⤢

Режиссер Рома Либеров известен циклом документальных фильмов о русских писателях и поэтах XX века — от Юрия Олеши и Андрея Платонова до Иосифа Бродского и Сергея Довлатова. Из одного такого кинопроекта к 130-летию Осипа Мандельштама в 2021 году вышел музыкальный альбом «Сохрани мою речь навсегда», в записи которого поучаствовали любимые музыканты Либерова — от Ильи Лагутенко до Оксимирона. По такому же принципу построен и его новый альбом «После России» — с поправкой на то, что все его авторы были вынуждены отправиться в эмиграцию. Только одни после 24 февраля 2022 года, а другие — на сто лет раньше.

— Правильно ли я понимаю, что проект «После России» задумывался как фильм или даже сериал — и только изменившиеся обстоятельства не позволили это реализовать ? Потому что каждая история поэта-эмигранта 1920-х, которую вы рассказываете, тянет на отдельную серию.

— Это очень любопытная мысль, потому что война прервала работу над завершающим фильмом нашего цикла о русских поэтах. Он должен был называться «В поисках Хармса» и был посвящен Даниилу Ивановичу Хармсу и его ближайшему кругу. Мы работали над ним больше года — и война прервала эту работу, поскольку сложно представить себе весь производственный процесс в отрыве от Петербурга.

Но еще во время сочинения фильма по произведениям Платонова «Сокровенный человек» я занимался «незамеченным поколением» и историей первой эмиграции. И не знал, куда это приведет. Так как мы не были эмигрантами, ситуация не вызывала прямой ассоциации — все это казалось вполне себе таким учебником истории, который меня очень волновал. И я действительно начал вываривать какую-то многофигурную композицию.

Сложно подумать, что это был мог быть исторический сериал, и тогда он стал бы очень дорогостоящим или бы пришлось придумывать систему условностей. Поэтому я просто обложился книжками и воспоминаниями — и мыслил что-то на 25-й, 26-й год.

Но так как в 2022-м все поменялось необратимо и я оказался в том же самом учебнике, в тех же самых воспоминаниях, которые несколько лет изучал, то стало понятно, что каждый нерв этой истории отзывается сегодня и что нам он жизненно необходим. Потому что эмиграция — это для нас уже неотменяемая реальность. У всех сейчас, я уверен, огромные сложности с поиском средств на реализацию разных идей, тем более таких больших. Но так как у нас совершенно несокрушимая команда, я понял, что можно рискнуть это сделать и без тех денег, которые нам нужны. Потому что эти голоса сами просились быть услышанными. Честно, без преувеличения: если бы не эта работа, я бы не знал, зачем жить в этот год.

— А как вы записывали альбом? Все же участники явно разъехались по разным странам.

— Кто-то привык работать самостоятельно — и тогда получается маленькая такая инфраструктура из одного артиста, где мастеринг находится в одной стране, запись в третьей, голос в четвертой и т.д. Большинство работ было создано именно так, в нескольких странах. Редкие работы были созданы в одной стране. Группа «Порнофильмы» счастливо собралась в Тбилиси, куда перевезла из Дубны, из своего родного города почти всю студию. Но это редкий пример такой настоящей групповой работы. Так как мы все сейчас разбросаны по миру, я думаю, что как автор и продюсер вел эту работу не меньше, чем в 10 странах. А если сосчитать, в скольких странах велась работа команды с менеджерами артистов, мастерингом, сведением, то получится карта сегодняшнего русского рассеяния. Собственно, вы получите сегодняшнее «После России».

— Буквально за месяц до начала войны я перечитывала рассказы Нины Берберовой 1930-х — и у меня было четкое ощущение, что это абсолютно про сегодня и про нас. После 24 февраля так и вышло. Но в то же время, на мой взгляд, есть большая разница, продиктованная новыми технологиями. Набоков, Иваск, Иванов и другие герои вашего проекта уносили свою Россию на подошвах сапог, а наша — вот она, в мессенджерах и в лентах соцсетей, в облаке данных. А как вы это ощущаете? В чем принципиальная разница между тогдашними рассеянием и нынешним?

