Осип Мандельштам, 1935 год
Wikipedia.org
В «Новом литературном обозрении» вышла книга лингвиста и литературоведа Александра Жолковского «Как это сделано. Темы, приемы, лабиринты сцеплений». Вообще-то, отдельной книги достойна судьба самого автора — советского филолога-диссидента, который в 1960–1970е гг. работал в Лаборатории машинного перевода Московского государственного пединститута иностранных языков и написал монографию по синтаксису языка сомали, а с начала 1980-х профессорствует в Университете Южной Калифорнии (Лос-Анджелес). В его новую книгу на русском языке вошли 18 статей последних лет, в которых структуры литературных произведений анализируются в рамках поэтики выразительности. Первый раздел посвящен стихам (от Пушкина и А.К.Толстого до Окуджавы и Евтушенко), второй — прозе (от Чехова и Бунина до Искандера и Трифонова), третий — мотивному репертуару литературы.
С любезного разрешения издательства «Отдел культуры» публикует выдержки из главы «Больше, чем мастер. Поэтика и прагматика антисталинской эпиграммы Мандельштама».
1 Мы живем под собою не чуя страны
2 Наши речи за десять шагов не слышны
3 А где хватит на полразговорца
4 Там припомнят кремлевского горца.
5 Его толстые пальцы как черви жирны
6 И слова как пудовые гири верны
7 Тараканьи смеются глазища
8 И сияют его голенища.
9 А вокруг него сброд тонкошеих вождей
10 Он играет услугами полулюдей
11 Кто свистит кто мяучит кто хнычет
12 Он один лишь бабачит и тычет
13 Как подкову дарит за указом указ
14 Кому в пах кому в лоб кому в бровь кому в глаз
15 Что ни казнь у него — то малина
16 И широкая грудь осетина
Ноябрь 1933
Текст приведен по единственному сохранившемуся автографу 1934 года из следственного дела поэта. Варианты строк, имевших устное и самиздатовское хождение:
4–5 Только слышно кремлевского горца — Душегубца и мужикоборца (согласно Мандельштам Н.Я. 1999. C. 39–40, ранняя версия, попавшая к следователю);
5 У него на дворе и собаки жирны (Герштейн 1998. C. 51; так Мандельштам [далее сокр.—М.] прочел стихотворение Э.Г. Герштейн, чтобы та сохранила его в памяти);
7 Тараканьи смеются усища (вариант из первого, 1966 года, и последнего, 2009–2010 годов, собраний сочинений М.);
11 Кто свистит, кто мяучит, кто кычет;
16 И широкая жопа грузина (согласно Богатырева 2019. C. 195,— непристойная концовка, декламировавшаяся Н.Я. Мандельштам в «приличном» доме Богатыревых).
Тема и глубинное решение
Незаурядная судьба этого стихотворения включала арест и последующую гибель автора, долгие годы безвестности текста, его полуфольклорное существование в списках и памяти узкого круга лиц, публикацию сначала за рубежом (1963), а в конце концов и на родине (1988) и признание в качестве едва ли не главного мандельштамовского хита — бесспорной жемчужины в его короне. Литература о стихотворении огромна, и многое уже сказано. Оставляя за рамками статьи весь человеческий, исторический и социальный контекст —возможные импульсы к его созданию, самоубийственность его сочинения и декламирования первым слушателям1, перипетии его бытования и дальнейшей судьбы М., — мы обратимся к собственно поэтической стороне дела. Этим мы не хотим преуменьшить символический статус стихотворения как редкого акта сопротивления наступавшему сталинизму, но полагаем, что его ценность никак не сводится к демонстрации гражданской доблести автора2.
Перед нами в полном смысле поэтическая жемчужина, более того, «типичный Мандельштам».
Развивая богатый опыт предшественников, мы сосредоточимся на центральном вопросе: в каком смысле это шедевр и притом именно мандельштамовский.
1 Об этой стороне дела см. статью Кушнер 2005, построенную вокруг знаменитой реакции Пастернака на эпиграмму: «Это не литературный факт, но акт самоубийства» (Пастернак Е.В., Пастернак Е.Б. 1990. С. 46–47).
2 Ср. дерзкие, но поэтически скорее беспомощные антисталинские вы- пады предшественников М.: «Чичерин растерян и Сталин печален…» Александра Тинякова (1926) и «Ныне, о муза, воспой Джугашвили, сукина сына…» Павла Васильева (1931); в мандельштамоведческий оборот они были введены Г. А. Моревым (см. Семинар 2020, а также Видгоф 2020a,б).
Для облегчения чтения большая часть ссылок опущена. Прим. — Republic
Две эти вещи фундаментально связаны. Вполне по-мандельштамовски стихотворение логоцентрично, мета- и интертекстуально, но к тому же оно являет собой нетривиальный речевой поступок. И такому тексту поэт не мог позволить быть чем-либо меньшим, нежели образцом высшего словесного пилотажа. Этот идейно-художественный заряд реализован в стихотворении комплексом оригинальных глубинных решений.
Александр Жолковский
youtube.com/@Arzamaschannel
Упор на слово задает общий лирический сюжет стихотворения: слово, речь, свобода высказывания экзистенциально важны для поэта, личности уязвимой, но и могущественной. Соответственно, стихотворение посвящено тому, кто, что и как говорит и слышит и как в результате живет и гибнет. Это — «слово о словах», причем в типично мандельштамовском ключе размышлений о хрупкости, утрате, трудном обретении Слова (типа Я не слыхал рассказов Оссиана…), с характерным для стихов М. начала 1930-х годов поворотом к полной утрате голоса, слуха, контакта с людьми и эпохой (Наступает глухота паучья). Но это и слово о столкновении словесных стратегий «лирического (я)/мы» и «сатирического он(и)», плодом которого становится само стихотворение как поэтическое высказывание М. Поэт не просто констатирует положение дел в мире речей — он сам разражается тирадой, вроде бы придерживающейся жанра эпиграммы, однако беспрецедентно нарушающей принятые коммуникативные нормы. На зловещую власть сталинского слова М. отвечает своей поэтической магией и готов — за пределами текста — заплатить жизнью («Если дойдет, меня могут… РАССТРЕЛЯТЬ!»).
