Жизнь как текст. Вспоминая Евгения Евтушенко

Сейчас, в наши времена, отмеченные более чем бурными трагедийными событиями, он кажется деятелем далекого прошлого. А ведь он умер всего несколько лет тому назад и не таким уж старым. А ведь ему теперь исполнилось бы 90 лет. Добавлю: «всего». Действительно — что такое по нынешним временам 90!

Любят смеяться над клишированной юбилейной формулой «Сегодня такому-то могло бы исполниться 250 лет». Ну, да, могло бы… А вот «могло бы исполниться 90» — почему бы и нет.

Знакомый литературовед написал на днях на своей фейсбучной страничке:

«Вы, наверное, не поверите, но у меня в ленте, в нескольких местах яростно спорят про поэта Евтушенко. Ожидаю бурных дискуссий на темы: «Есть ли жизнь на Марсе?» и «Красиво ли выглядит девушка с сигаретой?»

И правда — споры о Евтушенко кажутся теперь не слишком, мягко говоря, актуальными. Проехали, что называется. И давно. Но так уж устроена медийная жизнь, что во дни юбилейных дат имена оживают, начинают капризно и навязчиво напоминать о себе, заставляют вспоминать и что-то заново формулировать.

Все на свете рифмуется. Иногда весьма многозначительно. Вот, например, еще недавно в общественном дискурсе с разной степенью стыдливости — то с тайной надеждой, то с горькой иронией — в разных контекстах возникало слово «оттепель». Теперь-то это слово и вовсе ушло под спуд, а еще несколько лет назад, да, произносилось. И в те самые дни мы узнали об уходе из жизни Евгения Евтушенко, последнего поэта той самой «оттепели». Той, настоящей.

Мне легко говорить о нем. Потому что практически никогда я не был очарован ни его поэзией, ни, тем более, особенностями его социального поведения. Ну, разве что в последних классах школы я, как и большинство мальчиков и девочек моего поколения, отдал, как говорится, дань. Кто-то платил и продолжает платить эту дань долгие годы. Кто-то, как я, отделались наличной мелочью из кармана школьных брюк. Впрочем, и та мелочь в масштабах аскетичной школьной жизни не была такой уж мелочью. Два пирожка с повидлом в школьном буфете — не такая уж это ничтожная жертва, как кому-то это может показаться.

Но и как сознательный читатель, и как автор я сформировался, притягиваясь или отталкиваясь от совсем других образцов. Очарования не было. А потому не в чем особенно было и разочаровываться.

Был ли он поэтом? Был, конечно. И я это говорю совершенно твердо. Можно по-разному к этому относиться, но многолетняя слава и на редкость стойкая, на сдающая своих позиций армия его почитателей совершенно разных поколений не может не впечатлять, не может не заставлять задуматься о ее природе.

Восприятие, понимание и оценка поэтического вещества — дело сугубо субъективное, и мне кажется совершенно неуместным, а, главное, мало продуктивным какой-либо спор на эту тему. Я думаю, что среди современников Евтушенко было немало поэтов, писавших, мягко говоря, не хуже его. Но это совершенно неважно. Потому что социально-культурное явление по имени «Евтушенко» было и остается одно, и феномен его непостижимой живучести — я, разумеется, имею в виду не физическую живучесть — не может не заслуживать внимания.

Центр тяжести этого явления, как мне кажется, расположен вне его собственно стихотворного наследия, как бы к нему кто не относился.

Нельзя, впрочем, не упомянуть о не столько обширном, сколько о поражающем своей живучестью арсенале ставших классическими цитат, выстреливающих, — часто невпопад, — в самых разных дискуссионных ситуациях. О том, например, что «поэт в России больше чем поэт», вспоминают все кому не лень — кто-то вполне всерьез, а кто-то с иронической интонацией.

И уж совсем, мягко говоря, двусмысленно звучит — особенно в наши дни — песенная строчка «Хотят ли русские войны?»

Возникшая в шестидесятые годы как исключительно риторический, не требующий ответа вопрос в казавшемся незыблемым контексте «миролюбивой внешней политики советского государства», эта строка в последние несколько лет обернулась вопросом совсем не риторическим, вопросом, все более настойчиво требующим ответа и получившим к нашим дням вполне прозрачный и недвусмысленный ответ. И совсем, увы, не тот, который хотелось бы услышать автору.

Интересно, что многие из тех, кто этими афористическими цитатами широко пользуется по любому поводу и без всякого повода, даже и не знают, кому эти цитаты принадлежат. И это, кстати, признак несомненной успешности. С этим признаком безусловной состоятельности может соперничать только способность авторского поэтического текста становиться народной песней.

Его любили и не любили. Уважали и не уважали. Читали и не читали. Его считали храбрецом и трусом. Правдивцем и вруном.

Доброжелатели говорили о его человеческой доброте и отзывчивости. О том, что он умел искренне восхищаться чужими стихами. Что он любил и понимал новую живопись. Что он многим помог — и в литературном, и в житейском смысле. Недоброжелатели, особенно из числа коллег, говорили, что «если Евтушенко против колхозов, то я — за».

В силу своего не очень последовательного характера, — в чем можно при сильном желании разглядеть и некоторое специфическое обаяние, — он плыл по течению и против течения одновременно.

Над ним часто посмеивались, и далеко не всегда добродушно. Особенно над его причудливой, мягко говоря, манерой одеваться. Мой тогдашний приятель, слывший мастером парадоксальных и, как правило, черноватых острот, разглядев в толпе средь какого-то «шумного бала» поэта Евтушенко в золоченом, — в цветах и птицах, — пиджаке и в садово-огороднической кепочке в мелкий цветочек, сказал: «Если бы он попал под каток, то мог бы получиться довольно веселенький коврик».

Катка Евтушенко, слава богу, избежал. Катка не только в буквальном, но и в метафорическом смысле. Начальство его иногда покусывало, но не сильно. Инстинкт самосохранения был у него развит на достаточно высоком уровне. Многие считали его изворотливым. Таким он, впрочем, и был. При этом, — по крайней мере насколько мне известно, — никаких прямых подлостей за ним не числилось. Хотя, опять же, некоторые были и остаются при ином мнении.

Сказать, что он был голосом эпохи или, тем более, совестью эпохи, было бы, наверное, слишком большой натяжкой. Но одним из самых ярких, пестрых и выпуклых знаков эпохи он был точно.

Есть такой литературный жанр, который можно назвать «Смерть поэта». Но есть и менее патетический, но зато более ответственный жанр «Жизнь поэта».

А жизнь поэта, как и жизнь любого артиста — это, разумеется, текст. Текст, творимый на виду у всех. И чем ближе этот текст к неизбежной концовке, тем пристальнее и подозрительнее становятся читатели этого текста, с усиленной настороженностью и тревогой следя за тем, как бы главный герой не «отмочил» в самом конце какую-нибудь роковую гадость или глупость, как бы он не испортил непоправимо собственный некролог.

Когда же наступает концовка, все зрители этой драмы испытывают — как бы цинично это ни звучало — некоторое постыдное облегчение, в котором не решаются признаться самим себе. Потому что текст на этом не кончается. Потому что начинается другой. И все перипетии и интриги этого текста уже совсем не зависят от героя и его воли. Они уже зависят лишь от нас самих. Как решим, так и будет. И главы этого текста звучат уже не как «родился», «учился», «сказал», «написал», «умер», «оставил след», а как «могло бы исполниться…»