Вашингтон не может, Пекин – не хочет

Конец вероятности

#LIKE-TOP#

Я отчетливо помню то время — первые годы после финансового краха. Лондонские рестораны опустели. В кинотеатрах шли постапокалиптические драмы — «Дорога» с Вигго Мортенсеном и «Книга Илая» с Дензелом Вашингтоном. На вопрос таксиста «Где работаешь?» я отвечал: «В Сити». И тут же спешно прибавлял: «Ну, там, по компьютерам, знаешь...».

После кризиса 2008 года финансисты вышли из моды. Неподалеку от Сити бушевали демонстрации протеста против финансовой олигархии и митинги антиглобалистов. Банковское начальство советовало трейдерам одеваться неброско, уточняя: неброский стиль не подразумевает джинсы за 200 фунтов и тапки от Gucci. Им также рекомендовали не выступать прилюдно с речами вроде «Из-за этого гребаного кризиса мы вернулись назад, в мрачные времена бонусов по 300 тысяч фунтов». И уж тем более не заказывать за 3000 фунтов «бриллиантовые коктейли» в знаменитом отеле Sheraton Park Tower, где бармен, налив смесь дорогого алкоголя в бокал, по традиции опускал туда еще и бриллиант или, на худой конец, рубин.

Я снова вспомнил те времена, когда услышал в октябре 2012 года, что Грег Коффи, трейдер хедж-фонда Moore Capital Management, объявил об уходе на покой. Пока большинство населения западных стран, не говоря уже обо всем остальном мире, стоит перед перспективой усердно трудиться до 70 лет в надежде получить минимальную пенсию, Коффи стал «пенсионером» в самом расцвете сил — в 41 год. Грег собирается целиком и полностью посвятить себя заботе о растущей семье. И он — с его состоянием в 720 млн долларов — может это себе позволить.

Грег Коффи — олицетворение финансового мира последних 40 лет, ныне канувшего в Лету; мира, не стесненного ни избыточным государственным регулированием, ни высокими налогами, ни постоянными судебными разбирательствами. Финансовый сектор наслаждался полной свободой, порождая грегов коффи здесь и там благодаря огромным прибылям и солидным бонусам.

Счастье перепадало не только акулам трейдинга, но и аналитикам, занимавшимся более рутинной работой. Мой непосредственный босс, глава отдела количественной аналитики валютных опционов (команды из четырех человек) в банке ABN AMRO, где я работал до кризиса, вышел на пенсию в конце 2007 года, в 38 лет, — чтобы сменить профессию и стать школьным учителем математики. К тому моменту у него уже было два дома в центре Лондона, поместье на юге Англии, машины, яхта и солидный счет в банке. Стартовала же его карьера в Сити лишь десятью годами ранее. Он попал туда, будучи простым гиком со свежей PhD-степенью.

Тяжелые будни спекулянтов

Отмотав назад лет восемьдесят финансовой киноленты, мы нашли бы, что тогдашняя ситуация в банковском мире капиталистических стран напоминает время перед кризисом 2008 года. До 1930-х годов банки почти не были скованы регулированием. Финансисты играли жестко и отдыхали зрелищно. Последствия Великого краха фондового рынка 1929 года США, однако, были суровыми: с 1930 по 1933 год только в США, по некоторым данным, обанкротилось свыше 10 тысяч банков.

Разгребая авгиевы конюшни финансового сектора, конгресс США принял Банковский акт 1933 года (он же закон Гласса — Стигала), который надолго пресек желание банков заниматься спекуляциями и способствовал их возвращению в узкие рамки традиционного кредитования. Фактически инвестиционные банки были отделены от коммерческих, рост процентных ставок по депозитам — ограничен, а конкуренция между большими и малыми банками была ограничена за счет страхования вкладов. Тот же закон урезал для банков возможности плодить отделения, что отбило у них последнее желание конкурировать между собой на местах.

