До начала полномасштабного вторжения в Украину Олег Кашин* был эксклюзивным и самым популярным автором Republic. С мая 2022 года он сам себе медиа. К моменту массовой эмиграции российских независимых медиа Кашин уже шесть лет жил в Лондоне. Он внесен в реестр «иноагентов» и в «Список коррупционеров и разжигателей войны» ФБК одновременно. Он выступает против войны, но участвует в дебатах с Дарьей Богдановой, настаивая, что нельзя желать поражения своей стране. Как он сам определяет свое место на политической и медийной карте сегодня? Что он думает о грантовой системе заработка практически всех неподцензурных СМИ? Хочет ли он вернуться в Россию? Об этом и не только с Кашиным поговорил редактор Republic Константин Шавловский.
— С 24 февраля прошло почти три года. Как изменился ландшафт русскоязычных медиа за это время?
— Тектонический сдвиг произошел, конечно, 24 февраля, когда властью были уничтожены те системно-либеральные медиа, с исчезновением которых стало ясно, что они-то во многом и обеспечивали ту гармонию, которая существовала в мирные годы в российском подцензурном медиаполе. Прежде всего речь о «Новой газете» и «Эхе Москвы», а также, наверное, о «Дожде»*, хотя он уже и пережил времена своей славы как канал медведевской эпохи.
Но свято место пусто не бывает, поэтому место «Эха», «Новой» и «Дождя» — понятное дело, с натяжкой — заняли медиа Ксении Собчак, отчасти «Коммерсант» и, может быть, еще РБК. Вот они теперь — передовой край подцензурных медиа, которые плюс-минус не стыдно читать. И, наверное, так же не стыдно в них работать. Характерно, как изменился Андрей Иванович Колесников (спецкор «Коммерсанта», входит в кремлевский пул журналистов. — Прим. ред.), про которого казалось, что он давно исписался, и вдруг его фельетоны о Путине стали снова резонировать с реальностью. Его читаешь и прямо чувствуешь дыхание «Осени патриарха».
Это, что называется, с одной стороны. А с другой — в то пространство, где раньше тихо жили «Радио Свобода», Русская служба Би-би-си и «Немецкая волна», съехали «Дождь», «Медуза» и ряд новообразовавшихся медиа, чей голос стал слышен именно после войны, таких как «Инсайдер» или «Холод».
— К чему, как вам кажется, приведет потеря российской аудитории у медиа в изгнании?
— Предполагаю, что 2022 и, возможно, 2023 год был историческим максимумом их расцвета. Дальше начинается спад, такой же, какой бывал уже у прошлых эмигрантских медиа, с поправкой на нынешнее технологическое и финансовое состояние этих структур. Мы уже наблюдаем атаки «Проекта» на «Медузу», к которым присоединился и ФБК, и я запомнил выступление в твиттере Майкла Наки**, который, указывая на какие-то ошибки «Медузы», написал о том, что он надеется, что больше этому изданию никто грантов не даст.
Напрашивается простой вывод, что ресурсов на всех уже не хватает и борьба за них будет только обостряться. И мы еще увидим, как вчерашние друзья и коллеги, как пассажиры на «Титанике», начнут драться, и Баданин* (главный редактор изданий «Проект» и «Агентство». — Прим. ред.) с «Медузой» будут друг друга обвинять в продажности и в подконтрольности Кремлю. Ну и, соответственно, выживет сильнейший. Интересно, конечно, кто. «Дождь» я бы точно списал, потому что после отъезда в Нидерланды нельзя сказать, чтобы он оставался знаковым медиа. Может быть, «Холод»* будет последним. А может быть, «Инсайдер»*. Посмотрим.
— Мной почему-то цензура в независимых медиа воспринимается острее, чем государственная. Потому что государственное людоедство никого не удивляет, а случаи увольнения Коростелева с «Дождя» или попытки отобрать у Никиты Цицаги посмертно премию «Редколлегия» воспринимаются как предательство журналистской этики теми, кто на словах ее защищает.
