Советское прошлое нашей страны продолжает вызывать интерес, одной из тем исследований остаются отношения деятелей искусства и власти. Как развивалась литература в советских условиях? Какая атмосфера сопутствовала творчеству? Об этом и многом другом рассказал Михаил Вайскопф, израильский литературовед, славист и преподаватель Еврейского университета в Иерусалиме, который прочитал лекцию«Авангард и культовые потребности режима» в рамках цикла «Авангард и диктатура» лектория Еврейского музея и центра толерантности. Slon публикует сокращенную версию выступления.
Одним из важнейших принципов Пролеткульта была вера в то, что масса как таковая неизмеримо важнее личности – эта идея лежала в русле официальных догм того времени. В том же русле восхваления масс двигался поначалу и авангард. Между тем внутренняя логика режима требовала персональной сакрализации его вождей. Обожествление Ленина уже при жизни намечается дважды: в 1918-м, после выстрела Каплан, и в 1920-м – по случаю 50-летия Ильича. Однако в партийной среде по этому поводу были разные мнения, что нашло отражение в литературе и искусстве авангарда конца 1910-х – начала 1920-х. Это ведь один из парадоксов всей русской истории – по прошествии некоторого времени любого государя начинают вспоминать и жалеть о нем.
Но и образ Ленина в поэзии и беллетристике подчинялся канону, который Лурье определил как «показ революционной народной массы в целом как могучей монолитной силы». Литературовед Орест Цехновицер писал: «В большинстве пролетарские поэты и писатели восприняли Ленина, не отделяя его от коллектива-массы. Последнее выявляет марксистское понимание личности, восприятие ее в неразрывной связи с массой, в растворенности в ней. <...> Личное, человечное, бытовое отметалось в вырисовке Ленина, и оставался лишь образ сурового вождя».
Февраль, октябрь, экспозиция
Начало 1917 года. Общая обстановка Февральской революции – всеобщий восторг, никому не жаль ни монархии, ни царя. Ниспровергнуты сословные, этические и религиозные ограничения, которые еще до февральских событий начала размывать война. Разрешены разводы, уничтожена гегемония православной церкви, еще во время войны отменена цензура. В течение 8 месяцев Россия была самой свободной и демократической страной в мире. Но к демократии она готова не была, правительство показало себя слабым и беспомощным, лишенным всяческого государственного опыта. И, конечно, обстановка не способствовала формированию стабильной власти.
Новый режим – режим большевиков, декларировавший движение к коммунизму, на деле представлял собой культ тотального, маниакального всеобщего распределения. Но это была необходимость, продиктованная военным временем, и впервые понятие продразверстки появилось в России еще в 1916 году. То есть плановая экономика – продукт войны. После революции, однако, эта тенденция распределения вышла за рамки нормального, став принудительной и идиотической, – главным было уже не раздать, а отобрать. Мания повального распределения, конечно же, привела к дефициту и голоду.
Более того, Россия вернулась к «кастовому» состоянию. Конечно, «касты» изменились, но распределение происходило строго по сословному принципу. Впервые в новой истории возникла ситуация расизма, только не биологического, а социального. Жизнь и работа человека зависели от того, кем были его родители. Ленин писал: «Никакой пощады этим врагам народа, врагам социализма, врагам трудящихся. Война не на жизнь, а на смерть богатым и их прихлебателям, война жуликам, тунеядцам и хулиганам… Богатые и жулики, это – две стороны одной медали, это – два главные разряда паразитов, вскормленных капитализмом, это – главные враги социализма, этих врагов надо взять под особый надзор всего населения, с ними надо расправляться, при малейшем нарушении ими правил и законов социалистического общества, беспощадно. Всякая слабость, всякие колебания, всякое сентиментальничанье в этом отношении было бы величайшим преступлением перед социализмом».
26 октября 1917 года, на следующий день после переворота, отменили смертную казнь. Но в сентябре 1918 года постановлением Совета народных коммисаров «О Красном терроре» ее вернули в законодательный арсенал.
Революция подействовала на многих умных и талантливых людей эпохи гипнотически, вера в конец старого света и наступление новой эпохи была чрезвычайно сильна.
