«Нация заинтересована в интеграции, а империя живет по принципу – разделяй и властвуй»

Что такое нации? Прошло ли их время или наоборот, только наступает? Как соотносятся нация и империя? Состоялась ли нация в России и как поверить в русский народ? Об этом рассказывает политолог и этнограф, профессор НИУ ВШЭ Эмиль Паин. Лекция «Зачем нужны нации в эпоху глобализации?» прочитана в рамках Международной дискуссионной школы GAIDPARK-Армения 2018, организованной Фондом Егора Гайдара.

Предмет моей лекции – не государство. Предмет моей лекции – сообщество, которое живет в государстве. В некоторых случаях, пока еще крайне редких, оно приобретает решающую роль в этой политической системе, и тогда можно говорить о государстве-нации. К сожалению, даже в организации, которая называется Организация Объединенных Наций и предполагает, что ее участниками могут быть именно государства-нации, лишь меньшая часть стран может быть охарактеризована таким образом.

Что такое нация?

Понятие нации чрезвычайно многозначно и менялось на протяжении истории. Первый раз оно появилось в Риме и обозначало племена. Потом использовалось для характеристики этнических общностей, что отражено хотя бы в названии «Священная Римская империя германской нации». Слово «германская» здесь понимается в этническом плане, и в Средние века этот признак был доминирующим. В России он до сих пор остался таким. Наконец, после Великой французской революции появилось гражданское понятие нации. Нация стала отражением идеи народного суверенитета, или, как потом сформулировал Карл Дейч, общество сделало государство орудием своих общественных и в этом смысле национальных интересов. Я буду пользоваться в основном гражданским понятием нации.

Политико-правовая сторона вопроса достаточно ясна. Критерий, который обычно используют для анализа уровня демократии, при всем несовершенстве индексов, так или иначе отражает степень гражданской зрелости нации в политико-правовом отношении. Но сложность в том, что нация – это не только политико-правовой институт, но еще и социокультурное сообщество. Зачинатель теории нации Эрнест Ренан в 1882 году в знаменитой лекции сформулировал понятие нации как духовной солидарности. Поэтому он говорил, что Швейцария с ее четырьмя языками является нацией в смысле высочайшего признака духовной солидарности, в то время как герцогство Тосканское с его культурной однородностью нацией не является – ни в гражданском смысле, ни с точки зрения культурного единства.

В 1970 году Данкварт Растоу, до сих пор малоизвестный и не очень включенный в различного рода политологические дебаты автор, сформулировал, на мой взгляд, выдающуюся аксиому о том, что единственным условием становлением демократии является национальная консолидация. Под этим он понимал не какие-то мистические кровь и почву, а сугубо рациональные вещи, связанные с самосознанием, при котором народ, общество осознает свое место по отношению к власти и государству. Он говорит, что народ может решать политические вопросы, заниматься народовластием, если сначала определит – кто мы по отношению к власти, кто мы территориально, кого мы в себя включаем и так далее.

И, наконец, последний автор, которого я очень рекомендую – это Пол Колер, выдающийся экономист и государствовед. Он сформулировал идею связи нации с горизонтальным гражданским доверием. Сегодня идея доверия чрезвычайно эффективно используется и в экономике, и в политологии, отражая важнейшие процессы. Любопытно, что Пол Колер даже мне напомнил, что в триаде свобода-равенство-братство есть этот самый третий уровень – братство. И если по отношению к свободе и равенству все понимают, что это такое, то что такое братство, я как-то не задумывался, пока не прочитал у него. Так вот он показал, что именно братство является важнейшим связующим звеном между двумя другими элементами – свободой и равенством. Братство – это чувство, которое способно примирить свободу с равенством. Только если мы рассматриваем других членов того же общества, нации, то соглашаемся с тем, что распределенное налогообложение, необходимое для обеспечения равных возможностей, не ущемляет и нашу свободу.

Эффективность нации

Зачем нужны сообщества, основанные на доверии, солидарности и самосознании, в условиях глобализации? Как мы будем определять эту необходимость? Я предлагаю использовать для ее оценки эффект светофора. В 1980-е годы, закончив аспирантуру и защитив диссертацию в институте этнографии, я каким-то чудом попал в институт градостроительства, где было полно технарей – в основном это были транспортники, – которые меня многому научили. Один из них мне сказал: «Вы знаете, как определить эффективность светофора? Это просто. Светофоры нужны там и тогда, где без них хуже, где без них пробки, аварии, столкновения». Вот по этому принципу – «без них хуже» – я и буду оценивать эффективность нации. Эффективность нации в условиях, где она еще не сложилась – это трайбалистские и постимперские сообщества, – или в условиях, где она сложилась, но подверглась деформации.

