Коллаж Марии Покровской для Republic

⤢

Заголовок, как легко догадаться, есть парафраз знаменитой формулы Теодора Адорно про «Поэзию после Аушвица».

Под «Операцией» в данном случае понимается не хирургическая операция, а та самая «спецоперация», которая в официальной политической риторике означает все то, что вот уже дольше ста дней происходит на территории соседнего государства, то есть Украины.

Еще несколько лет тому назад, узнав из новостей о прошедшей в Украине компании по демонтажу коммунистических монументов, и прежде всего памятников Ленину, я написал:

«Глупо говорить, что снос этих памятников с польских, чешских, эстонских, литовских, грузинских, молдавских, украинских площадей — это антироссийский жест. Если кто-то полагает, что и памятники Ленину и сам Ленин, не закопанный труп которого лежит в самом центре столицы одного из современных государств, претендующего на заметную роль в мировых делах, являются универсальными символами современной России, то об этом остается только сожалеть. Для кого-то, видимо, и являются. Но это скорее их личные проблемы».

И чуть дальше:

«Символами России — и не только современной — являются совсем другие персонажи нашей истории — например, Пушкин. А о том, чтобы где-нибудь сносили его памятники, мне, по крайней мере, ничего не известно. Если бы что-нибудь подобное случилось, я, думаю, узнал бы».

С тех пор прошло не так много времени, а кажется, что целая эпоха. Наступили новые времена и произошли новые события. И вот я узнал и об этом тоже. Узнал, что в каких-то украинских городах снесли памятники Пушкину…

Социологи из «Левада-центра» выяснили несколько лет тому назад, что в результате опроса россиян на предмет выявления самых выдающихся людей, — причем всех времен и даже народов, — лидером стал все тот же, неизбежный в наши дни товарищ Сталин, опередив при этом не только Пушкина (это еще ладно), но и самого действующего президента.

Рассматривать каждого финалиста по отдельности в данном случае не так уж интересно. Интересен сам по себе этот шорт-лист. Интересны они тут все вместе. Интересно тут распределение мест.

На вопрос, как так получилось, что в левадовском опросе Сталин обошёл Пушкина, лучше всего отвечает очень старый анекдот про то, как к одному москвичу приехал погостить из провинции его родственник, мастер спорта по стрельбе.

И вот москвич водит гостя по столице, все показывает. Кремль, Царь-пушка, Большой театр, ГУМ, Третьяковка… Идут они по улице Горького (анекдот, напоминаю, старый). И тут гость спрашивает: «А это кому памятник?» — «Не узнаешь, что ли? Это ж Пушкин!»

«Странно, — говорит мастер спорта по стрельбе, — Почему же вдруг Пушкин, если Дантес точнее попал?»

Но в тройку Пушкина все-таки взяли, что с одной стороны не может не радовать сердца ревнителей великой русской культуры, наполнять их, сердца то есть, смутной надеждой.

С другой же стороны диковато, конечно, выглядит «наше всё» посреди «этих всех». Но только на первый взгляд.

Не в первый раз уже Сталин и Пушкин оказываются запряженными в одну и ту же гоголевскую тройку, несущуюся невесть куда и не дающую ответа на главные вопросы.

В феврале 1937-го года исполнилось сто лет со дня гибели поэта. Каковое печальное событие широчайшим образом праздновалось (я не оговорился, не отмечалось, а именно праздновалось) в СССР. Это была настоящая юбилейная вакханалия, развернувшаяся на фоне не менее значительных, но куда более чувствительных событий того же памятного года. И божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь врубались на полную громкость и звучали в унисон гневным требованиям рабочих, колхозников и представителей творческой интеллигенции уничтожить, как бешеных собак, проклятых врагов и шпионов.

Это был не какой-нибудь заветный цветаевский «мой Пушкин». Это был «наш», то есть в данном случае сталинский Пушкин, как сталинской и была, и неофициально именовалась новенькая, с иголочки, Конституция, вослед поэту восславившая в свой жестокий век все мыслимые свободы.

10 февраля 1937 года в Большом колонном зале Дома союзов, где только что прошел показательный судебный процесс по делу троцкистов, закончившийся расстрелом большей части подсудимых, состоялось торжественное заседание, посвященное празднованию дня смерти поэта.

С приветственным докладом выступил там советский поэт, лауреат и орденоносец Николай Тихонов. Вот что он в числе прочего сказал:

«Любовь к Пушкину, как и любовь к наркому внутренних дел Ежову, является формой любви к товарищу Сталину».

Не поленитесь и перечитайте еще раз. И вы заметите, что сказанное там и тогда проливает некоторый свет на происходящее здесь и теперь.

Присвоили это «всё» еще тогда, но из зубов не выпускают и по сей день. Так что бинарная оппозиция «Сталин — Пушкин» — это, как говорится, всерьез и надолго.

Да и для всех ли это такая уж прямо оппозиция? Не тому ли из многочисленных «Пушкиных», который в общественном сознании людей иных культурных кодов находится в одном ряду со Сталиным и нынешним российским президентом, сносят памятники в украинских городах, обстреливаемых «сталинско-пушкинской» артиллерией?

После таких тектонических, радикально деформирующих общественное и культурное сознание событий, как, например, Вторая Мировая война или нынешняя «операция», насущно необходима фундаментальная ревизия устоявшихся ценностей, казавшихся еще вчера несокрушимыми классическими столпами культуры и цивилизации. Требуется ревизия культуры — вообще, литературного языка — вообще, культурных кодов — вообще.

А чье имя по давно сложившейся и непоколебимой традиции воплощает нашу эту самую русскую культуру? Пушкин, конечно, кто же еще!

Вот и попал он, как говорится, под раздачу, не мог не попасть.

Ему-то это все равно, от него не убудет. Его не в первый раз за руки и за ноги сбрасывают с «парохода современности», но те самым лишь заново оживляют и очеловечивают его.

А памятники — бог с ними, с памятниками. Если снос идола, даже если этот идол является памятником гению и певцу тайной и явной свободы, даже если это памятник человеку, ничуть не виновному в твоих страданиях, если снос этого идола хотя бы чуть-чуть утоляет страдания хотя бы одного страдающего человека, то и бог с ним. Памятник — это всего лишь памятник, а память — это память, и ее не особенно сковырнешь.

Если же кому-нибудь вдруг покажется, что под необходимостью тотальной ревизии я понимаю отказ от «нашего всего», то отвечу так.

Про «наше всё» мне думать и говорить становится со временем все менее и менее интересно. А вот про МОЁ «всё» я думаю постоянно. И, пожалуй, отказаться, отречься от него никак не получится, даже если бы я и захотел, а я вовсе не хочу. И уйдет от меня это «всё» только вместе со мной.