Коллаж Марии Покровской для Republic
Журналистка и правозащитница Ольга Романова занимается проблемами заключенных и их семей с 2008 года. В то время общественное внимание в России было приковано к осужденным по «делу Юкоса» — первому в новейшей истории страны громкому уголовному процессу с политической мотивацией. Тогда сравнения Федеральной системы исполнения наказаний с «архипелагом ГУЛАГ» выглядели преувеличением. Но Романова, погрузившись в тюремно-лагерную тему, убедилась: всё так и есть — и с годами становится только хуже. Почему же за 30 лет после распада СССР жестокая репрессивная пенитенциарная система так и не была реформирована? И возможно ли это сделать в принципе?
— Понимаю, что ты лично с тюрьмой в момент распада СССР не соприкасалась, но это и неважно — деятельность «Руси Сидящей», в том числе исследовательская, позволяет понять сегодняшние масштабы бедствия и отделить советские практики от позднейших наслоений.
— Я это изучаю и в Германии, немецкий опыт — он очень драгоценный, особенно советского периода. А начиналось все с англо-бурской кампании. В конце XIX века англичане в борьбе с местным населением в Южной Африке придумали такой вид нейтрализации нежелательных элементов, как концлагерь. И концлагеря сразу стали страшно популярны во всем мире — в Америке, на Кубе, в Азии, в Никарагуа. Они везде появились как очень удобный способ борьбы с нежелательными людьми. Но в большинстве стран быстро поняли, что это не очень хорошо. Прижились концлагеря только в Советской России и Германии.
В Советской России первый концлагерь был открыт в 1921–22 гг., и первыми его «клиентами» стали пленные белочехи в Сибири. За восемь лет в прекрасной Советской России построили массу концлагерей, а в 1930-м году их всех объединили под названием ГУЛАГ — Главное управление лагерей. Что случилось с концлагерями в Германии, рассказывать не буду — это всем известно. Но после 1945 года эта система, придуманная изначально англичанами в Южной Африке, осталась только в Советском Союзе.
И я бы так сказала: в 1930-м это был, конечно, такой новорожденный огнедышащий дракон. С когтями, пастью, огнем, с зубами, хвостом, он жрал живых людей, срывая с них предварительно кожу. Сейчас ему чуть меньше 100 лет — это такой ветеран. Зубы выпали, пламени нет, когти сточились и похож он на старую гусеницу. Но проблема в том, что это — одна и та же сущность. Это все равно тот же самый концлагерь, тот самый ГУЛАГ.
За все это время в этой системе была проведена всего одна реформа, и провел её Лаврентий Павлович Берия. Он передал ГУЛАГ из ведения министерства внутренних дел в Минюст. Это — единственная существенная реформа, и то она несколько раз отменялась.
И ещё одно серьезное системное изменение случилось само собой, безо всяких реформ.
Все-таки раньше лагеря так или иначе служили народному хозяйству. Будь то строительство Беломорканала или никому не нужной железной дороги за Полярным кругом, все равно это была стройка народного хозяйства. Потом, во время оттепели и эпохи застоя тунеядцев, художников, поэтов, писателей и прочих инакомыслящих отправляли на «химию». В конце 1960-х — начале 1970-х в СССР строили предприятия химической промышленности, это было в плане той пятилетки. В любом случае, это были стройки социалистического хозяйства. Сейчас все то же самое: рабский труд заключенных, возродилась «химия» — только никакого народного хозяйства не присутствует. Вообще! Это совершенно частные лавочки. Тот объем работ, который раньше направляли на Беломорканал, теперь направляется в частные карманы. В основном, это карманы во ФСИН.
Как это происходит? Любая зона разделена на две части: справа живут, слева — «промка», промышленная зона. Чаще всего там шьют спецодежду для дворников, электриков — это 100% частные заказы. Или по госзаказу кевларовые жилеты для ОМОНа, полицейскую форму или полицейские шапки, как Владимир Переверзин [осужденный по делу «Юкоса»]. То есть, не без цинизма. Это коммерческие схемы начальников управлений ФСИН, которые заведены на внучку, Жучку, двоюродную жену и так далее. Обычно в доле прокуратура по надзору за соблюдением законности в местах лишения свободы. Например, в Нижнем Тагиле был скандал: у прокурора по надзору в зоне был коттедж и он просто там жил. До смешного доходит.
