Максим Горький и Сулейман Стальский, 1934
Источник фото: Национальный музей Республики Татарстан (Public Domain)
На этой неделе были подведены итоги конкурса лучших русскоязычных научных и научно-популярных работ сотрудников Высшей школы экономики. Победителем в номинации «филология» стала книга постоянного автора Republic Павла Нерлера (Поляна) «Путем потерь и компенсаций: этюды о переводах и переводчиках». Мы поздравляем Павла с победой на конкурсе.
В советскую эпоху особо важную идеологическую роль играли переводы с языков народов СССР на русский – «язык межнационального общения», скреплявший идеологическое единство тоталитарной империи. Автор книги объясняет:
Советскому Союзу приходилось, как это водится у империй, декларировать одно, а оперировать совсем другим. На фасаде – федерация, а внутри – унитарная держава, в рамках которой не так уж и важно, чей Крым, чей Владикавказ или чей Карабах. Важно было, чтобы страна, даже такая пестрая, говорила на одном языке, чтобы люди понимали сигналы, идущие из Кремля и друг от друга. Этим универсальным коммуникатором – так называемым «языком межнационального общения» – справно служил русский язык, обеспечивавший, посредством школы и казармы – единство всего пространства империи и поддержание ее в приличной форме.
Неуклонная советская иерархия, разумеется, распространялась и на культуру: каждую национальную или региональную литературу должен был представлять один «главный» великий писатель. Для русской советской литературы такой фигурой был, разумеется, Максим Горький, для казахской – поэт-акын Джамбул Джабаев, для дагестанской – лезгинский поэт-ашуг Сулейман Стальский и так далее.
Понятно, что переводы с языков национальных окраин, как правило, выполнялись по подстрочникам. Эти подстрочники были подчас не вполне грамотными, а иногда и вовсе отсутствовали, и на этой почве возникали сложные коллизии, одна из которых описана в главе «Гомер XX века и его оракул: Сулейман Стальский и Эфенди Капиев», которую мы публикуем с некоторыми сокращениями.
Излишне напоминать, что описанное в главе «литературоведческое расследование» в конкретных условиях конца 1930-х годов могло в любой момент превратиться в реальное уголовное дело с предсказуемо печальными последствиями для всех участников.