— Да, давайте обязательно проговорим, что условный Олег Добродеев или Константин Эрнст с точки зрения защиты своих сотрудников гораздо более состоятельные и порядочные люди, чем конкретный Тихон Дзядко*, который спокойно во имя собственного благополучия сдал несчастного Коростелева. Или, я намеренно сейчас заостряю, Ольга Скабеева порядочнее Майкла Наки, потому что я не могу представить себе, чтобы она писала в социальных сетях: «Путин, не давай грантов Маргарите Симоньян» — или призывала бы отобрать посмертно орден Мужества у Владлена Татарского. Это, конечно, свойство вот этой среды, и ровно потому, что она в изгнании, то есть в подполье, где всем не хватает света и воздуха, там все и гниет.
— С эмигрантскими медиа понятно, а есть ли будущее у журналистики внутри России? То, что людям, которые не поддерживают войну, приходится писать и говорить «спецоперация» и «Кашин, объявленный иностранным агентом» — в какой момент игра перестает стоить этих свеч?
— Работая для Rebublic до весны 2022 года, я тоже указывал на «запрещенные организации» и на «иноагентов». Понятно, что это раздражало и было унизительно, но не настолько, чтобы хлопать дверью и кричать: «Будьте вы прокляты». Нормальная цена, бывает и дороже. Так что людей, которые пишут «спецоперация», я обличать не готов.
А что касается вопроса об их будущем, то тут вообще у меня оптимизма намного больше.
Если нам в эмиграции предстоит деградировать, вариться в своих пузырях, окукливаться и терять по дороге товарищей, то в России тем, кто окончательно не погрязнет в Z-болоте, а таких людей, полагаю, будет много, при любом ослаблении путинских гаек предстоит строить новые независимые медиа.
Точно так же, как и постсоветские медиа создавались плюс-минус людьми, имевшими в прошлом советскую карьеру, а совсем не эмигрантами. Напомню, что Владимир Яковлев, основатель «Коммерсанта», работал в «Работнице» (советский журнал о женском социалистическом движении. — Прим. ред.), а позднесоветские «Московские новости» породили поколение выдающихся журналистов, в том числе Андрея Колесникова и Андрея Васильева.
— Но в то время в соседней Латвии не сидело несколько уникальных журналистских коллективов с опытом и умением запускать новые качественные медиа с нуля.
— Вообще-то и тогда было довольно мощное иновещание: «Радио Свобода» прежде всего, Би-би-си с Анатолием Максимовичем Гольдбергом, была газета «Новое русское слово», в которой велась на протяжении столетия неподцензурная летопись русской жизни XX века. Был самиздат, в конце концов.
Но условная «Хроника текущих событий» (первый в СССР неподцензурный правозащитный информационный бюллетень. — Прим. ред.), какой бы великой она ни была, постсоветской журналистике не дала вообще ничего. Хотя я даже помню газету «Экспресс-Хроника», которую делал Александр Подрабинек (советский диссидент, правозащитник, журналист. — Прим. ред.) и которая пыталась в начале 1990-х конкурировать с тогдашними медиа, но не взлетела.
Да, сегодня профессионалов в эмиграции несравнимо больше, а их интегрированность благодаря интернету в российский контекст другая. Но просто представьте себе возвращающегося завтра в Россию корреспондента издания «Новая газета. Европа», который усердно писал все эти годы про эмигрантскую жизнь, освещал берлинские марши и так далее. Сможет ли он с этим своим опытом конкурировать с Александром Черныхом, который последние три военных года провел в непосредственной близи от передовой и для меня, например, конкретно он все это время был единственными вызывающими доверие глазами и ушами в этой зоне?
— У кого сейчас больше искажена картина мира — у сотрудников российских или эмигрантских медиа?
— Искажения есть у тех и у других.
Люди, которые остались в России, чем дальше, тем сильнее чувствуют потребность доказать прежде всего себе, что, в общем, все нормально и жить можно, и эмигрантский алармизм их поэтому сильно раздражает.
