Леонид Брежнев на торжественном собрании, посвящённому Международному женскому дню. Рядом сидят В. В. Николаева-Терешкова и Р. Ф. Дементьева.Фото: РИА Новости / wikipedia.org
Не говори мне про застой,
Не береди больную душу…
(здесь и далее цитируется «Застойная песнь» (1989) Игоря Иртеньева)
«Застой» придумали в штабе Михаила Горбачева для доклада XXVII съезду. Такого рода словечками дискурс власти порождал и упразднял реальность, хорошее и плохое. «Застой» – это разоблачающее имя того, что прежде называли «развитой социализм». Последний термин – образец эвфемизма, названному остро недоставало как развития, так и социализма. Впрочем, термин был вежливый, дань идеям прогресса и развития отдавалась, причем с сожалением о них. «Застой» же физиологичен, пахуч и липок. Его первый, заготовленный для «красных» смысл экономический, позволяющий понять застой как временное и техническое затруднение. Второй смысл припасен для «белых», и, смотря по умонастроению, в застое воплощены либо историческое фиаско всего советского проекта, либо несбывшиеся надежды уже не на коммунизм, но на «социализм с человеческим лицом». «Застой» звучит отчасти и примирительно, образ жестокого и преступного тоталитарного строя снижается и смягчается путем подмешивания к нему маразма и скудоумия, как будто бы могущих его ослабить и извинить. Наконец, «застой» запускает ассоциации, приводящие к теме старости.
Старое и неустаревающее
Советский строй разрушился не потому, что в эпоху пышных похорон одни старики не без удовольствия возили на лафетах других стариков. Да и не так уж стары были советские начальники, да и не все. Сущность исторического молодого и старого не связана с возрастом, она раскрывается в способности вещи быть тем, в чем мы видим ее цель и ценность. Их частичная или полная утрата фиксируется метафорами устаревания и смерти применительно к личностям, характерам, предметам, идеям, знаниям, переживаниям, отношениям и, среди прочего, к политическим режимам.
Не говори мне про застой,
Про то, что Брежнев в нём виновен…
Есть вещи, которые не бывают молодыми или старыми. Во-первых, это мир природы, т. е. то, что существует само по себе и вне связи с человеком. Если такая связь есть, как, например, связано со мной мое тело, то, вопреки его материальному и биологическому характеру, я придаю ему смысл в рамках представления о человеке как существе мыслящем и в этом качестве готовом жить вечно. Слабое, болеющее и стареющее тело – это, прямо скажем, препятствие для полноценной жизни, так что нет ничего естественнее трансгуманизма: то ли мое Я надо научиться пересаживать из тела в тело, то ли мое тело следует модернизировать, чтобы оно перестать болеть, стареть и умирать. «Транс»-версия появляется у всего природного, если мы начинаем видеть в нем возможность быть нам еще более полезным.