Коллаж Марии Покровской для Republic
— Но в советское время осужденные, которых отправили на химию, строили предприятия — а сейчас люди, которых приговаривают к обязательным работам, ничего не строят, так? Подметают улицы, например.
— Нет, тут часто возникает путаница. У нас есть теперь три вида наказаний, не связанных с лишением свободы — обязательные работы, исправительные работы и принудительные работы. Один вид работ дают за мелкие правонарушения, не связанные с политикой: перешел дорогу на красный свет, не платишь алименты. В этом случае 20% твоего обычного заработка отчисляется в пользу государства, это как накопленный штраф. Другой вид работ дается бузотерам — за участие в митинге, например. В этом случае деньги из твоего заработка не вычитаются, ты метешь улицы. Банкиру [Александру] Лебедеву, например, дали эти работы, когда он проиграл Сергею Полонскому — он должен был в своем хозяйстве в Тульской области копать картошку. Третий вид работ — принудительные в федеральных исправительных центрах, они обычно при колониях, заброшенных военных базах. Был даже случай, когда чуть не построили исправительные центры на базе ГРУ Нижегородской области — что-то перепутали. И осужденные в этих исправительных центрах как раз работают на больших предприятиях. Например, в поселке «Металлург» под Питером — большой центр исправительных работ, и люди оттуда работают на металлургических предприятиях.
— Это частные предприятия?
— Абсолютно частные!
— Интересно, а какие же частные компании в России сейчас используют труд заключенных? Насколько это масштабное явление, с какого года оно началось?
— Где-то с 2018 года по всей стране пошло, но такое бывало и раньше. В свое время я хорошо изучила жизнь города Губахи Пермского края. Там большое коксохимическое предприятие «Метафракс». Оно принадлежит пермским предпринимателям и производит коксующийся уголь (а побочный продукт этого производства продается в местных шалманах под названием «коньяк» в пятилитровых баклажках — настоящий денатурат, очень популярен у местных жителей). Так вот, в 2011–2012 гг. заключенных из местной колонии каждый день безо всяких исправительных центров автобусами возили на этот самый «Метафракс», на подсобные работы — работать кочегарами, убирать территорию. Из других зон посылали заключенных в ближайшие совхозы на уборку огурцов в теплицах. И конечно, это были давным-давно уже не совхозы — а вполне себе частные предприятия.
Например, не так давно в Ивановской области бывшие совхозы полностью контролировал предприниматель Фероян, он же депутат заксобрания от «Единой России», и у него в теплицах всегда работали заключенные. Когда его сын избил полицейского и ему дали какой-то символический, но реальный срок с отбыванием в колонии — как раз ближайшей к огурцам — он там так и не появился.
Исправительные центры сейчас тоже стараются строить поближе к колониям, но могут и рядом с предприятием: строят что-то вроде общежития строгого режима с решетками на окнах. В одной части могут жить приезжие таджики, а в другой, под охраной — люди, приговоренные к принудительным работам. В общем, жизнь прямо как в колонии-поселении. Хоть и считается, что это наказание, не связанное с лишением свободы — еще как связаное.
— Трудно представить, чтобы частные компании афишировали факт использования труда заключенных…
— Самая большая компания в России, которая связана с тюрьмой — это, конечно, «Сбербанк». Они во всех отношениях близко подошли к этой теме. Мало того, что они в свое время пропихивали законопроект о работе заключенных на гигантах индустрии — я сперва не понимала, зачем. У них в Новосибирске в прошлом году был очень большой эксперимент: они брали на работу бывших заключенных.
И вполне естественно, что именно «Сбербанк» занимается борьбой с нелегальными колл-центрами — он же главный пострадавший от их работы. И самый заинтересованный в реформе ФСИН. То есть он несет прямые убытки от того, что реформ нет.
