Эту песню не задушишь, не убьешь. Зачем Путину понадобился Всемирный фестиваль молодежи

Ну, хотя бы какие-нибудь новости должны же все-таки хотя бы слегка осветить комариным фонариком мрачную беспросветность нынешнего информационного пространства.

Вот и нынче утром промелькнуло нечто как бы условно светлое и даже, можно сказать, слегка душевное посреди привычного уже метеоритного дождя новостей, одна другой кошмарнее и нелепее.

Впрочем, по части нелепости у этой как бы отрадной новости тоже все в порядке.

Новость эта в контексте происходящих вокруг нас событий и правда какая-то странная. Как-то сразу хочется проверить ее на (извините за нерусское слово) фейковость.

Но вроде нет, вроде все в порядке.

«В феврале-марте 2024 года, — читаю я, — в России пройдет Всемирный фестиваль молодежи, указ о котором подписал президент Владимир Путин».

«Правительство, — читаю я дальше, — в трехмесячный срок должно начать подготовку к проведению фестиваля, а также найти источники финансирования».

Пока я поражаюсь, мягко говоря, некоторой неуместности и очевидной странности всего этого, пока я представляю себе, как загораются глаза различных «подготовителей к проведению» при слове «финансирование», мощным фоном к этим моим спонтанным рефлексиям звучит ярчайшее воспоминание.

Летом 1957 года в Москве прошел Всемирный фестиваль молодёжи и студентов — фестиваль левых молодёжных организаций, проводившийся с 1947 года.

Советская пропагандистская риторика тех лет напирала в те годы на «борьбу за мир», как на альтернативу «агрессивной политике империалистического Запада».

В словосочетании «борьба за мир» интонационный акцент все чаще смещался в сторону слова «борьба».

Так или иначе, но слово «мир» в те времена по частоте употреблений и в официальной, и в неофициальной речевой практике не знало соперников. Об этом особенно часто и особенно ярко вспоминается именно в наши дни.

Так или иначе, но Московский фестиваль, задуманный как пропагандистское мероприятие, стал важным и отрадным событием в жизни не только столицы, но и всей страны.

Мне было десять лет — не так много, чтобы все понимать, но и не так мало, чтобы не понимать ничего.

В то лето было настоятельно рекомендовано вывезти детей за пределы столицы. Я, уж не помню почему, остался в Москве. Причем в самом ее центре.

И мы с другом и соседом Смирновым таскались по московским улицам.

Глаза слепило от яркости и многоцветности. Помню немолодую экзальтированную даму, которая, схватив за руку какого-то худенького индийца, говорила громко и по слогам, как это часто бывает, когда говорят с иностранцами: «Я о-бо-жа-ю индийское кино! Понимаете? О-бо-жа-ю! Вы поняли меня?»

Индиец улыбался и кивал головой, замотанной чем-то ужасно нездешним и немыслимо красивым. Потом сунул ей в руку какой-то пестрый значок. Впрочем, вполне возможно, что это был не индиец, а еще кто-нибудь.

Нам со Смирновым тоже дарили значки и открытки. Они хранились в домашних коллекциях еще много лет. Потом куда-то подевались.

В те дни стало вдруг очевидно, что до этого мы жили в черно-белом мире. Дух немыслимой, непредставимой свободы витал над похорошевшей, помолодевшей и впавшей в обаятельное легкомыслие столицей.

Воздух был так мощно заряжен эротической энергией, что через год после фестиваля в Москве стали появляться в заметных количествах младенцы всех цветов спектра. Теперь это вполне взрослые люди.

Но не только этот след оставил за собой фестиваль. И не только топонимические реликты в виде бесчисленных «Фестивальных улиц» и кинотеатров «Дружба». Именно тогда, кстати, Первая Мещанская улица стала называться проспектом Мира.

Многие художники старшего поколения признавались потом, что привезенная французами и показанная в те дни в Москве выставка современной живописи перевернула их представления об искусстве и дала первый импульс всему тому, что теперь совокупно называется современным искусством. Как несколько лет спустя и позже ни пыталось идеологическое руководство поставить на место распоясавшихся «абстракцистов», ничего у них получиться уже не могло — дело было сделано.

После фестиваля появились стиляги — первые эстетические и, можно так сказать, поведенческие диссиденты. После фестиваля появилось представление о моде и модности. После фестиваля появился и распространился рок-н-ролл. После фестиваля молодежная субкультура в нашей стране обрела хотя и робкие, хотя и провинциальные, но отчетливые черты.

Сталинский — не железный даже — железобетонный занавес не раскрылся в те дни. В те дни приоткрылась в нем лишь узенькая щель, но в эту щель хлынул такой мощи воздушный поток, что он на многие годы опьянил целое поколение.

Урок Фестиваля — очередной урок того важного обстоятельства, что свобода не абсолютное понятие. Что свобода осязаема лишь в контексте несвободы. Что свобода — это всего лишь ощущение свободы и не более того. А оно, это ощущение, было тогда. Нам не дали свободу, нам лишь показали ее сквозь щелочку в плотном занавесе.

Мы со Смирновым не умели тогда ничего такого формулировать. Мы чуяли эту самую свободу по-детски непосредственно, и она явилась нам в ярком и сверкающем виде, перед которым даже новогодняя елка казалась почти столь же нудной, как и изложение по картине «Прибыл на каникулы».

Свободы не было, а ощущение было. Тогда оно было.

Это могучее ощущение коснулось даже меня, десятилетнего. А для многих молодых людей из поколения моего старшего брата это событие, — без преувеличения, — в значительной степени определило их дальнейшее социальное и культурное становление.

А люди, которые старше меня лет на двадцать, часто вспоминали и другое, короткое, но яркое время, когда многим вернувшимся с фронта, успевшим повидать другой мир и других людей, пообщаться с солдатами или офицерами союзнических армий, показалось, что «теперь все будет по-другому». Они тоже считали это большой удачей, несмотря на то, что им очень быстро показали, кто в доме хозяин, и, главное, кто по-настоящему победил в той войне.

Исторический опыт показывает, что когда тоталитарная или авторитарная власть под влиянием тех или иных политических, — чаще всего внешних, — обстоятельств бывает вынуждена предоставить своим гражданам те или иные «глотки свободы», это почти всегда оборачивается последующими, принимающими разные формы и обличия наступлениями реакции. «Подышали и хватит!» — говорит власть гражданам, решившим было, что «теперь будет по-другому».

Свобода, по словам великого поэта, приходит нагая. Но, увидев, что никто ее особенно не встречает с цветами и песнями, она, постояв немного в напрасном ожидании, понуро удаляется восвояси.

А предстоящий пир духа, стилистику и общий пафос его проведения, количество и, главное, качество его предполагаемых участников, да и то, как будет склоняться главное слово всех предшествующих фестивалей, слово на букву «М», нынче ставшее полузапретным, — всё это я как-то даже не очень могу себе вообразить. Фантазии не хватает.