Донациональные, или трайбалистские государства, failed state – это несостоявшиеся государства. Значительной части этих государств были предложены не только условные границы – сугубо геометрические формы, не имеющие под сбой никакой исторической определенности, – но и условный состав населения. Различные племена были объединены в государства, и до сих пор во многих из них не сложилось не только братства или нации, но даже нормального или приемлемого соседства. Не возник и элемент доверия. В этих условиях значительная часть населения воспринимает власть как захватчиков, а налог – как дань этим самым захватчикам, поэтому от уплаты уклоняется. С другой стороны, элита тоже не опровергает эти стереотипы и, выколотив каким-то образом эти самые налоги, пускает их не на общественные блага, а вывозит в офшоры и создает персональные капиталы. Это рождает неимоверные проблемы, потому что даже если вдруг цивилизованный мир решит, что нужно поделиться своими накоплениями с беднейшими странами, то значительная часть денег будет разворована и направлена на личное обогащение. Поэтому без идеи общего блага – центральной для гражданской нации – никакое развитие таких стран невозможно.

Некоторые страны выходили и продолжают выходить из этого состояния. Но, к сожалению, значительная часть движется в прямо противоположную сторону. Например, в древнейшей федерации Африки – Нигерии – трайбалистские разрывы дополнились религиозными и так достигли твердокаменного состояния. В результате краткие периоды мира быстро прерываются войнами. Другие страны – такие, как Сомали или Ливия, – рассыпались на враждующие вооруженные группировки. В этом смысле без формирования братско-национальной основы в таких обществах невозможна не только демократия, но и существование эффективного государства, выход из состояния failed state.

Новый трайбализм

Прямо противоположный пример – постнациональные государства. Прорываясь через революции и реформации к национальному государству, к началу XXI века крупнейшие страны Европы пришли в состояние, которое известный французский социолог Мишель Маффесоли называет новым трайбализмом. Он считает, что современное постмодернистское государство вообще лишено общества, потому что в нем не существует единой социальности, а есть совокупность разрозненных группировок, в которых невозможно создать идею общего блага.

Должен сказать, что Маффесоли и его предшественники – а он из школы Жиля Делеза – воспринимали это новое как благодать. И это очень интересный феномен, потому что существует два типа фатализма. Один тип фатализма – исторический. Это представление о том, что все заложено в истории, есть колея, из которой не выбраться, «особый русский путь» и так далее. Второй тип фатализма – фатализм будущего, который подразумевает, что все новое является абсолютной истиной. Когда-то Гегель говорил: «Все сущее разумно». А футурологи этой формации считают, что все новое – абсолютное благо. Человечество много раз попадало в плен этой идеи – так появились новый коммунизм, новый фашизм, новый исламизм, и после оказывалось, что это новое отнюдь не такое благостное. Тем не менее, такой тип фатализма до сих пор существует.

После благостных идей о том, что новые разрозненные группы представляют собой начало новой эры и некие новые основы для развития, стало ясно, что когда трайбализм постоянного населения соединяется с трайбализмом мигрантских групп, возникают непреодолимые проблемы. Замкнутые мигрантские группы воспроизводят архаичные формы жизни. Молодые женщины, привезенные в качестве жен своими соплеменниками в Берлин или Лондон из Пакистана или Турции, оказываются в существенно худших условиях, чем на родине. Здесь их не защищают ни закон, от которого община отгородилась, ни традиция, которая осталась на родине. Архаические сообщества концентрируют бедность, а бедность притягивает к себе плохую медицину и, что самое страшное, плохое образование. Поэтому сложившиеся группировки – микрорайоны, кварталы, замкнутые общины – на несколько поколений становятся неравными по отношению к основному сообществу.

Эта добровольная сегрегация усугубляется концепцией и политикой мультикультурализма. Это сложное явление, у которого есть и позитивные, и негативные стороны, но есть в нем одна важная для нашего разговора составляющая – коммунитаризм. Коммунитаризм подразумевает государственное спонсирование не столько культур, сколько общин. В ситуации, когда государство выделяет деньги целенаправленно на поддержку религиозных, этнических или расовых групп, оно закрепляет тем самым эти группировки на долгие годы. Сегодня практически ни у кого из специалистов теории нации не возникает сомнений, что эта составляющая мультикультурализма абсолютно негативна, но пока ее последствия сохраняются, и новый трайбализм лишь усиливается.