Учти, что 2020-й год был рекордным по количеству мошенничеств с картами «Сбербанка» именно через колл-центры из зон. Пандемия, карантин — в марте 2020 года места лишения свободы закрылись для любых посещений, и телефонные мошенничества стартанули ракетой. Поэтому в июле ФСБ вместе с сотрудниками «Сбера» накрыли огромный подпольный колл-центр в «Матросской тишине» с оборудованием на 7 млн рублей.
Кстати, эта операция напрямую связана с судьбой Алексея Навального. После облавы в «Матросской тишине» уволили двух сотрудников — старшего оперуполномоченного оперативного отдела и инспектора по надзору. Но вы ФСБ-то и Сбербанку не рассказывайте, что во всем виноваты старший опер и младший инспектор! Неужели это они сами, по личной инициативе пронесли в тюрьму оборудование для колл-центра на 7 млн рублей? Быстро выясняется, что все дороги идут к начальнику УФСИН по Москве Сергею Морозу. Гражданин Мороз с ноября ушел в отпуск и собирался не возвращаться. В общем, понятно: как бы это все не кончилось для него другими последствиями, кроме увольнения. И тут вдруг Мороза вызывают из отпуска и говорят: делай что хочешь, а Навального сажай. Либо он сейчас Навального посадит, либо посадят его. Конечно, он всё сделал без сучка и задоринки [и подписал 29 декабря 2020 года постановление об объявлении Навального в розыск — Republic].
— Вот ты говоришь, Сбербанк хочет реформировать ФСИН. А чего он хочет-то для себя? На выходе мы что должны получить?
— Я так понимаю, как минимум он хочет, чтобы прекратились нелегальные колл-центры. А для этого должен быть какой-то гражданский контроль за ФСИН. Этой реформой пытался заниматься ЦСР. Я всё могу простить Валентине Ивановне Матвиенко за то, что в августе 2018 года — после того, как разразился скандал с пытками в Ярославской области — она вышла на трибуну Совета Федерации и потребовала разделения ФСИН на две части. Сама служба исполнения наказаний должна быть гражданской, погоны с сотрудников надо снять, а охранять это все по периметру может и Росгвардия. Браво! Я звоню в ЦСР: «Как Валентина Ивановна дошла до такого уровня понимания проблемы? В "Руси Сидящей" как раз такой план реформирования ФСИН и был написан». Они говорят: «Работа-то ведется». После чего Путин выждал два месяца и в октябре сказал, что никакого реформирования ФСИН не будет. И все дискуссии сразу прекратились.
Я понимаю Путина. Для реформирования ФСИН нужна политическая воля, а именно его воля. А ему совершенно не нужен другой ФСИН. Ему нужен этот.
Чем этот ФСИН отличается от ГУЛАГа, почему он так удобен Путину? Тюрьма должна быть страшной. Тюрьма должна пугать. И с этой задачей ФСИН справляется отлично. И плюс ко всему — появилась новая деталь. ФСИН сейчас не совсем тюремное ведомство — в этом отношении Путину явно пригодилось то, что он узнал в ГДР об опыте «Штази». По сути, сегодняшний УФСИН — это подразделение ФСБ. Ключевые начальники УФСИН и опера — из ФСБ. А ещё у нас появился новый государственный праздник. Он называется так: «День работника подразделений по защите гостайны в уголовно-исправительной системе». Празднуется 14 февраля, перед Днем Святого Валентина. Я подписана на инстаграмы всех управлений ФСИН — везде праздновали!
В Германии два крупных музея Штази в бывших тюрьмах — один в Потсдаме, другой на востоке Берлина. Я часто там бываю, изучаю их архивы. Так вот, складывается впечатление, что все тюрьмы в России стали тюрьмами Штази.
— Это в чем проявляется — в контроле ФСБ за тюрьмами или еще какие-то есть характерные черты?