— «Но восемь томиков, не больше — и в них вся Родина моя». Знаете, вы объемно так спросили… Начну издалека. У меня есть замечательный друг Александр Королев, выдающийся петербургский искусствовед. За пару лет до эмиграции, когда я уже понимал, куда идет эта прямая, у меня даже четко было нарисовано слово «война» перед глазами, задолго до того, как это стали обсуждать, — мы сидели на берегу в Сестрорецке. Если есть два места, по которым я реально лью слезы, которые вызывают острые приступы тоски, то это несколько переулков в центре Москвы и пляж Сестрорецка недалеко от гостиницы «Финляндия». Вот мы на этом самом пляже и заговорили об эмиграции. И мои дорогие петербуржские друзья никуда не собирались уезжать, они даже не думали об этом (и не уехали сейчас — немыслимо оторвать их от Петербурга, должно произойти что-то еще хуже). И тогда Саша Королев сказал мне слова, которые меня очень задели: для тебя как для российского режиссера отъезд был бы твоим решением — а для тех, кому ты посвящаешь сейчас свои размышления, отъезд был судьбой. И в этом между вами колоссальная разница.

Я стал думать об этих словах. И в общем, додумался до того, что никакого решения не нужно было.

Решение было принято за нас, а эмиграция стала так же, как и для тех, о ком мы говорим, частью нашей судьбы, без всяких на то скидок.

Дальше надо понимать, что благодаря технологиям у нас есть некоторые инструменты. Для чего, в сущности, они нужны? С одной-единственной целью: не разъединиться. Именно это произошло с предыдущими волнами эмиграции — разделение и с оставшимися в России, и между собой. Все эти технологии сейчас в нашем контексте позволяют нам не разъединиться. Не только в пространстве русского языка, а вообще во всем мире. В том числе с украинскими друзьями и товарищами, которые ради нас, преодолевая себя, соглашаются писать и говорить по-русски — а мы уговариваем их: «Вы знаете, не надо, пишите по-украински. Мы разберемся, мы посидим со словарем». То же самое — с нашими англоязычными, немецкоязычными, франкоязычными друзьями.

Но технологии — это всего лишь технология, а человеческая психика — это человеческая психика. И набор психологических факторов сегодня колоссально разделяет не только русское рассеяние, а вообще всех со всеми. То есть, несмотря на технологии, люди патологически не могут найти общего языка.

Вот что касается преимуществ нашего времени. А схожести с прошлой эмиграцией все те же самые. Разлука с домом. Неуважение друг к другу. Туманное будущее. Отсутствие какой-либо перспективы, не говоря о бытовых проблемах и документах. У кого-то их больше, у кого-то меньше.

— Вы читали недавнее интервью с музыкантом Арсением Морозовым из Sonic Death? Он считает, что сейчас просто невозможно сейчас ничего писать на русском языке. Уехал в Тбилиси, сделал с художницей Алисой Йоффе группу Xanax — и они пишут на английском, на немецком. Он даже стал сочинять с помощью Google Translate тексты на украинском, рассказывал, что четыре раза переписывал трек только для того, чтобы его украинский звучал не так коряво. В общем, не только ему сложно сейчас себя ассоциировать с русской культурой. Непонятно, зачем нести её в массы. Но у вас, похоже, есть понимание, зачем?

— Во мне каждый день крепнет убеждение в том, что так просто я русскую культуру и русский язык никому не отдам. Почему какая-то шайка террористов и гопников вместе с их приспешниками имеют больше прав на русский язык и русскую культуру, которых они, в сущности, не знают, чем мы, которые всю жизнь с этой культурой и на этой культуру работали? Во мне каждый день крепнет ощущение, что всю оставшуюся жизнь я буду заниматься, где бы ни оказался, русскоязычной культурой. Считайте это торжественной клятвой: я всю жизнь буду заниматься русскоязычной культурой и искать возможности ее распространять в мире, и объясняться с помощью русского языка и русскоязычной культуры, чтобы как можно меньше людей с каждым днем думали, что русский язык принадлежит террористам, развязывающим войны, или людям, которые творят то, что творят сегодня, или людям, которые дают приказы по-русски. Я думаю, что и вы, и все мы просто не имеем никакого права это отдать.

