбе с коррупцией?

— Ну, конечно. У нас хотят сформировать ощущение, что в России все должно быть по-особенному, нам не подходит полностью все то, что подходит другим.

— Наверное, дело просто в том, что, если присоединиться к международной конвенции, она априори будет применима ко всем чиновникам. А если ты сам придумываешь какую-то свою конвенцию, то сам и решаешь — кто коррупционер, а кому еще можно побегать?

— Да-да, ты абсолютно права. Два столпа международной борьбы с коррупцией — это неизбирательность наказания в выборе объекта наказания и неизбежность ответственности. Все равны перед законом. Это ключевая модель, которая исповедуется во многих странах. И при ее реализации в России, мне кажется, значительной части коррупционных проблем можно было бы просто избежать.