«Ребят, вы видели эту страну? Какие махинации?»

Юлия Иоффе работает журналистом всего несколько лет, но уже стала в Америке заметным автором, пишущим о России. Круг ее тем – от борьбы с коррупцией и IPO «Яндекса» до балета и русской кухни – так же широк, как и список изданий, с которыми она сотрудничает: от публицистического журнала The New Yorker до делового Bloomberg BusinessWeek и аналитического Foreign Policy. Пожалуй, самой резонансной публикацией этого года стала ее статья про борца с коррупцией Алексея Навального. Навальный посвятил этому событию отдельный пост в своем блоге, описав, с какой тщательностью готовился материал: «Зе Нью Йоркер, как мне теперь стало понятно, это адовы стандарты качества и дотошность, и только потом карикатуры с претензией и всякая богемная дребедень».
В интервью Slon.ru Юлия рассказала о том, что хотят услышать о России редакторы разных СМИ, а также о том, почему американские ньюсмейкеры, в отличие от российских, предпочитают не лгать.
– Как вы стали писать о России?
– Вообще я хотела стать медиком.
Когда мне было семь лет, мои родители эмигрировали в США. И, чтобы я не забыла русский язык, родители настояли, чтобы ко мне приходила каждую неделю преподаватель, учительница из Баку, которая занималась со мной русским языком и литературой. Мне не очень хотелось заниматься, я не видела в этом смысла, но в последний мой год в школе я увлеклась Серебряным веком, и попросила преподавательницу, чтобы мы сделали кружок, посвященный этому периоду.
Потом я поступила в университет и на втором курсе услышала, что есть самый строгий, страшный профессор, который преподает советскую историю. Мне сразу же захотелось туда пойти, это был вызов. История США – понятная для меня, по ней ты видишь, как люди между собой договариваются. А Россия начала века прошлого, двадцатых годов – настолько иная, настолько сильный был разлом, и все из-за каких-то неимоверных идей, в которые люди тем не менее сильно верили. Думала пойти в аспирантуру, стать историком советского периода. Не думала быть журналистом.
А потом, когда меня родители запихивали в юридический институт в магистратуру, я в отчаянии решила позвонить бывшему студенту этого же страшного профессора советской истории, который работал в New Yorker. Там он занимался проверкой фактов, изложенных журналистами. [Оказалось], что он уходит с этой работы, и он посоветовал мне подать на его место: поскольку [главный редактор New Yorker] Дэвид Ремник так увлекается Россией, то журналу всегда нужен русскоговорящий человек, проверяющий факты. Не знаю, как сейчас, но при мне это был огромный отдел, человек 15–17. Проверять нужно было все статьи, на любые темы, но то, что касалось России и стран СНГ, было только за мной.
Потом я пару лет работала в разных редакциях, но продолжала писать о России. И вдруг поняла, что это не совсем честно – смотреть на Россию оттуда, и Дэвид очень положительно отнесся к моей идее поехать в Россию, чтобы уже из Москвы писать о ней. Теперь я пишу в разные издания.
– То, что вы пишете как фрилансер, – ваша осознанная позиция или стечение обстоятельств? 
– Стечение обстоятельств. Я все же очень «зелененькая», совсем недавно занимаюсь журналистикой. Была бы я на месте редактора, себя бы не спешила нанимать. Плюс, мне фрилансерство очень нравится: полная свобода и возможность очень-очень быстро набирать опыт .
– К чему здесь вы так и не можете привыкнуть? 
– Очень агрессивная среда. Люди не улыбаются, и это тяжело. Недавно ходила фотографироваться на документы. Села. Улыбаюсь в камеру. И мужчина, который меня снимал, говорит: «Зачем вы улыбаетесь? Это же документы, все должно быть серьезно». Ну как, зачем? У нас так принято, люди улыбаются, даже на документах.
Я изменилась здесь, я это замечаю за собой. Стала тут сукой. На какие-то вещи стала смотреть по-другому. Я понимаю, что здесь жизнь тяжелее. Недавно была в командировке в Челябинске и подумала, что надо быть очень сильным человеком, чтобы выживать в этих условиях. Да, люди не улыбаются, но какие же усилия надо прикладывать, чтобы жить и чувствовать себя достойно.