Это же уже случилось с немецким языком. Я еврей, я вчера прилетел из Вены — я немецкий язык слышать не могу, и это неверно. Это моя персональная проблема, но же что с нами сделала советская пропаганда? Напомню: когда вышла книжка «Моя борьба» и новоизбранный председатель правительства Германии стал вякать на каждом углу, сколько интеллектуалов, в том числе Марина Цветаева, были возмущены его немецким языком! Этот язык даже не считался тем языком, с которым работала немецкая культура. C нами и русским языком произошло именно это. И сейчас, когда это случилось, я буду работать над собой, заставлять себя слушать больше немецкого языка, пытаясь избавиться от этой советской идиотской родовой травмы, всученной мне государством, в котором я родился и рос.

⤢

Режиссер Роман Либеров. Фото из личного архива

— Вот вы собираетесь бороться с этим советским штампом, в который нас всех вогнали. Но есть и другие штампы — это то, как русскую культуру воспринимает остальной мир. Есть карикатурные русские бандиты и проститутки в голливудских фильмах и сериалах Netflix, есть экзотизированная Россия из фильма «Доктор Живаго», какой она выглядит в представлении французских буржуазных пенсионеров — все эти сани в снегах и Сибири… В общем, есть некие стереотипы про Россию. А содержательно-то что за этим всем стоит, что мы с вами будем рассказывать на этом нашем прекрасном русском языке, какие смыслы доносить? Я к тому, что за героями вашего проекта стояла культура Серебряного века, нечто совершенно новое и самобытное — а что стоит в плане культуры за новыми эмигрантами, за нами?

— За нами стоит все то же самое, плюс еще 100 лет, Оля, за нами очень много чего стоит. Уникальное десятилетие, которого, может быть, вообще не знала тысячелетняя русская история, которое с нами приключилось с 91-го по 99-й год. Я помню, как выдающийся вгиковский педагог Валерий Ильич Мильдон говорил нам на занятиях по русской литературе: «Запомните, пожалуйста, это время, мы живем в уникальное время — не существует никакой цензуры ни вообще, ни в русской литературе. Впервые в ее истории нет никакой цензуры!». Поэтому ответ мой прост: за нами условный Золотой век стоит ровно так же, как Серебряный, как нонконформисты и концептуалисты, ровно так же.

Прошу прощение за яканье, но последние шесть лет до войны в Москве я занимался тем, что ежемесячно приглашал русского поэта, где бы в мире он не жил — от Саратова до Тоямы. Он публично читал и комментировал свои стихи, мы снимали это нашей киногруппой в несколько камер и монтировали полноценный архив современной русской поэзии. Мы успели снять и провести в Театре Наций 64 вечера и сохранили голоса 64 поэтов. Оля, вы думаете, я забыл эти стихи? Я уж молчу, что мы были готовы и дальше этим заниматься, у меня был билет на 28 февраля… Суть в том, что за нами стоит очень много, и об этом нужно рассказывать, потому что это поясняет, какие мы.

Мы же не гопники, которые готовы отжимать территории или убивать других людей, мы же не гопники, у которых нет никакой идеи, кроме денег. А в сущности, они даже не знают, что с этими деньгами делать, кроме как сдерживать, укреплять свою власть.

«Киса, зачем вам столько денег? Вы уже старенький. Вы же не знаете, что с ними делать». Сколько мог бы каждый из нас сделать — не ракет и не разрушений, — сколько можно было бы построить, сделать, сочинить, снять, написать… Ладно, это я уже захожусь.

— Нет, это всё очень важно. Я сама только сейчас начала отходить от того, чтобы обесценивать все, что было до 24 февраля со мной и с моими проектами, и с тем, чем занимались мои друзья, и люди, которых я считала авторитетами.