Проблема состоит еще и в том, что новый трайбализм породил и новую элиту, радикально оторванную от общества. Кристофер Лэш прекрасно сформулировал эту идею в книге «Восстание элит и предательство демократии». Он показал, что элита, которая всегда отличалась от основного населения по социально-экономическому положению, раньше все же завоевывала свой капитал тем, что ее реноме в локальном и национальном сообществе составляло источник экономического развития. Сегодня дело обстоит иначе. Теперь элита может уже не жить в том же городе, что и остальные, не пользоваться той же инфраструктурой, не хотеть платить высокие налоги в своей стране и стать гражданами другой страны. И это становится проблемой прежде всего потому, что увеличивает разрыв интересов, и это очень заметно сегодня в условиях миграционного кризиса. Высшие слои, как правило, позитивно и очень либерально относятся к идее расширения притока населения. Но они за это ничего не платят – они не сталкиваются с мигрантами ни на рынке труда, ни в своих жилищах. А вот те группы людей, для которых новые мигранты являются неблагоприятным конкурентом на рынке труда или нежелательным соседом в каких-то местностях, выражают свои растущие опасения и недовольство.

Иногда меня спрашивают: «Ну что вы нам рассказываете про нации в век цифровизации, когда существует блокчейн, когда существует интернет, когда люди могут удаленно заниматься экономикой, живя хоть на Луне?» Я могу вам сказать, что цифровизация – это всего лишь инструмент, который используется совершенно по-разному. А, как выясняется, потребность в сообществах весьма фундаментальна и меняется лишь форма сообществ. Эрнест Геллнер в книге «Условия свободы» показал, что, например, гражданское общество, которое пока что возникает в крайне незначительном количестве исторических случаев, может заменяться совершенно другими формами сообщества – идеократическими. Он назвал их уммами, имея в виду не только исламскую умму, но и умму коммунистическую. Это также может быть умма националистическая, или русский мир как умма, или феминистическое сообщество – любое идеократическое сообщество, оторванное от общего блага.

Скажем, в Великобритании накануне брекзита был проведен опрос исламского населения, и выяснилось, что до трети молодых мусульман идентифицируют себя не со страной, а со всемирной исламской уммой. Значительная часть бывших наших сограждан, проживающих за рубежом, идентифицирует себя не столько со страной, где они живут, сколько с так называемым русским миром. При этом чаще всего так происходит с теми, кто не интегрирован, не интересуется, отчужден от нового сообщества.

Возвращение к нации

В странах, основанных на политической конкуренции, никакая идея не может стать монопольной по той простой причине, что у конкурирующих групп всегда есть возможность создать альтернативу. По мере того, как идея нового трайбализма все больше показывает свои негативные стороны, возникают конкурирующие идеи – идеи возвращения к нации. Например, Курт Хюбнер издал монографию «Нация: от забвения к возвращению», Френсис Фукуяма, который еще недавно, будучи сторонником идеи конца истории, также считал, что нации умерли, сегодня является горячим сторонником уже этой идеи возвращения. Множество выдающихся обществоведов современности согласны в том, что нация нисколько не отжила свое, а гражданская идея нации еще и не проявилась как следует нигде в мире. Именно она в ближайшее время будет магистральной.

Когда-то Ренан сказал: «Нации появились, когда-то нации отомрут, но не таков наш век». И я скажу – не таков наш век. Сегодня они абсолютно необходимы. Другое дело, что мир развивается не по рецептам, не по поваренной книге, он развивается методом проб и ошибок. Поэтому крен в одну сторону приводит после к крену в другую сторону, крайние правые порождают крайних левых, крайний космополитизм порождает крайний национализм. И если раньше считалось, что ренессанс идеи нации – это удел слабых, тех, кто меньше всего приспособился к глобализации и модернизации, сегодня мы видим возвращение к ней в развитых странах – в той же Франции, Германии, Англии. Что такое брекзит? Это возвращение к идее нации. Что такое Трамп? Это тоже возвращение к идее нации. «Я снова сделаю Америку великой». Крайний космополитизм привел к крайнему национализму. И тут уж как повезет. В каких-то странах желание новых национальных идей приводит к появлению партий типа итальянской «Движение пяти звезд», а в какой-то появляется Макрон – тоже человек новый.