И я никак не могу привыкнуть к тому, что здесь врут. Обедаю с одним пиарщиком, которому нужно разместить текст. И он знает, что вряд ли он достоин размещения. Но он говорит с человеком из очень крупной газеты и из очень крупного информационного агентства и мановением пальца размещает. Все, после этого я не верю ни агентству, ни газете. В США такое было бы невозможно, был бы выдан волчий билет.
– Как этот механизм работает? После чего журналист никогда не получит работу? 
– Есть пресса, которая пишет о прессе – так же, как коллеги, которые пишут о правительстве. И она проверяет – вы говорите так, а как на самом деле? Вот эта статья про банкира не означает ли, что ее автор слишком с ним дружит? И в результате возникает уже другая этическая система, но в целом люди охотно соблюдают законы.
Когда я приехала, мне в первое время было очень тяжело как женщине-журналистке идти на обед или на кофе с русским или украинским источником. Я обязана заплатить за обед, а иначе может возникнуть вопрос: почему ты так написала, не оттого ли, что тебя вкусно кормили? Не хочется, чтобы задавали такие вопросы, чтобы даже повод был. А мне в ответ на мои попытки заплатить говорили: «Что вы делаете? Вы не журналист, вы женщина». Меня это так злило! Да, я женщина, но общаюсь сейчас как журналист, я не выкатывала на стол сиськи! Мы сейчас говорим с вами о политике, экономике, почему надо переходить на разговор о гендерных отношениях? Потом я увидела, что здесь такие правила, что если заплачу сама, это перейдет какую-то грань, могу человека обидеть. И я понимаю, что кофе, который я выпила за счет этого человека, на меня не повлияет. Я стала относиться более расслабленно, но раньше я себя очень плохо чувствовала.
– Потому что это не норма, потому что не привыкли к этому. 
– Потому что это не по правилам. Я понимаю логику правил, даже если они неписанные. Просто все коллеги так себя ведут, это, как вы говорите – норма. К тому же ты видишь, как некоторые из них сгорали. Экстремальный, конечно, случай, но был такой Стивен, который работал в Time и в New Republic и оказался человеком, у которого в материалах было много фальшивого, выдуманного. И все – вон из общества. Его не посадили, но теперь он работать журналистом не может.
Вранье очень серьезно воспринимается в Америке. Можно надолго сесть в тюрьму, если ты врешь, например, в суде. Но в результате уровень доверия друг к другу в стране очень высокий. Мало кто будет тебе врать. Могут не комментировать, уходить от вопроса, но не врать. А тут доверия нет вообще. И я вижу, что тоже стала людям меньше доверять. Впрочем, для того, чтобы все правила соблюдались, нужно, чтобы не врали все.
– И не врут, в том числе, ньюсмейкеры?
– Почему сгорел Энтони Винер, конгрессмен, с такой неудачной фамилией, которая на сленге означает мужские гениталии? Он, будучи женатым человеком, кадрился с какой-то девушкой по интернету, снял себя в возбужденном состоянии, но в трусах, вывесил фото в твиттере. Это, конечно, утекло, фото везде опубликовали, а он начал говорить, что это не он, что это разводка со стороны республиканской оппозиции. Если бы он с самого начала сказал, что да, это я, идиот, то, может, и остался бы конгрессменом. Но он неделю врал, и все – ему пришлось уйти. Есть представления о том, что ложь очень сильно подрывает почву общества, и хуже этого ничего нет. Логика простая – ты понимаешь, что рано или поздно тебя поймают, поэтому лучше просто вести себя нормально.
– Мы говорили о негативе, а что вас приятно удивило в России? 
– Приятно удивляет, что Москва и Питер взрослеют как города, что появляются места, рестораны, в которые не нужно приходить в шубах, в бриллиантах. Мне нравится, что русские много путешествуют, расширяют кругозор, но при этом не нравится, что многие идеализируют Запад. Везде есть проблемы, у нас свои, у вас – свои. Нравится, когда русские путешествуют, сохраняя при этом свою национальную идентичность, когда взвешенно ко всему подходят, становятся гражданами мира, оставаясь при этом гражданами России. Вот это меня приятно удивляет.
– Когда вы пишете, на какие российские СМИ вы ориентируетесь? Что вы считаете объективным? 