— Я человек киноцентричный и литературоцентричный, поэтому рассказываю тебе так. Летним августовским днем 2019 года по берлинскому парку Малый Тиргартен шла женщина, которую я хорошо знаю, и вела своего полуторагодовалого внука в детский сад. В парке полицейские ограждали что-то ленточками. Она отвела внука в детский сад и пошла на работу — в кафе, где я как раз пила кофе. А потом ей позвонили. Она все бросила и с побелевшим лицом куда-то убежала. Это была теща [Зелимхана] Хангошвили. Сразу после убийства ее зятя в парке она вела ребенка ровно мимо места преступления. И когда в Германии задержали потенциального обвиняемого в убийстве — мы не можем сказать «убийцу», но он единственный, судя по всему, кто подпадает под это подозрение — это оказался человек, который должен был отсидеть в российской тюрьме очень большой срок. Уголовник, который явно прошел спецподготовку, получил французскую визу и приехал в Берлин.
И когда меня тоже спрашивают сейчас о судьбе Навального, я говорю, что в принципе, легче всего в зоне будет довести начатое до конца — убить его. Если это будет сделано, это будет сделано, возможно, уголовником, который там сидит. Типа в пылу полемики.
Наши тюрьмы стали большим подразделением ФСБ для разных операций. Там вербуют заключенных. Много проводят допросов о потенциальных подельниках — особенно предпринимателей и госчиновников. Естественно, на человека в тюрьме очень легко надавить.
— А когда ты говоришь, что ФСИН — это подразделение ФСБ, ты имеешь в виду, что это по всей стране так? Или есть какие-то лагеря, куда рука ФСБ не дотягивается?
— Нет, конечно, лагеря так или иначе под присмотром местных ФСБ-шников. Но вот яркий пример — ИК-15 под Ангарском, где в апреле 2020 года был бунт. Просто классика жанра, нынешняя система как она есть. Вот дальняя колония, в лесах стоит, Китай рядом. В зоне четыре лесопилки. Каждая лесопилка приносит миллион на карман в месяц. При этом, опять же — рабский труд и вообще ноль контроля. Потому что четыре года в управлении ФСИН по Иркутской области нет начальника — меняются и.о. один за другим, и всё.
В конце концов, назначают нового начальника по фамилии Сагалаков и он едет с инспекциями по лагерям. Довольно быстро доходит очередь до Ангарской колонии. Скажи, пожалуйста, четыре лесопилки могли не сгореть? Они не могли не сгореть! Что делает опытный начальник лагеря в такой ситуации? Он выстраивает своих зэков и говорить: «Так, сейчас будем ***[насиловать] каждого четвертого». Скажи, пожалуйста, бунт мог не вспыхнуть? Не мог. Потом зачинщиков сажают, а когда приезжает новый начальник УФСИН, ему говорят: «Извини, брат, все сгорело». Ничего не поделаешь! Бунт!
— Когда ты говорила про «химию», я сразу подумала про Белоруссию, где участников политических протестов именно на «химию» и отправляют. А ты изучала белорусские тюрьмы? До какой степени у них там ГУЛАГ, насколько это похоже на сегодняшнюю Россию?
— Изучала. Там есть обычные тюрьмы и тюрьмы КГБ. Два моих очень близких друга — Наташа Радина и Андрей Санников, известная белорусская журналистка и бывший кандидат в президенты Белоруссии, — прошли через тюрьмы КГБ. Журналистка Ира Халип [жена Санникова] тоже прошла через них. Конечно, я их очень много расспрашивала. И я редко о чем могу сказать, что это хуже русской тюрьмы. Но могу сказать, что есть тюрьмы и хуже, чем в Белоруссии. Недавно разговаривала с известным политзаключенным из Узбекистана — он журналист, отсидел там 8 лет, сейчас в Берлине. Вот он рассказывал про тюрьмы в Узбекистане. А недавно «Мемориал» опубликовал показания женщины, которая сидела в Туркмении. И могу тебе сказать, прочитав те воспоминания тщательно, что есть тюрьмы и хуже, чем в Узбекистане — это Туркменистан.
