Самолет авиакомпании "Россия" в аэропорту Домодедово
Максим Константинов/ Global Look Press
Люди уехали. Много людей уехало. Очень много. Уехали наши родные, наши друзья, наши знакомые, друзья друзей и знакомые знакомых.
Я сейчас не буду касаться обоюдоострых тем традиционного русско-интеллигентского «срача», неизбежно возникшего и продолжающего возникать между «уезжанцами» и «оставанцами». Это неинтересно. Это слишком очевидно и скучно, несмотря на яркую подчас демонстрацию незаурядных личных или коллективных темпераментов. Но нет, это неинтересно. По крайней мере — мне.
Интересно и, что главное, важно то, что люди тоскуют и скучают. Скучают друг по другу, по местам, по учебным заведениям, по родным запахам, по книжным полкам, по занавескам, по щелканью замка в прихожей, по собачьему лаю за стеной, по виду из окна на грязную стену дома напротив, по стародавнему пятну на кухонном потолке в самом углу. Даже по снегу с дождем и черной слякоти под ногами. По всему.
Другие люди, которые «здесь», изо всех сил стараются утешить тех, кто там. «Не скучай», — говорят они. «Мы скоро увидимся и обнимемся», — говорят они. «Мы еще будем все вместе, вот увидите», — говорят, а точнее, пишут они, и слава богу, что адресаты их утешающих слов не видят выражений их лиц и заметного увлажнения их глаз.
Люди друг друга утешают, но, надо признаться, получается это как-то слабовато. Эта тоска никуда не девается, а лишь нагружается все новыми деталями и мелочами, производимыми неутомимыми хлопотами воспаленной и суетливой памяти.
Но зато неплохих результатов в борьбе с эпидемией ностальгии добивается родное государство. И это не только теперь…
Глубокой осенью 1989 года я ехал в немецкий город Эссен. На поэтический фестиваль.
Эта поездка мне запомнилась много чем. И тем, что я оказался в Германии в первый раз в жизни, а вообще за границей — во второй. И самим фестивалем, и поездкой по еще нескольким немецким городам, в одном из которых мне сообщили горестную весть о смерти Андрея Дмитриевича Сахарова. И встречей с моими немецкими друзьями и переводчиками, которых до того я мог видеть только в Москве. И тем, что буквально на моих глазах произошло одно из важнейших «геополитических» событий новейшей истории: когда я прибыл в Эссен, Германий было еще две, а когда я отправился в Москву, Германия была уже одна.
Туда и обратно я ехал поездом «Москва-Париж». И по дороге обратно уже не было такого обилия паспортных и таможенных контролей, какие были по дороге туда.
Не забуду гэдээровского пограничника с собакой, вошедшего в купе и с выражением лица, а также с интонацией, хорошо знакомыми с детства из кинофильмов про войну. Он приказным тоном потребовал паспорт. Перелистал его с каменным лицом, поставил штамп и пошел дальше. По непонятной причине я испытал огромное облегчение.
А за сколько-то часов до явления этих представителей уже заметно тающего в историческом воздухе «реального социализма», был Брест…
Я, повторяю, ехал поездом. В купе кроме меня ехала пожилая пара довольно сельского вида. У них было такое количество багажа, что я сразу же понял, что они уезжали навсегда. На свою верхнюю полку я пробирался, стараясь не стукаться башкой об угол свисающего сверху чемодана и не наступать на мягкие узлы.
Эти старики были очень симпатичные. Мы очень быстро разговорились. Они были немцы. Российские немцы, последние несколько десятилетий прожившие в Коми, а до этого, понятное дело, выселенные из Поволжья в самом начале войны.
Они действительно уезжали навсегда. Всю дорогу от Москвы до Бреста они угощали меня вкуснейшей вареной телятиной. «Перед отъездом закололи теленка. А куда ж его девать — с собой же не возьмешь», — объясняли они. И всю дорогу они рассказывали про свою жизнь.
Они хорошо помнили, как их выселяли из родных домов в колхозе-миллионере рядом с городом Энгельс. Они хорошо помнили как в Коми, куда их переселили, приходилось заново налаживать жизнь. И ведь наладили.