Кстати говоря, идея величия – совершенно крамольная для России – на выборах во Франции была доминирующей. В России говорить о величии в либеральной среде ужасно неприлично, только патриоты и охранители могут так делать. Все кандидаты на выборах во Франции так или иначе выдвигали именно эту идею, только в разной форме. Если для Ле Пен величие Франции – это освобождение от диктата Брюсселя, то для Макрона величие Франции – это занятие ведущих позиций в европейском сообществе. Даже выход Англии из ЕС оказался для него благом, потому что теперь вместо английского языка как языка общения в европейском сообществе можно говорить о языке французском. Идея, на мой взгляд, утопическая, но важен сам ход мыслей этого человека.

Есть ли нация в России?

Последний пример, о котором я буду говорить – это Россия. Уже не империя, но еще не нация. По поводу России существует множество точек зрения, но я сформулирую две основные. Одна – нация в России есть. Просто надо назвать многонациональный народ, который записан у нас в конституции, нацией, и этого будет достаточно. Это официальная точка зрения, и она проявила себя при создании стратегии государственной национальной политики. Лидер этой идеологии, академик Тишков, он же начальник всей исторической науки в России, полагает, что нация не только есть в России сегодня, нация была всегда – даже когда Россия официально называлась Российской империей. То есть все население страны и есть нация. Вторая точка зрения – Россия не нация, а империя. И это хорошо, и пусть так и будет на вечные времена. Обе эти идеи в сложившейся ситуации мне кажутся неадекватными и не имеющими прогностической силы. Но тут нужно напомнить, что же такое империя.

Со времен Ренана гражданские нации противопоставляют империи. Дело в том, что империи рассматриваются как вертикальные, сугубо иерархические государства, вся власть в которых сосредоточена наверху. Совсем необязательно эта власть приводит к эксплуатации колоний. Наоборот, некоторые колонии в России жили лучше, чем основная территория. Но вся власть – у правителя. В 1809 году Александр I даровал Финляндии те права и привилегии, которых основная Россия не получила и через 100 лет. В 1809 году там уже были конституция и парламент. Точнее, Александр I разрешил сохранить то, что было до него. Но он даровал, а его наследники Александр III и Николай II забрали. В вертикальной системе все полномочия и все возможности у правителя. В нации это – распределенные отношения. Кстати, Ренан говорил о двух типах наций – нации унитарной и нации федеративной. Он говорил о Швейцарии как о нации и федеративном государстве. Так что федерация не противоположна нации. Республика – общее дело – это суть идеи нации. Федеративная республика или унитарная республика – вопрос вторичный.

Однако нация заинтересована в интеграции, а империя веками живет на прямо противоположном принципе – разделяй и властвуй. И натравить одни этнические общества на другие – это способ выживания империи. Вот это разделенное существование было условием сохранения империи. И сегодня, как в былые времена, когда янычары использовались для усмирения, казаков используют для разгона демонстраций. И сегодня этот принцип – разделяй и властвуй – во всех его формах, в том числе весьма конкретных, существует и действует в России.

Так что же такое Россия? Дело в том, что с точки зрения политико-правовых отношений после 1993 года и новой конституции Россия приобрела все формальные признаки государства-нации. Заложен конституционный признак народного суверенитета: «народ – источник власти». Существуют не только формальные, но и действующие принципы избрания всех органов власти в субъектах федерации и в самой федерации снизу доверху. И в 1990-е годы этот принцип реализовывался – были свободные выборы, и к власти приходили не те губернаторы, которые нравились Кремлю. Возникли нормы договорных отношений между центром и федерацией – федеративный договор, договоры между центром и республиками.

Но, как я уже сказал: «Царь дал, царь забрал». В 2000-е годы происходит денонсация договорных отношений – вместо выборов назначаются руководители, и, что самое важное, вместо появившихся в 90-е годы признаков гражданизации общества, следом за изменением условий, начались процессы дегражданизации. По данным «Левада-центра», доля людей, которые считают, что они оказывают влияние на государство, с 1995 года уменьшилась в три с половиной раза. Самые серьезные степени отчуждения общества от власти проявились в республиках России. Это парадокс: республики – лидеры парада суверенитетов, самые строптивые субъекты РФ, от которых ожидали и которые доказывали, что они могут пойти на различные антиправительственные действия. Но сегодня они – самые лояльные, сегодня это – машины голосования, которые могут дать 92% за президента, как Кабардино-Балкария. При этом, по данным «Мемориала», во многих Северо-Кавказских республиках уровень фактической явки расходится с формальной в 3–3,5 раза. Вот к чему приводит отчужденность.