— Перед нашей беседой я перечитывал рассказ Набокова «Путеводитель по Берлину», который вы наверняка помните. Там есть фраза, которая напрямую относится к тому, как люди с придыханием готовы отнестись к любому явлению прошлого и поставить его выше, чем настоящее. Знаете, это как все кругом гении, но кто скажет, что твой друг — гений? А Набоков говорит о будущем, которое наступит через 100 лет, то есть ровно о нас с вами он пишет в Берлине о том, как преломляется прошлое: «В те дни, когда человек, надевший самый простенький сегодняшний пиджачок, будет уже наряжен для изысканного маскарада». Поэтому, как эмиграция столетней давности, так и сегодняшняя эмиграция — это идентичные, похожие, родственные явления с огромным количеством перекличек, с огромным количеством невылеченного, измученного, с огромным количеством тех, кто не может справиться с тем, что произошло.

— Да, особенно когда смотришь на ваши биографические очерки о героях «После России» — кто-то управлял семейной кофейней в Латинском квартале…

— Это семья Довида Кнута!

— А кто-то делал научную карьеру, как Раиса Блох — это все абсолютно про сегодня, про то, как сегодняшние эмигранты пытаются интегрироваться туда, куда их занесло. Но я вспоминаю письма Цветаевой уже эмигрантской поры. Мне когда-то очень нравились ее тексты, на французском языке написанные, пока я не дошла до ее писем, где она cаркастически жалуется на французов, которые не воспринимают то, что она пишет — это при том, что Цветаева c детства по-французски и по-немецки говорила и писала практически как на русском. И почитав, как она самокритично относилась к своим текстам на французском, я осознала: да мне они потому нравятся, что я, в отличие от французов, могу ухватить культурный контекст русскоязычного автора.

К чему это я, собственно — к тому, что культура наша очень обособленно стоит от западноевропейской и какой угодно еще. Вот Сорокин переведен на многие языки, Акунин тоже, Шишкин пишет на французском изначально, но такие примеры интеграции русскоязычных авторов в европейскую культурную среду очень немногочисленны. А в целом русская культура так и остается вещью в себе, и это мешает ей избавиться от провинциальной экзотичности.

— Пусть это не прозвучит как обобщение, но в чем-то русская культура наверняка вторична, а в чем-то, безусловно, вырывалась на столичный уровень и становилась законодателем мод. По большому счету, единственный раз за всю свою историю — но зато каким! Но из-за того, что художнику в России всегда жилось совершенно особенным образом, культура наша стала, как и общество, очень разделенной — большое количество атомов, влиявших на мировую культуру в том числе. Вы же не можете назвать вторичным Чайковского, или Достоевского, или Стравинского, или Дягилева, каждый из которых вполне себе были законодателем новых течений. Просто они не складываются в то, что можно назвать явлением, школой. Мы, русскоязычные люди, почему-то не способны объединяться. То, для чего, в частности, мы занимались «После России» — нам хотелось бы сказать: может быть, пора? Разъединенных людей легче победить, об этом говорят множество русских сказок, которые, как выясняется, тоже нас ничему не научили.

Редко когда в России было общество. Это легко объяснимо: до отмены крепостного права сложно говорить об обществе как таковом. А потом не было возможности этому обществу сформироваться.

— А что это была за история с доносами и жалобами в Yandex Music от каких-то неравнодушных граждан по поводу содержания альбома?

— Cкажу вам прямо, у нас настолько надежная команда, что она позволяет мне не следить за всей этой грязью. Мои коллеги берут эти удары на себя. Поскольку ничего созидательного в этих ударах нету, и те несколько снимков экрана, которые мне прислали говорят о том, что люди не знакомы с тем, что мы сделали, этого не поняли и даже не составили себе труда в этом разбираться, то я имею право не трудиться в ответ, чтобы разбираться с тем, какие у них претензии. Я знаю, что доносы написали Прилепин, Красовский и большое количество разных правых патриотов, но то, что мне прислали, никакого содержания за собой не несет. Это настолько поверхностно, что нет смысла ничего этому противопоставлять.

Наш проект — большая работа большого количества людей, и работа эта наполнена, как мне верится, милосердием, надеждами, какими-то снами, может быть, даже молитвой от тех, кому это близко, наполнена желанием сохранить себя и, что важнее, сохранить друг друга. В процессе работы эгоизм каждый смог отставить на задние позиции.