В Америке очень плохие тюрьмы, но у них просто система хуже построена, чем у нас. Американский опыт очень хорошо изучать на эстонцах. Эстонская пенитенциарная система — моя самая любимая. Там работают замечательные чиновники, которые хотят общаться и всё показывают, включая и то, чем не могут гордиться. «Ребята, не делайте как мы, мы ошиблись в свое время!», — хотят предупредить они всех. Потому что 30 лет назад, когда Эстония стала реформировать свою советскую пенитенциарную систему, они решили сдуру пойти по американскому пути. Тогда мы все думали, что американское лучше. Но они довольно быстро поняли, что это ошибка, а их-то путь — скандинавский. В Скандинавии лучшие тюрьмы в мире. И эстонцы сейчас пытаются построенную уже по американскому лекалу систему сделать ее гибридной, приспособить к соседям.
Недавно разговаривала со специалистами из Польши и из Германии по поводу того, что немецкая тюремная система наиболее подходит как образец реформирования для России. У нас, как и у немцев, очень старая тюремная инфраструктура. Тюрьма «Тегель» — один в один наша «Бутырка». Тюрьма «Моабит» в Берлине — один в один «Матросская тишина». Но мы согласились с тем, что при нашей жизни ни в Германии, ни тем более в России, не будет системы скандинавской. Даже в Германии, пока ещё самой богатой стране Европы, нет на это столько денег, сколько есть в Норвегии. А при этом всем понятно, что тюремные условия и процент повторной преступности — в общем, связанные вещи. Вот в Америке плохие условия — там очень большой процент рецидива. Больше чем у нас, а у нас 93%. У нас почти каждый, кто отсидел, возвращается в тюрьму.
— А что плохого в американских тюрьмах? Что эстонцы сделали не так? И чем американские тюрьмы от российских отличаются?
— Смотри, у нас как: посидел в СИЗО и гуляй в исправительную колонию. Что такое исправительная колония, при всех минусах? Начнем с большого плюса: экология и свежий воздух. Обычно зона располагается там, куда Макар телят не гонял. Это, конечно, плохо, с точки зрения доехать родственникам. Но человеку там, на свежем воздухе, лучше, чем, как хотел [Михаил] Ефремов, остаться в «Воднике» баландёром. Там травка, там зелень, там природа, там птички. Это важные штуки. Да, по «локалке» особо не походишь, но всё-таки — до столовой, до «промки», в баню сходишь. Зарядка на свежем воздухе. Если ты в крытой тюрьме вымаливаешь прогулки, здесь всё-таки территория — а значит, возможны какие-то послабления. Можно сходить в библиотеку и с библиотекарем втихаря пожарить картошки. Сходить лишний раз в эту баню. И чем дальше от Москвы, тем дальше от начальства, тем больше возможностей жить спокойной жизнью.
В Америке этого нет вообще. То есть там крытая тюрьма — это крытая тюрьма. Известный нам по фильму «Побег из Шоушенка» дворик с камушками — это весь твой свежий воздух и вся твоя система общения. Ты не можешь сходить в библиотеку в другое здание и к другому человеку. Ты не можешь сходить в баню. У нас в бараке живет по 60 человек, там все-таки больше прайвеси, чем в американской тюрьме — спишь ты, по крайней мере, без охранника. В Америке ты просто сидишь, считай, в карантине, только еще за решеткой.
— То есть, эстонцы убрали все лагеря и перешли на крытые тюрьмы?
— Да-да. Там нет зон. Принцип концлагеря — то, что он все-таки на открытой поверхности. Когда я приехала в первый раз в Аушвиц, то подумала: «Да я тут все знаю! Где "промка", где бараки, как это устроено». А когда попадаешь в американскую тюрьму, то думаешь: «Ничего не понимаю, расскажите мне, как это функционирует». Забыла, кто сказал, что тюрьма — это очень дорогой способ сделать плохого человека еще хуже. Вот Америка — классический пример. У нас можно увернуться и показывать высоты духа. Там — практически нет. Неважно, если это судебная ошибка или ты просто плохой парень.