Западная Европа шла следом. В послевоенной попытке восстановить «золотой стандарт» страны капиталистического мира решили ограничить международные потоки капитала. Это стало одним из условий Бреттон-Вудских валютных соглашений 1944 года.

В итоге период с середины 1930-х до середины 1960-х годов стал временем непревзойденной финансовой стабильности, где не было места ни безумствам мушкетеров вроде Коффи, ни блистательным карьерам тех, кто подносил им винтовки (вроде моего бывшего босса). Финансовый мир превратился в картель коммерческих банков, управлявшихся государством и зарабатывавших на простых кредитах с минимальным риском.

Но тридцать лет спустя финансовые мушкетеры вернулись. Сперва американские компании, не подпадающие под Банковский акт, стали составлять конкуренцию банковским кредитам и депозитам. А с середины 1960-х и сами банки начали обходить ограничения, предлагая услуги андеррайтеров по муниципальным бондам, векселям, некоторые брокерские услуги, консалтинг, выпуск ипотечных ценных бумаг и пр.

Началось расшатывание Бреттон-Вудской валютной системы, усилились потоки капитала через границу, а вместе с ними — и глобальное влияние американского финансового сектора. Крах Бреттон-Вудских соглашений на рубеже 1970-х и отмена барьеров для движения капитала способствовали триумфу международных инвестиций и дальнейшему расцвету финансового сектора.

Мушкетеры стали гвардией. Банки превращались в холдинги с представительствами по всему миру и предлагали уже целый спектр услуг, помимо традиционных депонирования вкладов и кредитования. К 1987 году в США законодательно признали то, что уже существовало де-факто: холдингам с коммерческими банками во главе было позволено создавать отдельные «дочки» — инвестиционные банки.

«Алчность — это хорошо!»

Началась очередная эпоха финансовых инноваций. Уолл-стрит и лондонский Сити получили доступ к международным деньгам. Их не обременяло четкое регулирование в сфере деривативов, они не утруждали себя особым вниманием к риску дефолта своих клиентов. «Greed is good!» — говаривал Гордон Гекко, герой Майкла Дугласа в фильме «Уолл-стрит».

Терри Дахон было всего 25 лет, когда, окончив математический факультет MIT, она начала работу трейдером деривативов в JP Morgan в Нью-Йорке. Попав в этот инвестиционный банк в середине 1990-х, она сначала приняла непосредственное участие в развитии идеи кредитных дефолтных свопов (CDS) — «монстра, пожирающего Уолл-стрит», как охарактеризовало их спустя много лет агентство Bloomberg. А спустя некоторое время Терри изобрела то, что потом станет известно всему миру под аббревиатурой CDO — облигации долга, обеспеченного залогом. Этот инструмент стал главным передаточным механизмом банковского кризиса 2008 года.

Акт о модернизации финансовых услуг, принятый в США в 1999 году, упразднил последние ограничения закона Гласса — Стигала, разрешив инвестиционным банкам использовать вклады населения для спекуляций. И разверзся ад: CDO в квадрате, в кубе, в энной степени, офшорные сделки с использованием теневых банковских структур — так называемых кондуитов, также известных под аббревиатурами SIV, SPE и SPV и неподвластных даже минимальному регулированию, — «казино-банкинг» и так далее, и тому подобное.

Спираль закручивалась настолько сильно, что одна мысль «что будет, если вдруг...» одних ввергала в холодный пот, а других подталкивала выйти из активной игры. Вовремя соскочила и Терри Дахон. Покинув JP Morgan и поработав в лондонском офисе ABN AMRO, она быстро заработала свои миллионы и в 35 лет «ушла в отставку» — открыла консалтинговую фирму.

Жизнь после апокалипсиса

В 2008 году не все поняли, что мир изменился. Причем изменился навсегда. Это был не «черный лебедь» Нассима Талеба, а «пустой лебедь» Эли Аяша. Если Талеб видел в финансовом кризисе «черного лебедя» — очень редкое, но потенциально прогнозируемое явление природы, то Аяш, бывший трейдер, а ныне профессор и глава исследовательской компании ITO 33, вообще не видел смысла обсуждать кризис в терминах предсказуемости.