А если сравнить настроение в эмигрантской среде весной — осенью 2022-го с осенью 2024-го, то апатии и пессимизма стало намного больше. И те невоенные сюжеты, которые ее будоражат в последнее время, также указывают на деградацию и упадок, как, например, постоянные скандалы вокруг МБХ и ФБК.
— Про звезд журналистики понятно, тут констелляция более-менее сложилась: Колесников и Черных в «Коммерсанте», Кашин в Лондоне, «Медуза»* в Риге. А если говорить про молодых, то им все-таки лучше уезжать, если есть возможность, или оставаться в России и пытаться говорить на эзоповом языке?
— Я знаю нескольких журналистов, живущих в России и работающих анонимно для эмигрантских медиа. И как будто бы это оптимальный выбор — разумеется, до тех пор, пока в твою дверь не постучится ФСБ. В остальном — оба выбора хуже. Самое забавное, что довоенная модель жизни журналистов госСМИ, которые привязаны многолетними кредитами к рабочим местам и поэтому вынуждены «есть кал» и которых с легкой руки чуть ли не Навального стали презрительно называть «ипотечниками», в гротескном и пародийном виде воспроизводится сейчас в эмиграции. Причем тут о квартирах-то и речи нет, на кону вид на жительство и зарплата, позволяющая не умереть с голоду.
Еще до войны, когда первые эмигрантские СМИ такой тропкой пошли на Запад, я как раз писал в Republic, что, работая на RT в Москве, ты, в принципе, можешь хлопнуть дверью, сказав: «Рита, ты меня заебала», и устроиться на RTVI. А когда ты в Праге и у тебя вид на жительство привязан к твоей работе на «Настоящем времени», то у тебя будет другой порог лояльности к начальству. И если главный редактор попросит тебя вымыть полы, то в Москве ты хлопнешь дверью, а в Праге или в Нью-Йорке ты это сделаешь и еще будешь угодливо заглядывать начальству в глаза.
Вообще, много ли среди известных нам сотрудников эмигрантских СМИ людей, от которых исходил бы вайб свободного человека?
По-моему, они все очень осторожно ведут себя в социальных сетях во всем, что могло бы хоть как-то идти вразрез с «правильными» представлениями о том, что такое хорошо и что такое плохо. И молодые люди, которые, как всякая молодежь, воспринимают любую окружающую реальность как норму, здесь, увы, в самой большой зоне риска.
— Можете ли вы допустить, что те медиа в изгнании, которые сейчас работают на Россию, переориентируются и будут работать на русскоязычную диаспору?
— Я однажды в московском «Букинисте» купил подшивку журнала «Нива» за 1926 год, который издавался в Риге и который делал, между прочим, Оскар Строк, которого все мы знаем как короля танго. А вообще-то он занимался медиабизнесом и имел дурную репутацию, инвесторов кидал, зарплату сотрудникам не платил. И вот в Риге в 1926-м он перезапускает легендарный дореволюционный журнал «Нива», и прямо видно, как у него на старте работают выдающиеся кадры, журналисты, литераторы и художники, а потом он режет косты, и уже большая часть «Нивы» — это перепечатки из советских журналов, какие-то анекдоты, проза непонятных авторов, ну а потом — закономерное банкротство. Для меня эта случайно купленная в «Букинисте» подшивка стала своего рода учебником эмигрантской журналистики.
Что же касается диаспоры, миллионов людей, которые живут за границей, то они, действительно, есть, но я бы не стал приравнивать их к активной антипутинской аудитории.
Полагаю, что четырем из пяти русскоязычных жителей европейских стран, США или Канады намного интереснее юбилейный концерт Игоря Крутого, чем жесткая статья о том, как в Оренбургской области власти не борются с последствиями наводнения.