Коллаж Марии Покровской для Republic
Использовано фото из личного архива Ольги Романовой
— Когда ты рассказывала про бизнес на труде заключенных, бенефициарами которого являются начальники из системы исполнения наказаний, мне это напомнило ситуацию в промышленности на рубеже массовой приватизации — с «красными» директорами, которые по сути тайно приватизировали предприятия, которыми руководили при советской власти. Это корректная аналогия?
— Это очень корректная аналогия. И я тебе ещё одну приведу. Эта аналогия касается экономики, а также политики и общественной жизни. В СССР были красные и черные зоны. Красная зона — где власть принадлежит начальству, черная — где власть принадлежит криминалитету. Ничего сейчас этого нет. У нас сейчас вообще зоны не «окрашенные», они все одинаковые. Что случилось?
Вот «красные» директора, очень быстро поняв свой бизнес-интерес, стали заинтересованы в одном — чтоб этого никто не видел. А как этого добиться в зоне? Как сделать так, чтобы никто не видел рабского труда и пыток, без которых не заставишь работать никого? Как скрыть нарушение прав? Как вообще сделать так, чтобы все заткнулись и работали? Если начальство не может этого сделать, значит, надо договориться с другой силой. А «другая сила» — это блат-комитет, то есть, смотрящий за зоной и люди вокруг него. Поэтому начальник зоны договаривается с блат-комитетом.
Обрати внимание: относительно мало жалоб из зон о том, что избивают и насилуют сотрудники ФСИН. Очень часто все это делают сами заключенные, и не из-за конфликтов, а из-за того, что нарушен какой-то порядок, какая-то иерархия нарушена. Именно блат-комитет контролирует, чтобы никто не жаловался, чтобы не писали жалобы, чтоб не приезжала прокуратура, чтобы не приезжали проверки из Москвы. Почему заключенные молчат, когда их впрямую спрашивают проверяющие: «Есть жалобы?» Потому что проверка уедет, а им иметь дело с блат-комитетом. Зачем это блат-комитету? Потому что за это начальник пропускает в зону наркотики, телефоны и смотрит сквозь пальцы на карточные игры. Это такой взаимовыгодный симбиоз, они прекрасно спелись — «красное» начальство и «черные» блатные замечательно спелись.
А теперь давай посмотрим на свободу. Что в России делают с протестующими? И кто работает с инакомыслящими? Пригожинские тролли. Не жалуйся, не поливай грязью начальство, иначе придет блат-комитет. Все то же самое. И где это случилось раньше — я бы поспорила. Ну то есть «красные» директора на свободе случились раньше — в зоне это началось попозже. А вот объединение блат-комитета с начальством — это было раньше в тюрьме. То есть, в обществе это укоренилось с начала путинского правления. И что еще характерно: появились «зеленые» зоны, где все объединяются вокруг сильного исламского лидера радикального толка. Из таких зон приходят доклады о побоищах по принципу «кавказцы против всех остальных».
— Как это все реформировать теперь? Понятно, что нужны другие политические обстоятельства — не те, в которых мы сейчас находимся. Допустим, прошли годы, изменилось что-то в этом направлении. Как дальше действовать? Как из ГУЛАГа сделать что-то другое — и, кстати, что? Что можно сделать из ГУЛАГа в России?
— Знаешь, ответ на этот вопрос, к сожалению, к моему сожалению, очень простой. Почему к сожалению? Потому что я хотела бы заниматься чем-то посложнее, чем реформирование тюремной системы, да. Вот, например, реформирование судебной системы — страшно сложная вещь. Или реформирование полиции. А если хочешь реформировать ФСИН — любой опыт будет лучше, кроме американского.
Самое главное, на мой взгляд — сделать две вещи. Первая — конечно, снять с сотрудников погоны. Это должна быть служба не исполнения наказаний, а прежде всего исправительная. Исправлять людей могут психологи, врачи, учителя. Охранять по периметру может и Росгвардия, или, как в большинстве остальных стран [где прошли реформы пенитенциарной системы], никто не охраняет вообще. Стоит забор, а если что — вызывают ближайшую полицию. То же самое может сделать любая старушка, если ей почудится, что в тюрьме кого-то пытают — она звонит в полицию и говорит: «Мне кажется, что там кого-то бьют». Приезжает полиция и смотрит, не обижают ли кого. А люди в погонах исправлять других не умеют. Не потому, что они плохие, просто они для других задач предназначены.
