Александр Пан со своей семьей © facebook.com

23 апреля 2012 года в Мосгорсуде рассматривалось дело пианиста и заслуженного педагога Анатолия Рябова, обвинявшегося в педофилии. Этот громкий процесс закончился вполне благополучно, пианиста по всем статьям оправдали присяжные. Но вот для альтиста Александра Пана, гастролирующего с Московским симфоническим оркестром, этот день стал началом настоящего кошмара. Он пришел наблюдателем на процесс, но после небольшого конфликта с приставом оказался уже обвиняемым по уголовной статье, а 17 января Преображенский районный суд в составе председательствующего, судьи Алены Лысенко, постановил «поместить в психиатрический диспансер №5 для осуществления принудительного лечения». В психушку музыкант может загреметь по результатам экспертизы института имени Сербского, которую назначили следователи. В экспертизе говорится о том, что у Александра Пана диагностировано «острое полиморфное психическое расстройство без симптомов шизофрении», в том числе выявлены «неустойчивый фон настроения, эмоциональная неадекватность, малопродуктивность контакта, суицидальные мысли, отрывочные бредовые идеи». В заключении говорится, что «указанный характер психического расстройства лишает его в настоящее время возможности осознавать фактический характер своих действий, руководить ими». Меж тем многочисленные друзья и коллеги Александра возмущены, описывают его как тихого, скромного и адекватного человека, успешного музыканта, и уж точно не буйнопомешанного. Slon успел поговорить с Александром Паном, до того как решение о принудительном лечении вступит в законную силу.

– Александр, давайте вернемся к тому дню, когда произошла потасовка с приставом, что произошло тогда, 23 апреля?

– Когда закончилось судебное заседание, я сидел даже не в самом зале, а в коридоре на лавочке, я поспешил к выходу. Мне преградили дорогу судебные приставы, я попробовал выйти через другой коридор, и везде меня задерживали. Как уже потом стали объяснять приставы, они решили, что я так спешил, потому что я мог бы догнать одного из свидетелей обвинения в деле Рябова и угрожать ему. Но тогда мне ничего не объясняли, а мне надо было спешить на самолет.

– Вы летели на гастроли?

– Да, я в этот день должен был лететь вместе с Московским симфоническим оркестром на гастроли в Японию в рамках турне лауреатов конкурса имени Чайковского, у меня еще не былисобраны вещи, и оставалось мало времени, чтобы добраться в аэропорт.

– И что произошло потом?

– В какой-то момент один из приставов набросился на меня, стал применять удушающий прием, я стал вырываться, это в общем-то длилось всего пару мгновений, я уже точно и не помню, что там было, даже очевидцы потом говорили, что, находясь в непосредственной близости, они не осознали, что там произошло, все было так быстро. Но я точно никого не бил, никого не кусал.

– И вас задержали?

– Да, задержали, вызывали участкового по Преображенскому району, я звонил инспектору из кабинета и говорил, что я не могу задерживаться, мне надо вылетать на гастроли, в итоге меня отпустили.

– На травмированный палец-то кто-то из приставов тогда жаловался?

– Ну, поскольку я там какое-то время находился, в этом служебном помещении приставов, то я узнал, что у одного из приставов травма пальца. Причем, когда меня отпустили, я подошел к ним, спросил, у кого тут с пальцем что-то случилось, мне указали на парня, и я ему говорю: пойдем сейчас вместе в травмпункт, он прямо рядом с моим домом. Тот засомневался, мол, «поговорим». Я-то чувствовал все-таки какую-то вину, хотя и не помню, чтобы делал что-то такое, из-за чего он мог палец повредить. Мне просто хотелось как-то по-человечески все решить. Ведь и мое участие в деле Рябова было все продиктовано какими-то стремлениями помочь человеку.

– И на вас завели дело?

– В итоге на меня завели уголовное дело, по которому грозит до пяти лет лишения свободы. Якобы в результате моих действий у пристава произошел «подкожный разрыв сухожилия разгибателя второго пальца руки (это на основании телефонограммы из травмпункта). Дело это до сих пор не закрыто. Но у них вышла пробуксовка – судмедэкспертиза по этому пальцу ничего не нашла, никаких разрывов. И вот тогда они придумали экспертизу в институте имени Сербского.

– Как она вообще появилась?

– Дело в том, что я в том году действительно находился в состоянии стресса, и на его фоне у меня развилась тяжелая депрессия. Мне были прописаны антидепрессанты, а в августе я сам обращался в больницу (откуда вскоре вышел уже с более легкой формой депрессии). Следователи, несмотря на мое тяжелое состояние, таскали меня на допросы и суды, а затем назначили мне экспертизу в институте имени Сербского.

– То есть уже после того, как судмедэкспертиза отвергла версию о травме пальца, следователи решили пойти другим путем и назначили эту психиатрическую экспертизу?

– Да, судебная экспертиза по пальцу была сделана в начале июля, а все остальные действия со мной начались с 30 июля. Скорее всего, они просто решили меня «наказать» как-то по-другому. Институт имени Сербского провел свою экспертизу в октябре, когда депрессия у меня еще не прошла, и я не знаю, может, они во мне нашли какие-то там симптомы. Но сейчас я чувствую себя намного лучше, и мой психотерапевт говорит, что мне вообще не требуется уже никакого лечения, тем более принудительного.

– Что же вы планируете делать?

– Мой адвокат говорит, что «перебить» экспертизу института имени Сербского другой экспертизой невозможно, больно уж велик авторитет института. Но можно попробовать сделать повторную экспертизу там же или потребовать вызвать в суд тех экспертов. Мы ходатайствовали об этом на суде, но нам отказали. Теперь мы подали апелляцию на решение. Конечно, очень не хочется оказаться на принудительном лечении, где ни я, ни мои родственники не смогут ничего контролировать, все будет отдано на откуп врачам: что захотят, то и вколют. Тем более, что я чувствую себя нормально, работаю и никакой потребности в лечении не чувствую.

– Кстати о работе, похоже, что ваши коллеги по цеху готовы за вас заступиться.

– Да, я чувствую огромную поддержку. То, что происходит сейчас, и что происходило во время суда над Рябовым, показывает, что цеховая солидарность все-таки существует. Но мы, музыканты, живем в своем мире, далеком от судов, СМИ и всей прочей социальной жизни, поэтому, к сожалению, наши возможности сильно ограничены.