Так что флагманские эмигрантские медиа возможны, но вполне может быть, что таковым окажется всемирная сеть Первого канала. А что касается аудитории антивоенных медиа, то тут я вижу системную проблему, о которой я много писал и говорил еще до войны. Это проблема тусовочности, когда журналисты пишут для журналистов, берут интервью друг у друга, что, собственно, мы с вами сейчас и делаем, чего уж там. И, в принципе, без разницы, в «Жан-Жаке» сидит эта аудитория или раскидана по европейским столицам.
В Republic в свое время у меня был недооцененный, как мне кажется, манифест о том, что, если ты произносишь какие-то правильные вещи, но их слышит только аудитория, которая и так об этом знает, это неизбежно ведет к деградации — и твоей, и твоей аудитории. Поэтому мне казалось важным выйти из этого тусовочного пузыря, и этот выход я совершил на канале «Россия-1» и на радиостанции «Комсомольская правда». Где получил возможность вести разговор с собеседниками совершенно других взглядов, на которых не действует система тусовочных кодовых сигналов, поэтому ты постоянно должен обосновывать и доказывать свою точку зрения. А это держит в форме и повышает твои профессиональные скиллы.
— У меня как раз был вопрос про вашу, я бы сказал, декларативную беспринципность в выборе площадок для разговора с аудиторией. То есть это такой аналог «хождения в народ», когда ты жертвуешь репутацией, чтобы говорить с теми, до кого по-другому не можешь дотянуться?
— Не стал бы называть это беспринципностью, давайте скажем деликатно, что здесь другой принцип. И да, я считаю, что то, что я делал на «Радио КП», было бы бессмысленно делать на «Эхе». Потому что зачем рассказывать Сергею Бунтману о том, что Донецкая Народная Республика — бандитский анклав, он ведь и так это знает. А ты попробуй объясни это Эдварду Чеснокову! Вполне себе челлендж — сделать так, чтобы у твоего собеседника кончились аргументы и ему было нечего тебе возразить. Я этим опытом очень дорожу. С «Россией-1», кстати, этого не получилось, потому что все-таки к телевидению у государства другое отношение, степень присмотра другая. Как и в уже холодные времена, когда я работал в «Коммерсанте», всегда была четкая грань между бумажной газетой, которая ложится Путину на стол, и сайтом. Я, например, каждый день ходил на процесс Pussy Riot, и ни один мой репортаж не вышел в бумажной газете. Потому что зачем дедушку расстраивать? А с интернетом проще, и, кстати, как мы недавно снова убедились, Путин до сих пор не умеет им пользоваться. Поэтому, да, мной двигало желание преодолеть этот, сложившийся еще в относительно свободные годы, пузыризм.
— Ваши читатели сегодня — они в России?
— Статистика YouTube говорит, что большинство — да. В телеграме статистики нет, и слава богу, потому что я очень хотел бы, чтобы платежные механизмы телеграма оставались как можно менее прозрачными.
— Насколько бизнес-модель «Кашин Плюс» работает?
— Доход — всегда больная тема, но благодаря подписной модели, на которую я со времен Republic делаю ставку, я все еще могу оставаться независимым журналистом и пребывать в хорошем настроении.
— Сколько вы на нем зарабатываете?
— Дудевский вопрос. Рекордное число подписчиков у меня подбиралось к 2000, по 5 евро за подписку, вот и считайте. Наверное, если бы не «иноагентство» и не уголовное — дело, оно бы так и росло, но после «иноагентства» был прямо резкий спад. Люди боятся.
— Чего?
— Боятся платить мне деньги, потому что отношения с «иноагентом», тем более уголовником, дело такое. Хотя никакого нарушения даже российских неправовых законов в этом нет. Весь этот год подписки колеблются в районе полутора тысяч. Жить можно, хотя, конечно, хотелось бы больше.
— Видите ли вы увеличивающийся разрыв между уехавшими и оставшимися — и насколько он велик? И можно ли ментально существовать в российском контексте, находясь в Грузии, Латвии, Великобритании?
