Питер Брейгель Старший. Поклонение волхвов в зимнем пейзаже. Около 1563

Концовка моего недавнего стишка получилась такой:

«Теперь такое время, что ни встать,

Ни сесть, ни выкрикнуть проклятье.

Проснешься ночью, а твоя кровать

Идет ко дну. И ты вместе с кроватью».

Ну, такое время. Такое настроение. Уверен, что не у одного меня, мягко говоря.

Вот прямо сейчас я занят делом, уже давно ставшим неким персональным ритуалом, а именно — сочинением очередного новогоднего текста. С каждым из недавних годов это дается мне все тяжелее и все мучительнее.

Но почему-то я уверен, что это делать все равно надо. Ну, я и делаю. Уж как получается, так и делаю.

Над традиционной новогодней лексикой и фразеологией настойчиво, хотя и часто незримо, хотя и грубо противореча ходу внешних и внутренних процессов, витает категория счастья. Да, счастья, что бы для кого это ни значило.

На днях одна моя знакомая, прикованная к постели после позвоночного перелома, сказала мне:

«Я хочу поделиться с тобой радостью. Мне приснился сон, будто я хожу. Хожу по полу, по асфальту, по кафелю в кухне. Просто хожу. Хожу, куда хочу. Ты не понимаешь, какое это счастье. Даже такой сон — это уже счастье».

Мы, умеющие ходить по полу, по ковру, по асфальту, по собянинской скользкой плитке, по непроходимому сугробу, по заледеневшему тротуару, по оттепельной слякоти, по скользким ступенькам, не способны понимать собственного счастья.

Не способны понять, что ходячий для лежачего — это примерно то же, что для ходячего — летающий.

И да — сны, счастливые сны, которые даются нам либо в награду за неведомые наши подвиги, либо как аванс за грядущие добрые дела и умные высказывания.

Тот же самый недавний мой стишок, цитатой с которого я начал, начинается так:

«В Центральном детском театре лимонад

Всего вкусней был, был всего вкуснее.

Но как хотелось приподняться над

Всем тем, что мог увидеть лишь во сне я».

Хотелось, да, но нечасто получалось. То есть совсем редко. Сны были первичнее, плотнее и содержательнее, чем стоящая за ними бледная и вялая явь.

Но мы — про счастье. А оно, — будем справедливы, — случается не только во сне.

Одно из любимых слов, употребляемых одним замечательным современным поэтом и моим дорогим другом во время наших счастливых дружеских застолий, в те минуты, когда оно, застолье, достигает апофеоза взаимной приязни и душевного взаимопроникновения, — это слово «счастье».

«Вот оно, счастье!» — восклицает мой друг в такие минуты, и слово это в его убедительном исполнении мгновенно наполняется почти физически ощутимой материальностью и аксиоматической непреклонностью.

Но накрывать нас полностью с головой оно, счастье, лучше всего умеет, конечно, в годы нашего детства.

В детстве мы ничего от него не требуем. Мы прощаем ему любую глупость, любую нелепость и самую окаянную иррациональность. Мы ничего не хотим знать по поводу того, почему именно это счастье действительно счастье и чем конкретно это счастье является действительно счастьем, а не обычной безответственной чепухой. И чем это счастье докажет, что оно действительно счастье. В детстве мы блаженно доверчивы. Мы доверчивы, благодарны и предельно открыты вот этому самому, о чем мы пытаемся вести разговор.

Не могу забыть такого, например, краткого и мимолетного, но такого при этом очевидного и визуально достоверного соприкосновения с счастьем.

Именно в тот раз я наглядно увидел, как выглядит то самое, о чем я слышал тысячи раз от взрослых, особенно в контексте дежурных околоновогодних приветствий. «С новым счастьем! — говорили разными торжественными голосами по радио. «С новым счастьем!- говорили друг другу знакомые моих родителей.

Что за счастье такое! Счастье-то с нами случалось, но кто из нас мог знать тогда, что внезапно обрушивавшиеся на нас время от времени и накрывавшие нас с головой и подхватывавшие, как будто мама на ручки, теплые волны и нежно щекочущие струи первозданного восторга называются именно так.

Помню вот что.

Мы сидим за одной партой в нашем 1-м «В» с моей соседкой не только по парте, но и по дому Таней Синотовой. Это предпоследний урок. А после него будет последний, последний перед зимними каникулами, когда всем нам раздадут табели с оценками за первое в нашей жизни учебное полугодие и мы отправимся по домам любоваться нашими только что установленными и разнаряженными елками.

Танина правая рука сжимает ручку с пером. Левая — лежит справа от меня. И я очень, очень хорошо и подробно вижу эту руку. И я вижу, что на ногте ее безымянного пальца, в самой середине ногтя непонятная белая горизонтальная черточка. Потом я видел таких черточек и пятнышек на чужих ногтях (у меня почему-то никогда не было) во множестве. А в этот раз я увидел это впервые.

И я спросил: «Что это у тебя на ногте?».

«Мама говорит, что это счастье!»

Уже потом кто-то растолковал мне, что и правда есть такая народная примета, в соответствии с которой появление таких штучек на ногтях обещает счастливую жизнь.

Но это потом. А в тот раз я увидел, как материально выглядит эта, казалось бы, абстрактная и трудно формулируемая философская категория. Увидел и запомнил.

Вот он, раз и навсегда закрепленный в моем чувственном инвентаре визуальный образ счастья. Именно эту белую крапинку на ногте безымянного пальца девочки Тани я и вижу всякий раз, когда до моих ушей доносится из потока чьей-то речи лишенное конкретного контекста слово «счастье». «Вот счастье, вот права…»