И вторая страшно важная вещь: дать второй ключ от тюрьмы местной власти. Потому что ФСИН никак не подчиняется местной власти и её действия с местной властью никак не коррелируют. Когда человека сажают, он вообще пропадает с радаров местной власти. Что с ним происходит 5–10 лет, никто не знает. А дальше он возвращается. Он возвращается со справкой о судимости, то есть, без возможности устроиться на работу, без профессии, скорее всего, уже без семьи и без жилья. Дня два походит — помыкается, а потом будет красть. А это все уже ложится на местный бюджет. И каким бы козлом ни был губернатор, он не заинтересован в том, чтобы на его территории совершались преступления. Но что он может сделать? Ничего. Он даже не знает, что этот человек вышел. Не может влиять на то, какую профессию человек получит в хозяйственной зоне. Например, местная власть знает, что им нужны водители троллейбусов, программисты и повара. А в зоне готовят электромонтеров, швей, маляров и штукатуров. Ну не нужны штукатуры области — но она никак на это не влияет.
Местная власть часто вообще не знает, что человек сел. Совершенно понятно, что социальные службы должны быть в курсе этого. Они должны сделать все для того, чтобы поддерживать социальные связи осужденного с его семьей. Они должны думать о том, чтобы человек вернулся. И чтобы он, если у него нет семьи, нашел девушку по переписке. Устраивать конкурсы «А ну-ка девушки» и сделать все для того, чтобы он возвращался в хорошие руки.
— А с женщинами на зоне как быть?
— Женский вопрос более острый, потому что дети отправляются в детские дома, и никто не занимается их социальными связями с матерью. Они не видятся все эти годы. Мы — единственная организация, которая возила детей к матерям на свидание. Этой программы вообще нет в государстве. Ладно, пусть ее не будет, но дайте нам это сделать — мы за свой счет все организуем. «Нет, это нельзя». В итоге имеем сирот и имеем мать без детей. Но женщин у нас сидит 40 тысяч [по данным ФСИН, на 1 февраля 2021 года количество заключенных в России составило 478 714 человек, в том числе 373 917 человек в исправительных колониях ]. И женщины все-таки легче приспосабливается к мирной жизни.
— А с внутритюремной экономикой что делать?
— А ничего не делать, потому что она сама разберется, что ей делать. Я вот, к примеру, в Нюрнберге повстречала заведующего тюремного производства — у него частная компания и они обучают заключенных делать изделия из мрамора, надгробные памятники и просто какие-то красивые вещи для ширпотреба. Привозят в тюрьму свой материал, всем нравится. А в Дании, например, я видела в продаже помидоры, на которых было написано: «Эти помидоры выращены руками заключенных». То есть, покупая именно эти помидоры, ты делаешь свой взнос в то, чтобы заключенные работали, получали деньги за свой труд и как-то продвигались.
В Дании очень интересно было беседовать с заведующим производством. Молодой парень, лет 25, совсем молодой, в дредах, в наколках — от заключенного не отличишь. И он вместе с ними ремонтирует машины Mercedes. Я его спрашиваю: «Слушай, а зачем ты здесь работаешь?» Он говорит: «Ты понимаешь, я интроверт». На свободе его дико раздражают богатые клиенты на тех же мерседесах, а здесь он их не видит — просто чинит машины, которые пригоняют на этот автосервис, и учит заключенных в свое удовольствие. А в Италии я была в тюрьме, где на территории работает мишленовский ресторан. Это частный бизнес, только все сотрудники, от официантов до поваров — заключенные. Прийти туда поесть может любой желающий. Для всех хорошее времяпрепровождение — и для нас, и для заключенных, которые с готовностью расскажут, за что сидят (и не так уж важно, правда это или нет). Разве это кому-то мешает?