— Мне как человеку, находящемуся в Великобритании и занимающемуся российским контекстом, хотелось бы сказать, что можно оставаться вовлеченным в него сколь угодно долго. Но я понимаю, что это конечная история, и свою задачу вижу только в том, чтобы ее как можно дольше растянуть. Не до конца этого года, а хотя бы до конца десятилетия. Что же касается разрыва, то он, конечно, есть. У меня есть впечатливший меня пример из личной жизни, когда один мой товарищ, разговор с которым мы начали с того, что в целом он со мной согласен и война — это зло, вдруг меня спрашивает:
«Смотри, вот ты в Англии, а в британских музеях ведь много награбленного?» Я говорю: «Ну да, много». На что он выдает: «А вот ты там сидишь посреди этого всего и учишь нас, русских, что нападать на Украину нехорошо».
Я от такого захода просто офигел и не нашелся что ответить. А когда ты не знаешь, что отвечать, это и есть потеря общего языка.
— Вы пять лет не были в России. Как вы вообще проверяете, не ебанулись ли вы?
— Не уверен, что есть какие-то механизмы этой проверки, но в целом это любая обратная связь. Я в своих стримах стараюсь полностью прочитывать чат, у читателей — подписчиков платного канала тоже есть чат, где я с ними регулярно общаюсь. В общем, пытаюсь держать руку на пульсе, прекрасно отдавая себе отчет в том, что между рукой и пульсом, к сожалению, существует много прокладок.
— А этот иронический образ «скуфа» и «деда», в который вы вошли, не является своего рода маскировкой, которая позволяет вам самому не замечать, что, условно говоря, с вами что-то не так?
— Во многом этот образ создался стихийно, и не столько мной, сколько моей аудиторией. И он такой не у меня одного — не знаю, обидятся ли Станислав Белковский* или Александр Невзоров* на то, что я считаю, что у них схожая поведенческая модель. Но это шутовство маскирует, конечно, трагическую составляющую. А она у нас, безусловно, у всех есть.
— В чем она заключается?
— В том, что будущее строить придется тем людям, которые выживут под пятой путинизма. А мы — те, кто оторвались — оторвались. А оторванный листик, пусть и пока зеленый, завтра станет желтым, потом коричневым, а потом сгниет.
— Не представляете себе ситуацию, когда вы вернетесь и будете жить в России?
— Если вы меня сейчас спрашиваете, то я, честно говоря, не хочу возвращаться, потому что вижу много ада в тех кругах, которые сейчас подавлены путинизмом. И когда он рухнет, они неизбежно расцветут, и это будет очень неприятно и даже страшно. Я имею в виду даже не оппозицию в эмиграции, которая попытается вернуться, а, например, все, что касается межнациональных отношений.
Я же в деколонизацию как в будущее России очень даже верю — не могу сказать, что я в восторге от этого, но, наверное, в этом есть некоторая неизбежность. И точно так же я понимаю, что никогда не буду своим, условно говоря, для ветерана «СВО», для которого, если он знает о моем существовании, я, конечно, проукраинский комментатор. А когда спор отмечен кровью, то он становится более сущностным.
Меньше всего я хотел бы попасть в ту среду, где любой случайный собеседник может рвануть на себе рубаху и сказать: «Я воевал, пока ты там у себя в Лондоне за хохлов топил».
— Есть ли место в России, по которому вы скучаете?
— Когда родина оказывается приравнена к государству, а государство делается совсем омерзительным, то логичным образом ты вспоминаешь о своей малой родине. И вот у меня именно в Лондоне — когда я жил в Москве, этого не было — пробудилась калининградская, кенигсбергская идентичность. И так же внимательно, как за общероссийскими событиями, я слежу за калининградскими, вплоть до каких-то коммунальных сюжетов.
— А в Калининграде есть место, куда бы вы первым делом пришли?