Кризис — это конец вероятности, как назвал его Аяш. Смена вероятностного пространства, а не просто смена меры. Согласно его концепции, в результате кризиса 2008 года финансовый мир вылетел совершенно в другое измерение. Словно Джонатан Ливингстон, чайка из новеллы Ричарда Баха, пробившая барьер и попавшая в новый режим бытия, непонятный живущим на Земле простым смертным — то есть людям из докризисного мира.

Аппетит к риску у банков и инвесторов сразу же практически пропал. Сложные структурные деривативы приказали долго жить, спрос на них испарился. Обжегшись на дефолтах клиентов, банки стали подходить к сделкам более тщательно и дифференцированно, закладывая в цену капитала или своих обязательств уровень риска, соответствующий степени надежности клиента и залога, который он мог предоставить.

Регуляторы сразу же заговорили о возвращении китайской стены между коммерческим и инвестиционным банкингом, введении клиринга даже для сложных деривативов, о дополнительных налогах и т. д. Если Банковский акт 1933 года занимает 37 страниц, то Акт о реформе Уолл-стрит и защите потребителя Додда — Франка, принятый конгрессом США в 2010 году, — уже более 900! Отныне государство подопрет стены банков жестким регулированием, сделает банки ответственными за соблюдение предписаний и управление целым спектром рисков, а в случае их дефолта — умоет руки.

Что же дальше?

После кризиса выросла сложность управления рыночными рисками — то есть риском, что портфель активов обесценится из-за динамики рыночных цен. Выросли риски регулирования — вероятность того, что оценки других рисков, сделанные банком и регулятором, не совпадут, и в итоге регулятор применит к банку санкции за несоблюдение правил. Выросли риски ликвидности и фондирования — вероятность, что у банка не будет наличных средств, чтобы расплатиться с кредиторами по требованию. Обострились кредитные риски (вероятность дефолта клиентов), операционные риски (связанные с внутренней неэффективностью финансовых институтов) и прочие опасности, о которых до 2008 года никто и не задумывался. Все это ложится теперь тяжким бременем на плечи финансового сектора. Финансистам придется одновременно и удовлетворять требованиям регулятора, и думать о том, как восстановить утраченную репутацию. Что это означает?

Во-первых, требования к более полному и всестороннему учету рисков — это новый вызов компьютерному оснащению банков и прочих финансовых институтов. Инвестиционный банкинг станет еще более дорогим из-за необходимости инвестировать огромные суммы в самое современное программное и аппаратное обеспечение.

Во-вторых, нормой станут судебные процессы против банков. С одной стороны, из-за того, что теперь банки находятся под пристальным вниманием регуляторов, а скелетов в шкафу еще много. Летом 2012 года разразился скандал вокруг махинаций нескольких ведущих западных банков со ставкой LIBOR. Это позволяло банкам не только создавать ложное, приукрашенное впечатление о собственной кредитоспособности, но и манипулировать рынком деривативов и размерами платежей потребителей по кредитам. С другой стороны, из-за того, что права потребителей, как организаций, так и частных лиц, теперь лучше защищены. Недавний пример — скандалы вокруг таких навязанных потребителям услуг, как страхование платежей по кредитам, а также нечетко прописанных банками условий требования полного и немедленного погашения кредита потребителем при неблагоприятном для банка изменении процентной ставки.

В-третьих, реформа финансового сектора — введение нового многостраничного регулирования на рынках Европы и Америки, — скорее всего, вызовет пересмотр подхода к оценке конкретных финансовых сделок. Новые финансовые профессионалы — мушкетеры или те, кто подносит мушкеты, — уже не могут быть узкими специалистами. Они должны научиться видеть сделки глазами разных подразделений банка, рассматривать их с разных сторон.