— Как вы думаете, есть ли шанс на то, что нынешняя волна русской эмиграции не будет такой атомизированной, как прежде, будет меньше эгоизма и больше объединения? После 24 февраля появились разные волонтерские инициатив, где уехавшие помогают уезжающим — такие, как «Ковчег», «Идите лесом» или Феминистское антивоенное сопротивление, которое в том числе вывозит активистов из России. Есть ли шанс на то, что российское общество и эмигрантское сообщество как-то переплавится и новыми выйдет из этой истории?

— Та активность, которая была внутри страны, запрещена, поэтому Россия разделилась, как это уже было, на собственно Россию и Россию в изгнании. Если оценить оказавшихся за пределами России русскоязычных людей в 2 миллиона — это вполне себе аудитория. Прибавим к ним тех русскоязычных, кто находится в эмиграции давно и очень давно, и получим гигантское русскоязычное общество. Мне попадались оценки от 30 до 40 миллионов русскоязычных человек, находящихся за пределами Российской Федерации. На секундочку, это от одной четверти до одной пятой населения самой Российской Федерации. Неудивительно, что эта активность перетекла за границу. Поддержка — это очень хорошо.

Проблем я вижу несколько. Первое: до сих пор очень мало проектов, которые бы были милосердны, которые бы были не искали к себе внимания за счет угнетения людей в России, за счет сиюминутной политической ситуации. Это, что называется, пена дней. Второе: мы до сих пор не умеем друг друга слушать и не учимся принимать разные позиции. Третье: мне кажется, к сожалению, что мы все занялись собой. Cталкиваясь со все большими трудностями, каждый печется скорее о себе, чем о чем-то, направленном на группу людей.

Поэтому мне кажется, что мы не сможем сохраниться, объединившись. Мне кажется, мы будем расслаиваться. Дети идут в разные детские сады, осваивают разные языки, оседают в разных странах, родители потихоньку выпрямляют спины, начинают учиться жить в разных странах, учат языки, находят работы.

Многие все отчетливее понимают, что возвращение становится призрачной перспективой. Многие погружаются в культуры стран рассеяния — кстати, в отличие от первой волны русской эмиграции, где чрезвычайно пеклись о сохранении русской культуры.

Сегодня это скорее точечные инициативы по сохранению русской культуры, русскоязычной, в том числе потому, что приключилось. Огромная тень вины пала на русскоязычную культуру.

— Да, сейчас cтыдно быть русским…

— Я обещаю, что буду работать над тем, чтобы хоть маленький участок, хоть крошечный освободить от этой тени, которая пала на русскую культуру. Свой участок я постараюсь освещать подручным средствами — либо солнце вручную восходить, либо какими-то фонариками телефона. Знаю, что мы не одни и нам надо друг друга найти. И мы это делаем, ищем друг друга. Я вчера прилетел из Вены, через несколько дней улечу в Афины, оттуда в Стамбул. В Стамбуле открыли первый русскоязычный книжный магазин — конечно, прилечу к ребятам.

— А оставшиеся в России, с ними как? Как вы видите коммуникацию с той Россией, которая осталась?

— С любимыми друзьями мы остаемся на связи при помощи технологий. Мы стараемся друг друга не осуждать, мы стараемся друг друга поддерживать, мы стараемся друг друга понять, что становится все сложнее. И выход нашего альбома показал мне, что с самыми любимыми друзьями уже чуть сложнее находить общий язык. Скажу так: даже в теории ни одного сколько-нибудь оптимистичного сценария придумать я не могу.

Одновременно с этим мне становится понятно, какие выдающиеся люди остаются в Российской Федерации. При этом я понимаю, что у остающихся в России перед нами огромная фора, и я боюсь, что эта фора будет увеличиваться и вряд ли мы сможем оказать какую-либо конкуренцию, как бы не боролись. Только самым талантливые из нас, находящихся в рассеянии, смогут остаться на том уровне, который прервала война, наш уровень неизбежно будет понижаться — а русскоязычная культура, какие бы страшные вещи не происходили, продолжит создаваться на высоком уровне в Российской Федерации.

Вот такой двоякий прогноз. Но так как мне видится важным не мой организм, а вообще русскоязычная культура или государство Россия, то, правду говоря, я легко могу собой пожертвовать, если это даст возможность состояться хоть какому-нибудь оптимистическому сценарию.