В их рассказах никакой обиды не было. «Время было такое» — есть такая универсальная русско-советская формула, объясняющая и, главное, оправдывающая все происходившее и происходящее с нами и вокруг нас .
«Мы не хотели уезжать. Зачем. Хозяйство хорошее. Соседи уважали. Это все наш сынок. Три года назад сам уехал. Устроился шофером. Теперь нас потащил. Куда мы, зачем. Что там делать? Что там будет? Но сын настоял. А здесь все-таки родина была, хозяйство было, соседи, могилы…»
Примерно на слове «могилы» поезд прибыл в Брест.
Сначала в купе вошли неулыбчивые пограничники, проверили паспорта, ушли.
«Я тут случайно увидела вашу фамилию в паспорте, — сказала попутчица. — Вы тоже из наших, что ли?» Я объяснил ей, что нет, не «из ваших», что эта фамилия хоть и похожа не немецкую, но она все же еврейская.
«Так вы еврей! — с неожиданной почтительностью сказала попутчица и ткнула пальцем в старинную немецкую библию, лежавшую на столике. — Вот тут и в библии написано, что евреев Бог из всех выбрал».
Наша религиоведческая беседа была резко прервана появлением таможенников. Они были мрачны. От одного особенно мрачного из них отчетливо тянуло «вчерашним». Совсем почему-то не заинтересовавшись моим худосочным чемоданом, они хищно накинулись на моих попутчиков.
Они велели им вынести все вещи на платформу для дальнейшего осмотра. Вещей, как я уже говорил, было не просто много, а очень много. Я помог им выгрузить чемоданы и узлы из вагона. Велели выйти наружу и им самим.
Поезд в Бресте, как всегда это бывает, стоял долго, часа два или даже больше. Я сидел в купе, я выходил курить, возвращался, а попутчиков моих с их багажом все не было и не было.
Минут за пять до отправления поезда они появились. Вещи, погруженные на тележку, оставались снаружи. Я снова помог им затащить все в вагон и в купе. Поезд тронулся. Лица этих людей были неузнаваемы. У старика подрагивал подбородок, женщина все время подносила платок к глазам.
«Они все заставили вынуть, — чуть отдышавшись, сказал старик. — Потом все упаковать обратно. Никто, конечно, не помог. Но это не главное. У нее (он показал пальцем на жену) отобрали бабушкину библию, сказали какое-то слово … «анти…» дальше не помню». «Антиквариат», — подсказал я. «Да, да, точно. И крестик, тоже бабушкин. Сказали, что тоже этот, как его … то же самое слово».
Всю дальнейшую дорогу они в основном молчали, а я, конечно, не стал интересоваться у них, столь же сильно им жаль покидать насиженную «родину» вместе с ее хозяйством и соседями или уже чуть меньше. Не стал, зачем. Во-первых, это было бы бестактно, во -вторых, и без того все понятно.
Да, государство во все времена помогало тоскующим людям хотя бы как-то преодолевать мучительную, саморазрушительную ностальгию.
В наши дни я думаю об этом всякий раз, когда читаю о том, что такого-то, проживающего в Берлине, объявляют в международный розыск, что такого-то, живущего в Вильнюсе, заочно осудили за то-то и то-то на такой-то срок, что такой-то и такая-то, живущие в Варшаве или в Праге, объявлены иностранными агентами, в соответствии с чем им строго предписано любой документ, включая квитанцию из химчистки и ресторанный счет, маркировать фирменным иноагентским штампом, напоминающим резиновые штампы товарища Полыхаева из «Золотого теленка» — «Уволить без выходного пособия. Полыхаев» или «А ну вас всех! Полыхаев». Помните?
Родина щедра и милосердна. Она не только, — хочешь ты того или нет, — напоит березовым соком и накормит березовой кашей, но и утешит в минуту слабости, безволия, душевной тревоги и внезапных приступов тоски по блаженному детству, по картинке в твоем букваре, по первому робкому поцелую, по книжной полке, по виду из окна и по паспортному контролю в Домодедово.