Революционная муза
Уже в 1918 году Демьян Бедный написал первую большевистскую поэму «Земля обетованная». Именно он, с моей точки зрения, был главным большевистским поэтом, а не Маяковский, как принято считать. Маяковский вышел из РСДРП в 1910 году и больше в партию не вступал. Демьян Бедный сравнивал большевиков с библейскими персонажами – Ленина с Моисеем, например, что Ленину, кстати, очень нравилось.
При этом процесс сакрализации большевизма шел параллельно с процессом внедрения демонических мотивов в символику. Интересно, что у наркома просвещения Луначарского революционные колонны возглавляет Сатана – положительный персонаж. А эмблемой Красной армии поначалу была перевернутая пятиконечная красная звезда, пентаграмма, довольно быстро ее стали рисовать острым концом вверх, этот безопасный вариант нам привычнее. Однако на редких старых снимках можно увидеть первоначальную прорисовку. Дьявольская перевернутая пентаграмма взята большевиками совершенно сознательно, им вообще был свойственен некий провинциальный пафос. Облик Троцкого, кстати, вполне соответствовал провинциальным же представлениям о Мефистофеле. Пролетарские поэты уловили и с радостью подхватили эту параллель. Поэт Василий Александровский написал стихотворение «Мефистофель»:
Мефистофель, отец мой и брат,
Я люблю Тебя страстно и нежно,
Наше царство – бунтующий ад,
Наше счастье – высоты и бездны.
Сам Ленин в литературе того времени часто выступал в роли сверхсилы, управляющей революцией и пролетариатом. Другой пролетарский поэт (подпись – Рабочий Ан) писал о нем:
Кто он – гений, человек ли?
Создал «ад», похерил «рай»:
Хорошо нам в красном пекле –
Брызжет лава через край...
Мы – хозяева... Мы – боги...
Крушим, рушим, создаем...
Гей вы, нытики, с дороги!
Беспощаден бурелом.
…
Он помог нам, мы окрепли,
Кровь, как лава, горяча:
Потому-то в красном пекле
Крепко любят Ильича...
Появилась тема Ленин – Троцкий, эта парочка обыгрывалась всюду, активно развивалась в фольклоре, в большом количестве создавались частушки, анекдоты:
Ленин Троцкому сказал:
«Пойдем, товарищ, на базар,
Купим лошадь карюю,
Накормим пролетарию».
Страшные предчувствия
С другой стороны, у многих поэтов Серебряного века было ощущение надвигающейся неотвратимой катастрофы, стихии ада. Многое в действиях новой власти казалось им бессмысленным и опасным. Вспомните старушку из поэмы Блока «Двенадцать»: она не могла понять, зачем шить огромный плакат с надписью «Вся власть Учредительному собранию!», если можно было бы из этой ткани сшить портянки для ребят: «А всякий – раздет, разут…».
Зинаида Гиппиус ненавидела большевиков. Через несколько дней после Октябрьской революции она написала такие строки:
Блевотина войны – октябрьское веселье!
От этого зловонного вина
Как было омерзительно твое похмелье,
О бедная, о грешная страна!
Какому дьяволу, какому псу в угоду,
Каким кошмарным обуянный сном,
Народ, безумствуя, убил свою свободу,
И даже не убил – засек кнутом?
Смеются дьяволы и псы над рабьей свалкой,
Смеются пушки, разевая рты...
И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,
Народ, не уважающий святынь!
Этими стихами Гиппиус очень гордилась и называла их пророческими. А в стихотворении, посвященном декабристам («14 декабря 1917 года»), она утверждает, что казнь их гораздо чище, чем безумие, сотворенное большевиками.
Новые люди пришли к власти. Тот же Блок в полном недоумении описывал новую Прекрасную Даму:
Стан плотный девы краснорожей
Облек каракульный жакет,
Матросом снятый вместе с кожей
С прохожей дамы в час побед.
Вплоть до колен текли ботинки,
Являли икры вид полен,
Взгляд обольстительной кретинки
Светился, как ацетилен.
Об истории написания этих строк рассказывал Корней Чуковский:
«Как-то зимою мы шли с ним (Блоком) по рельсам трамвая и говорили, помню, о "Двенадцати". Я сказал ему, что теперь, когда Катька ушла из публичного дома и сделалась "барышней", поступила на казенную службу, его "Двенадцать" уже устарели, так как ныне "Прекрасная Дама", Россия, воплощается уже не в образе пьяной и падшей девки, но в образе комиссариатской девицы. "Россию, как пьяную и падшую, вы еще могли полюбить, но эту?.." Он ничего не ответил, и мы заговорили о другом. Но через несколько дней он принес мне листочек, где в виде пародии на стихотворение Брюсова была изображена эта новая Прекрасная Дама – последняя из воспетых им женщин».