— Тут я могу ориентироваться на свои сны: я вырос в таком пятиэтажечном брежневском районе, он мне снится, и для меня вот он и является образом родины. Я иногда на Яндекс Картах на него поглядываю, смотрю, как он меняется. А некоторые мои читатели, оказываясь в Калининграде, специально туда приезжают и делают фотографии, и мне приятно видеть эти стены. Еще есть район улицы Тельмана, где жила моя бабушка, немецкой застройки. В моем детстве и юности более престижным считался советский жилой фонд, а в немецких домах жили пенсионеры или алкоголики, и вот буквально моя бабушка жила наверху особняка, а внизу — семья алкоголиков, и уже в наше время пришел человек с деньгами, который выкупил обе квартиры.
В общем, я всех агитирую за региональную идентичность. И, кстати, меня этим последний альбом Ромы Зверя очень сильно впечатлил. Музыкант, которого, очевидно, нагнули, заставив съездить на фронт, который пережил это унижение и кампанию критики со стороны антивоенной аудитории, выпускает сильный альбом «Фолк», основанный на его донском самоощущении. Вдруг человек — а раньше у него в песнях этого вообще не было — ощутил себя принадлежащим своему родному региону. И, кстати, к нашей беседе про уехавших и оставшихся — я абсолютно уверен, что хороший и честный музыкант, который уехал за границу и выступает теперь между — Таллином и Вильнюсом, такую музыку не напишет. Потому что настоящее искусство может вырасти из травмы, а из самодовольства — нет.
— Вы вообще верите в эмигрантскую культуру?
— Я тут иногда хожу на российские концерты, и вот недавно был на концерте «Би-2». Как-то в России я их не ценил, а тут сходил — очень круто, большая группа, которая в Лондоне в состоянии собрать набитый битком зал. Но я также понимаю, что через полгода они приедут опять, и вот зачем на них еще раз ходить? Это все тоже про такое угасание. Стадионной группе нужны стадионы, когда ты объехал всю Россию за два года и за это время записал новый альбом. А всю Европу по точкам, где русских наберется на большой зал, ты объедешь за два месяца, и что дальше? Или, допустим, я в свое время был в восторге от альбома Монеточки* «Раскраски для взрослых», который в 2018-м срезонировал с тогдашним образом России, когда был чемпионат мира по футболу, и я здесь испытывал ощущение, что жизнь проходит мимо, потому что вся она в Москве.
А нынешняя Монеточка, выступающая на Дне города в Висагинасе, — это же просто очень грустно.
Мне кажется, что для эмигрантской культуры настоящим успехом будет ассимиляция, как у Набокова. Или как у Кирилла Серебренникова.
— Вы, кстати, ждете волну громких возвращений деятелей культуры при минимальной оттепели?
— Даже не при оттепели, а как раз жду, что какая-то знаковая фигура вернется именно сейчас. Понятно, что это будет не Быков, но, может быть, Земфира* с Литвиновой. В общем, не знаю кто, но кто-то вернется в эту Россию, в которой группа «Звери» собирает «Лужники», Богомолов ставит спектакли, а в кинематографе — бум сказочного кино.
— В недавней беседе о судьбах журналистики с Ксенией Лученко вы упоминаете «коллективную травлю», которую вам неоднократно устраивали. Но ведь вы и сами периодически участвуете в подобных историях. Насколько это этически допустимо и нет ли здесь двойных стандартов?
— Наверное, есть, не буду как-то закрываться и говорить, что я святой, а вы не правы. Но просто интересно, что вы имеете в виду?
— Например, с моей точки зрения, некрасивую историю, связанную с поэзией моей близкой подруги Галины Рымбу.
— А, да, согласен. Я, конечно, никогда не принадлежал к тусовке условного Александра Пелевина, которая ее в тот момент травила, но я согласен с тем, что читать стихотворение «Моя вагина» (стихотворение «Моя вагина» было написано поэтессой Галиной Рымбу в поддержку Юлии Цветковой, против которой было возбуждено уголовное дело из-за рисунков женского тела, которые она выкладывала на своей странице во «ВКонтакте». Стихотворение вызвало скандал и стало самым обсуждаемым поэтическим текстом года. — Прим. ред.) и смеяться над ним — в стриме в тот момент с моей стороны было нехорошо. И я был бы лучше, если бы избежал этих бивисо-баттхедовских нападок на Галину Рымбу.