Все это означает, что, начинай Грег Коффи или Терри Дахон сейчас, их ждало бы отнюдь не такое радужное будущее, как при старте в 1980-е или 1990-е. Сногсшибательных историй о новых молодых мультимиллионерах, выходящих на пенсию в 35–40 лет, мы в ближайшее время, скорее всего, не услышим.

Заплатит за все это и потребитель — старый добрый заемщик из реального сектора. Финансовому сектору предлагается делать деньги на простых вещах, тогда как «экзотика» в силу ее дороговизны становится доступной лишь немногим финансовым институтам. Это означает высокие проценты вообще и дорогие кредиты реальному сектору в частности. Бывший глава Федеральной резервной системы Алан Гринспен называл экономическую ситуацию перед кризисом «иррациональным изобилием». Но в ближайшем будущем ни Европе, ни США новый период «иррационального изобилия» не грозит. Новое регулирование финансового сектора, по оценкам Institute of International Finance, единственной глобальной ассоциации финансовых институтов, приведет к потере как минимум 0,2% годового роста мирового ВВП в ближайшие годы.

Адам Смит в Пекине

Постепенно осознав и переварив эту мысль, в 2011–2012 годах западные банки сперва перестали платить бонусы, а потом и вовсе стали сбрасывать рабочую силу. Lloyds сократил 2 тысячи рабочих мест, HSBC — 4 тысячи, RBS и UBS — по 10 тысяч. Говорят, что в сентябре этого года в отделе стратегии банка RBS в Лондоне из 150 человек уволили 140, и... народ потянулся из Лондона. Мой бывший коллега Александр Рязанцев, популярный блогер на Snob.ru, хорошо поймал настроение момента в статье «Исход».

Трудоустроиться этой массе финансовых профессионалов на прежнем месте, будь то Лондон или Нью-Йорк, сложно. Однако есть на нашей планете еще места, где небо безоблачное! Один из ведущих порталов с информацией о вакансиях в финансовом секторе — efinancialcareers.com — пестрит сообщениями о работе в Юго-Восточной Азии. Предлагаются Гонконг, Сингапур, иногда Токио; Шанхай — на подходе. Похоже, Адам Смит, прихватив с собой невидимую руку рынка и ничем не ограниченную конкуренцию, потихоньку перебирается в Азию.

Такой исход уже довольно давно предсказывал Джованни Арриги, один из величайших политэкономистов XX века. В своих книгах «Этот длинный двадцатый век» и «Адам Смит в Пекине» Арриги писал, что рост финансового сектора развитых стран, характеризовавший глобальную экономику конца XX века, отнюдь не был новым явлением. От Генуэзской республики XV–XVI веков к Объединенным провинциям Нидерландов XVII–XVIII веков, Британской империи XIX–XX веков и, наконец, к США повторялась одна и та же история. Один режим накопления капитала переходил в другой режим, с новым географическим центром, а переход сопровождался битвой за мобильный капитал, что и приводило к росту финансового сектора и банков. Новым центром накопления мирового капитала Арриги считал Юго-Восточную Азию, в частности Китай.

Передача власти от одного центра мировой экономики другому происходит медленно и, как правило, сопровождается кризисами, хаосом и рецессиями. Лиакват Ахамед, лауреат Пулитцеровской премии по истории 2010 года за книгу «Повелители финансов», заметил: глобальный разрыв 1920–1930 х годов, время болезненной передачи мирового лидерства от Британской империи к США, характеризовался тем, что «Лондон уже не мог, а Вашингтон не желал».

Сегодня, кажется, Вашингтон уже не может, а Пекин — пока не желает. Однако мало кто сомневается, что будущее мировой экономики — именно там. То, что больше невозможно в Лондоне или Нью-Йорке, уже сейчас возможно или очень скоро будет возможно в Шанхае и Гонконге. Лет через пять или, может быть, через десять. И если вдруг дети Грега Коффи или дети Терри Дахон решат пойти по стопам родителей, им придется покупать билеты на «Восточный экспресс».

Фотографии: Getty Images/Fotobank, The Independent Rex Features/Fotodom, AFP/East News

#LIKE-BOTTOM#