«Кровью плюем зазорно богу в юродивый взор»
Новая власть была жестока: еще осенью 1905 года Ленин открыто призывал совершать убийства полицейских и жандармов, черносотенцев и казаков, взрывать полицейские участки, обливать солдат кипятком, а полицейских – серной кислотой. В 1917 году вождь красных говорил, что для предотвращения белогвардейского восстания нужно повесить сто богатеев. Именно повесить – чтобы все видели.
30 августа 1918 года произошло покушение на Ленина: Фанни Каплан стреляла в него. Возможно, это была целая группа, но она взяла вину на себя. После короткого следствия ее расстреляли по приказу Свердлова и сожгли тело в бочке с бензином – прямо у стены Кремля. Это первая казнь в Кремле со времен Петра Великого! При ней присутствовал и представитель «новой литературы» Демьян Бедный. Он упал в обморок. Когда Каплан спрашивали, почему она стреляла в Ленина, она ответила: «Я хотела отомстить за предательство социализма».
Начался Красный террор, расстрелы коснулись и людей искусства. Катаева ставили к стенке дважды. У Шкловского расстреляли родного брата. У Станиславского расстреляли брата и семью всю растоптали. В 1921 году расстреляли Гумилева. Список может быть очень и очень длинным. Но отношения между властью и искусством оставались сложными, неоднозначными. Демьян Бедный, Бабель присутствовали при расстрелах. Писатели сами шли в стукачи, специальные агенты. Это был новый тип отношений, новый тип личности.
Реакция на Красный террор со стороны поэтов была бурной. Относились к новой власти по-разному, но все приветствовали отрицание Бога и утверждали антирелигиозную тему.
Анатолий Мариенгоф писал:
Кровью плюем зазорно
Богу в юродивый взор
Вот на красном черным:
– Массовый террор.
Метлами ветру будет
Говядину чью подместь
В этой черепов груде
Наша красная месть.
…
И хилое тело Христа на дыбе
Вздыбливаем в Чрезвычайке.
…
Кричу: «Мария, Мария, кого вынашивала! —
Пыль бы у ног твоих целовал за аборт!..»
Хлебников:
На вилы,
Железные вилы подымем
Святое для всех господа имя!
Святое, седое божие имя.
И даже Есенин:
Время мое приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело,
Выплевываю изо рта.
Революцию неизбежно связывали с падением религии и веры, и она окрасилась в литургические тона.
Авангард оказался слишком сложен для власти
«У Маяковского было три любви: Лиля, революция и Ленин, и все три любви были безответны: Лиля изменяла с кем попало, революция – с бюрократией, а Ленин – с Надсоном», – писала Мария Розанова. Маяковский приветствовал Февральскую революцию, а к Октябрьской поначалу отнесся настороженно. Потом уже он придумал себе большевистскую биографию, говорил, что сразу обрадовался Октябрю. Но в революцию как движущую силу он был влюблен:
Не Ленину стих умиленный.
В бою
Славлю миллионы,
Вижу миллионы,
Миллионы пою.
Ленин был раздражен, он не любил Маяковского, говорил, что стихи его кривые: «Махровая дикость, глупо и претенциозно». Вообще советская власть не принимала авангард – в плане восприятия искусства эти революционеры были обычными консервативными людьми. Им трудно было понять новые формы. И в 1919 году вышла статья под заголовком «Довольно "маяковщины"». В 1920–1921 годах Маяковского вовсю травили. В ответ он написал поэму под названием «IV Интернационал»:
– Капут Октябрю!
Октябрь не выгорел!
Но в 1921 году он пишет подобострастное стихотворение «Владимир Ильич!»:
Ноги знают,
чьими
трупами
им идти.
Руки знают,
кого им
крыть смертельным дождем.
В целом положение талантливых поэтов в новой республике можно охарактеризовать словами Эдуарда Багрицкого:
Их нежные кости сосала грязь.
Над ними захлопывались рвы.
И подпись на приговоре вилась
Струей из простреленной головы.
О мать революция! Не легка
Трехгранная откровенность штыка…