– Я начинаю день с Newsru.com, потому что он дает очень быстро понять, что происходит. Мне очень нравятся «Ведомости», «Коммерсантъ», «Газета.Ru», «Интерфакс». Самыми объективными считаю «Ведомости», «Газету», «Ленту». А вот «Новая газета» для меня – то же, что «Российская газета» или «Правда». У меня бабушка здесь осталась и она относится к «Новой» религиозно. Но я после приезда вообще стала по-другому относиться к российской оппозиции. Я много пишу о политике, на многое насмотрелась. Здесь политическая культура в общем очень бедная, и из-за этого оппозиционеры не слишком демократичны между собой, они слишком идеализируют Запад, они неорганизованные, не умеют вести правильную политику, у них такая же проблема с культами личности. И оппозиционная пресса, как «Новая газета», мне кажется, это же самое отражает. Но когда были события в Кущевке, например, я читала материалы «Новой», а вот про то, что сказал Путин или что сказал Медведев – в последнюю очередь. Так же, как и Russia Today. Это слишком необъективно.
– Вы видите разницу между тем, как освещают события российские коллеги для российской аудитории, и тем, как их освещаете вы? 
– Да, большая разница. Во-первых, у них есть доступ к источникам, к которым нас близко не подпускают. Мало кто из чиновников с тобой сядет пообедать: они западную прессу очень боятся. Во-вторых, российская пресса очень часто поддается всякой конспирологии. Недавно я встретилась с русскими журналистами, и они начали во всех подробностях обсуждать событие, которое наверняка не произошло. Они готовы верить всяким теориям заговора, потому что опять же уровень доверия очень низкий, все важное происходит в Кремле, как за иконостасом.
Весной, например, началась история с «Это сказал Медведев, чтобы подколоть Путина» или «Нет, это сделал Путин, чтобы показалось, что Медведев подколол Путина, а на самом деле он унижает Медведева»... Ребят, ну c'mon! Это все – один человек. Но писались такие статьи, когда один анонимный источник сказал, что это Путин ненавидит Медведева...
– А вам не приходится писать про противоречия в тандеме? 
– Да, но я не вижу значимых противоречий.
– Вы видите, что воспринимаете Россию иначе, чем хочет или видит ваш редактор, сидя там? 
– Мне повезло с редакторами, они старше меня, опытнее. И у нас нет такого, чтобы главный редактор журнала был 25-летним, им всем за 50. Они с хорошим опытом, и сразу чуют, что что-то не так. Ты пошла на поводу у этого политика, например, говорят они. В результате убирают цитату или добавляют фразу, которая показывает, что мы им не совсем верим.
– Были ли такие события, о которых узнали в России благодаря вам? 
– Которые я раскрыла для Америки? Про [Алексея] Навального [через публикацию в New Yorker] широко узнали, это был большой резонанс.
– Вы можете классифицировать, какие издания к каким историям из России тяготеют? Что, например, хочет Foreign Policy, а что – New Yorker? 
– Поскольку журнал выходит раз в неделю и поскольку интерес к России падает (сейчас всех интересуют Ближний Восток или Китай), то пару раз в год что-то большое про Россию они могут напечатать. И то – о чем никто не знает. Вот сейчас я, например, пишу статью про Максима Сырникова – про то, как он восстанавливает древнерусскую кулинарию. И хочется познакомить американцев с этой темой, потому что все считают, что это мясо-картошка-майонез-укроп.
Статья про Навального, которая была очень показательной для стиля New Yorker. Как вообще писать о коррупции? Это ведь как облако описывать. Да, все знают, что Россия – коррумпированная, но как это работает, никто не знает. А вот через одного человека можно показать как коррупцию, так и целый класс людей, белых воротничков, либералов (в русском, а не американском понимании слова), а также то, как развивается и гражданское общество, и интернет.
Foreign Policy интересуют события иногда такие смешные, как, например, «девушки за Путина». Впрочем, это все любят. Но, в основном, их интересует аналитика и идеи: вы думаете, что это так, а на самом деле, я покажу, что это – по-другому. New Republic – такой же. А вот BusinessWeek интересуется технологиями: существует такой стереотип, что все в России – технари, яйцеголовые. Интересует также, как русские привыкают к большим деньгам, как тратят, на что, и как это смешно выглядит со стороны. В основном, всех интересует комедия, русский абсурд, русские девушки. Анна Чапман не слезала с первых полос.
