Бог из машины. Что стоит за российским мифом о вездесущем «первом лице»

В государствах с серьезными задержками в историческом развитии принято мифологизировать не только саму историю, но и власть вообще и ее отдельных представителей в частности. Особенно, конечно, это касается так называемых «первых лиц» — царей, императоров, диктаторов, вождей племен и тому подобное.

Их высказывания и поступки подчинены, как правило, не скучной и рутинной реальности, а тому, как, по их представлениям, должно было бы быть, если бы такое могло бы вдруг на самом деле произойти.

Вот нам, допустим, сообщают: «Президент побывал в зоне военных действий». Ну, и дальше про то, как он поддержал «наших ребят» и про то, как «наши ребята были воодушевлены» и прочее, что в таких случаях положено писать и говорить.

Ага, побывал. В зоне. Ну, а мы, задрав, как говорится, штаны, с привычной легкостью и готовностью поверили.

В середине 90-х годов я некоторое время прожил в Берлине. Там я иногда смотрел телевизор с целью хотя бы слегка освоить азы немецкого языка.

На одном из каналов проходила в те дни ретроспектива старых советских кинофильмов. Я с этнографическим интересом смотрел эти кинофильмы. Буквально подряд.

Некоторые из них я знал, некоторые увидел впервые. Так, например, я впервые увидел эпохальное полотно, созданное в 1949 году, вскоре после войны. Это полотно, о котором я много слышал, но ни разу не видел, называлось «Падение Берлина». Про кино я говорить, пожалуй, не буду. А лишь скажу, почему я вдруг про него вспомнил.

Дело в том, что в финале кинофильма сам лично товарищ Сталин в белом маршальском мундире с иголочки торжественно спускался по трапу самолета, приземлившегося в самом центра поверженного Берлина, прямо посреди живописных руин. А справа и слева стояли симметрично, как в опере, построенные представители освобожденных народов, которые на разных языках восклицали что-то наподобие «Да здравствует товарищ Сталин».

Впрочем, в данном конкретном случае, не вполне на разных. Дело в том, что и без того неизбежно возникающий комический эффект от специфической эстетики этого кино необычайно усиливался еще и тем, что кинофильм был дублирован на немецкий. Поэтому абсолютно все его персонажи — Сталин, Гитлер, бородатые партизаны, узники и узницы концлагерей в полосатых куртках, немецкие офицеры и солдаты, русская девушка-регулировщик на перекрестке двух берлинских улиц — все, все, все говорили между собой исключительно по-немецки. И это правда было ужасно смешно, уж поверьте.

Кадр со Сталиным, ни с того ни сего прилетевшим в Берлин чуть ли не прямо 9 мая 1945-го года, меня, конечно, не то чтобы взволновал, но до определенной степени занял мое воображение.

А через пару лет после этого я гостил на подмосковной даче своего товарища, где на полках шаткой этажерки обнаружились подшивки «Огоньков» за 51-й, 52-й и 53-й годы. О, это было презанимательнейшее чтение и разглядывание картинок, одна круче другой.

Надо ли упоминать о том, что Генералиссимус был представлен там, как говорится, в ассортименте. Он наличествовал там повсюду, во всех видах и во всех положениях, кроме затруднительных.

Не только фотографии были там. Были также и репродукции живописных работ, которые отличались от фотографий заметно большей свободой художнического воображения, позволявшего располагать священное тело вождя в произвольных и даже в известном смысле фантастических пространствах и временах.

Понятно, что в те годы, когда «эхо прошедшей войны» еще звучало над страной в полную громкость, на этих живописных полотнах вождь со столь ему свойственным моцартианским легкомыслием подлинной отваги запросто посещал блиндажи и землянки и вообще, как говорится, руководил на местах. Так ковалась Победа.

И кому какое дело до того, что всего этого не было и не могло быть в действительности и что об этом знали более или менее все. Кроме, может быть, совсем маленьких детей и выпускников интернатов для детей с задержками в развитии.