— Есть ли в вашей профессиональной деятельности вещи, о которых вы сейчас жалеете и за которые вам стыдно?
— Наверняка они есть, но то, что я не могу с ходу их вспомнить, видимо, указывает на то, что, не убив меня, они сделали меня сильнее. Ну вот статья «Дети капитана Гранта», на которую я иногда ссылаюсь и которая буквально была инспирирована Кремлем и стала поводом для первого закона по борьбе с иностранным влиянием, — за нее мне стыдно. Но, что называется, в разумных пределах.
— Есть ли медиа, с которыми вы бы категорически сейчас не стали бы сотрудничать? И что вы сегодня думаете о своей стратегии «хождения в народ»? Если бы современное российское медиа позвало бы вас к микрофону, как Фридрих Эрмлер Василия Шульгина — вы же, конечно, помните его замечательный фильм «Перед судом истории», — то в роли проигравшего белоэмигранта вы готовы были бы оказаться?
— А я при любой возможности это и делаю. Вот совсем недавно, например, я давал интервью довольно одиозной Z-военкорке Надане Фридрихсон, у которой свой канал на Rutube. И это был хороший разговор, буквально как у Шульгина. Шульгин у Эрмлера, вообще-то, переигрывает этого кагэбшного ноунейм-историка, с которым они там беседуют.
Единственное, я точно никогда не пошел бы давать интервью каналу «Популярная политика», поскольку речь идет о пиар-отделе ФБК, который не просто травил меня в сети, а пытался создать мне очень большие неприятности в реальной жизни.
В остальном же любая площадка, особенно если эфир прямой, для меня по-прежнему приемлема.
— Это, наверное, узловой и, может быть, самый главный вопрос: возможен ли диалог между теми людьми, кто сегодня поддерживает войну, и теми, кто против нее?
— Этот диалог неизбежен, и в качестве оптимистического сценария для его начала я вижу разочарование обеих сторон этого будущего разговора. Я легко могу себе представить, как человек, поварившись в наиболее токсичном отсеке эмигрантской среды, в ужасе из нее выскакивает, обматывается бело-сине-красным флагом и говорит: «Я зетник». Ну а в разочаровавшихся «зетниках» и сейчас нет дефицита, хотя они, разочаровываясь, чаще всего уходят в радикальный фашизм. И, тем не менее, я думаю, что Алексу Паркеру, бывшему пригожинскому рупору в телеграме, который продолжает там людоедствовать, но не скрывает того, что у него нет иллюзий по поводу Владимира Путина, может быть, и проще будет поговорить с каким-нибудь разочаровавшимся западником. В общем, я ставлю на обоюдное разочарование в своих платформах, которое, конечно, на разных скоростях и в разных темпах, но в итоге может привести нас в какую-то объединяющую точку.
— Но они же совершенно в разных вещах разочаровываются, и этот Ахиллес как будто бы никогда не догонит эту черепаху: когда западник разочаруется в либерализме, он скорее полевеет, в то время как «зетник», качнувшись влево, качнется вправо.
— Тут дело не в том, куда они качнутся, а в том, что какие-нибудь ястребиные люди, думая о том, почему война, собственно, не задалась, могут прийти к выводу, что война была зря. А если она была зря, то, может быть, не так уж и неправы были их оппоненты из антипутинского лагеря? А те в свою очередь начнут думать, что, может быть, действительно, как-то мало мы думали о родине и о своем народе? И как-то вот они задвигаются, задвигаются и сойдутся, например, в этой точке.
Вы прочитали материал, с которого редакция сняла пейволл. Чтобы читать материалы Republic — оформите подписку.
* внесены Минюстом РФ в «реестр иностранных агентов»
** внесены в реестр «эестримистов и террористов»