Лагерь, тюрьма, плен, дезертирство, бегство от погрома, депортация, ссылка. У большинства прошедших через это бесповоротно сломан моральный хребет и нет сил рассказать о себе. Погибшие и сломленные – плохие посредники между теми, кого чаша сия миновала, и тем, что люди пережили, а местами – по-прежнему переживают. И все же кое-какая литература есть: в немецком аннотированном указателе книг о ГУЛаге 53 страницы. В этом году славянский семинар Базельского университета объявил такой курс для студентов разных специальностей. Тема – литературная. Автобиография – литературный жанр. Что же делается с литературой, когда ее предметом становится такой экстремальный опыт? Вопрос: почему эта тема остается злободневной? Ответ: время массовых репрессий на территории бывшего СССР не кончилось. Первому и главному институту национальной памяти в России – обществу «Мемориал» – пришлось с колес расширить поле исторической исследовательской работы на текущие события. Утолить свои государственнические амбиции без массовых репрессий в отношении части населения своих стран постсоветские президенты и парламенты не сумели. Оправданием массовых депортаций по этническому признаку, оправданием убийства гражданского населения по-прежнему ничтоже сумняся объявляет себя само государство. По прошествии лет или десятилетий зрелое, созревшее общество затребует свидетельские показания и документы, чтобы предать суду тех, кто от имени их государств развязал эти войны, кто оправдывал репрессии, подталкивал к ним органы насилия или приводил в исполнение приказы. Эта схема универсальна. А невостребованные пока свидетельские показания могут быть предметом историко-культурного изучения. В книге, вышедшей маленьким тиражом в Цюрихе ровно в середине XX века и никогда не переведенной ни на какой другой язык, и в книге, вышедшей в Москве в конце нулевых годов XXI века, можно натолкнуться на описание одного и того же события. Зечка-швейцарка видела некий спектакль из глубины барака, а русская зечка-артистка стояла на сцене. Один из прикомандированных в лагерь офицеров оказался, на их счастье, добрым человеком, и обе они выжили. И обе – с интервалом в 50 лет и независимо друг от друга – решились рассказать другим о том, что помнят. Как они это делают? Как эти женщины справлялись с годами изоляции? Что, например, означала (и означает: см. дело Светланы Бахминой) в заключении беременность? Как пишут об этом женщины, что понимают в этом мужчины? На семинар записались студенты разных специальностей. Кто-то с отделения классической филологии (стало быть, можно отталкиваться от Плутарха, Тацита и Светония), кто-то приехал в Швейцарию прямиком из Архангельской области, и к книжному опыту может прибавить соседский биографический. Свой опыт у курдянки из Турции. С согласия студентов, буду писать подробнее об их темах и интересах. На некоторые их вопросы у меня нет прямого ответа. А они – ключевые. Например, такой. Задолго до А.И.Солженицына и В.Т.Шаламова в Швейцарии, США, ФРГ на русском и других языках были опубликованы книги-свидетельские показания о ГУЛаге. Прочитавшие «Путешествие в страну Зэ-Ка» Юлия Марголина (по-русски она вышла в США в 1952 г., переиздана в России в 2008-м, по-немецки вышла в Мюнхене в 1965-м) молодые люди говорят, что эта книга превосходит по языку, ясности и точности представления темы куда более известные, хрестоматийные сочинения – от «Архипелага...» Солженицына до «Колымских рассказов» Шаламова. Как источник информации, вызывающий доверие, и как первый, по горячим следам, анализ. Вопрос: почему выход этой книги на Западе не пробудил того массового политического интереса, какой вызвал во второй половине 60-х Солженицын? Почему книга Марголина не дошла до СССР, понятно. Но и когда дошла и была переиздана 56 лет спустя, никакого резонанса не вызвала. Почему? Может быть, потому что она была написана чужаком – польским евреем, попавшим в чужую переделку? А еще потому, что была слишком хорошо и слишком прозрачно – безжалостно прозрачно! – написана. Книга Марголина не оставляет места достоевщине и соплям, которым всегда есть место в русском интеллигентском разговоре о России, в ней нет той тошнотворной и безвкусной сентиментальности, которая роднит не только чекистов и блатных, но и их покорных жертв. Никаких отдушек, никакого самолюбования, никакой мечты и веры в «другую Россию», якобы просветленную страданием. Но нет и обратного, нет описанной Шаламовым тотальной антропологической катастрофы, той бездны, которая до известной степени и снимает ответственность с государственной власти, с ее скотов и катов, ибо, дескать, «человек от природы зол». Вопрос о невнимании Запада лежит отчасти в этой же плоскости. Но он сложнее. Здесь и нежелание влезать в дела вчерашнего союзника по антигитлеровской коалиции, и необходимость осмыслить и преодолеть собственные прегрешения, преступления и ошибки – от колониализма до социального неравенства. Да и вообще, до тех пор, пока о событиях в стране сообщают случайно замешанные посторонние, а местное население терпит свой режим, серьезное вмешательство, даже если оно, на первый взгляд, исполнимо, излишне. А требование прозрачности границ для правозащитного контроля тогда еще не было сформулировано. Европа была не в состоянии справиться с осознанием того, что национал-социализм – это общеевропейский, а не германский только феномен. К тому же многим показалось: нацизм настолько хуже советской лагерной системы, что та подождет. Говорите, русские терпят аж с 20-х годов? Ну, так и дальше потерпят. Вот с этого мы и начали читать Марголина и других. Продолжение следует.