– Это можно понять: красивая девушка, шпионский скандал, from Russia with love. 
– Ох, как они любят писать заголовки «From Russia with...» У меня была статья в BusinessWeek, о том, как белые воротнички занимаются боксом. И они эту статью назвали «From Russia with Gloves» («Из России в перчатках» – Slon.ru). Я их чуть не убила! А статью про IPO «Яндекса» назвали так: «Yandex Says 'Nyet' to Google and 'Da' to NASDAQ» («Яндекс» говорит «Нет» «Гуглу» и «Да» – NASDAQ»). Меня это очень сильно бесит.
– Для того чтобы ориентироваться в том, что нужно писать, вы смотрите то, что пишут иностранные СМИ? 
– Да, конечно. Но чаще я смотрю для того, чтобы не повторять коллег.
А по британской прессе я вижу другое. Я дружу с этими коллегами и вижу, что они ищут таблоидные новости, потому что в Англии у них другое отношение к прессе. Даже в этой беседе с вами я повторяю часто слова «правда», «вранье», «объективность», а они там считают, что ты как журналист существуешь для того, чтобы повеселить народ. Ты больше entertainer («работник индустрии развлечений» – Slon.ru). К тому же Британия находится поближе к России, поэтому все новости отсюда – это «О, такая большая злая Россия, которую нужно бояться». Видно, что в какой-то момент это отношение сформировалось с подачи редактора, а потом корреспондент понял, какие истории нужны. И такими их и кормит. У меня такого, к счастью, нет.
– Интересная идея – о различиях между американской и английской прессой, несмотря на то, что язык один. 
– Очень, очень отличается! Я ничему не доверяю, что там печатается.
– Даже тем, кто здесь работает? 
– Даже при том, что я дружу с ними, пью с ними каждые выходные...
– Не боитесь, что после этого интервью перестанете? 
– Они мои взгляды знают. Я, например, пытаюсь не ссылаться на их репортажи в своих статьях, которые вывешиваю в интернете с гиперссылками. Я ссылаюсь либо на русские источники, либо на The New York Times. У них отличное бюро здесь.
– С какими мифами живет западное общество по отношению к России? 
– Миф, что Россия – страна-злодей, «evil empire», что здесь все время происходят какие-то махинации, и это осталось со времен холодной войны. Ну ребят, вы видели эту страну? Какие махинации? Миф – что здесь девки-блондинки, шлюхи, у которых ноги от ушей, и они готовы броситься на первого попавшегося иностранца и с ним уехать. Миф, что все ходят в бриллиантах, в шубах, в золоте, как в музыкальных клипах рэпперы...
– В Гарлеме... 
– Да и, соответственно – как их девушки. Этого стало меньше, но на самом деле немного все равно это есть, например, все эти «мерседесы»... Вы видели рекламу Direct TV о русском олигархе?
– Да!
– «I has it!» (Ролик о русском богатее, который говорит о своей роскоши, но с ошибками в английском – Slon.ru) Вот оно, вот думают о том, что это – один слой российского общества, а другой слой – это пьющий водку из горла и едящий селедку с газеты.
– Как вы видите свою задачу? Для чего вы занимаетесь тем, чем занимаетесь? 
– Скорее всего – для того, чтобы лучше понять, что происходит в России. В один день я думаю, что все поняла, во всем разобралась, а на следующий день встаю и ничего не понимаю. Так что цель – удовлетворить свой интерес к России и отточить свое мастерство. Для меня это большой опыт.
– Ограничения свободы слова в России. С этим сложно спорить, это – общепринятая точка зрения на Западе. Но, когда вы сюда ехали, наверное, представляли, что будет работать сложнее? 
– Да.
– Оказалось легче? 
– Да, но опять же, госчиновники нас не подпускают близко. И всегда приятно удивляешься, когда приезжаешь на Украину или возвращаешься в Штаты, когда отвечают на твои звонки, охотно встречаются какие-нибудь конгрессмены.
– А какие еще проблемы есть, помимо чиновников? 
– Врут нагло. Очень нагло врут.