Но демографическая ситуация меняется. Российская империя расширялась и существовала в условиях, когда русское население в национальных окраинах росло. А сегодня оно стремительно сокращается. В Чечне – в 10 раз, в Ингушетии – в 7 раз, и в большинстве республик русское население сокращается. Что из этого следует? Из этого следует целый ряд психологических надрывных комплексов. Скажем, во многих республиках русское население стало жаловаться на то, что его заставляют учить национальный язык, а оно этого не хочет; Путин накануне последних выборов сказал, что национальный язык в республиках не обязателен. Однако в большинстве республик национальный язык титульной нации – государственный. Следовательно, он обязателен для изучения, как и государственный русский язык. Элиты проглотили отказ от избрания своих лидеров – пусть не президент, пусть глава республики. Они проглотили очень многое из того, что происходит в последние годы, но язык – это чрезвычайно болезненная вещь. Отказ от обязательного изучения национального языка вызвал волну протестов там, где ее и помыслить было невозможно. В тишайшей Чувашии, в которой никогда ни при каких режимах не демонстрировался никакой уровень общественного протеста даже в интеллектуальных элитах, пишут открытое письмо по поводу государственного языка. Про Татарию я и не говорю – сам президент республики высказывает недовольство.

Кроме того, империи существовали и могли тысячелетиями жить на условиях распределенных правовых отношений. У нас свой остров, у нас своя территория. Пусть белый царь приезжает, мы ему поклонимся, а сами будем жить по нашим правилам. Но это было возможно в условиях, когда большая часть населения жила там, где родилась. Еще перепись 1926 года зафиксировала три четверти граждан там, где они родились. Сегодня ситуация прямо противоположная. Сегодня большая часть людей переезжает. Миграция ломает условия имперской жизни. Значительная часть притока мигрантов из республик, – которых, строго говоря, и нельзя назвать мигрантами, поскольку они такие же граждане России, как Путин, приехавший в Москву из Петербурга, или Собянин, приехавший в Москву из Тюмени, – плохо интегрируются.

В советское время, еще когда я учился в институте этнографии, мой учитель Юрик Вартанович Арутюнян провел первое исследование «Русские». И он показал, что русские в значительной степени отличаются от основной части населения своей деэтнизированностью: наш адрес не дом и не улица, наш адрес Советский Союз. Такова была песня, и таково было самосознание. В отличие от русских, большая часть узбеков, молдаван, армян, грузин, да и всех остальных считала на первом месте в качестве идентификационного признака этничность, на втором – свою республику и так далее. Что фиксирует Институт социологии ныне? Полное воспроизводство картины. На большей части территории России идентичность русских граждан этатистская – мы прежде всего россияне, а уже во вторую очередь – жители Тамбовщины, Тульщины и так далее. Что русские – это само собой, про это даже никто не вспоминает. Но в республиках, особенно там, где титульное население составляет большинство, совершенно другая идентификация. На первом месте – мы татары. Далее – наш Татарстан. И уже на третьем месте – мы россияне.

Происходят существенные разрывы. Воспроизводится ситуация, в значительной мере похожая на ту, что была накануне распада Советского Союза. Ведь и в Латвии, и в Литве, и в Эстонии вопрос о языке возникал вовсе не тогда, когда его запрещали или когда была массовая русификация, связанная, скажем, с притоком русского населения. Он возникал в периоды ослабления имперского диктата. Вот и сегодня, как только будет некоторое ослабление этой самой вертикальной системы, все накопленные обиды, реальные и мнимые, будут актуализированы. И сегодня есть масса признаков того, что такого рода накопление происходит.

Национальная мобилизация

А теперь – о том, зачем нужна нация в условиях перехода от тоталитаризма к демократии. Первый пример – Польша, в которой радикальные реформы были смягчены культурной мобилизацией. В конце 1980-х – начале 1990-х реформы Лешека Бальцеровича в значительной мере компенсировались национал-популизмом Леха Валенсы. Лех Валенса, должен вам сказать, воспроизвел формулу, которую в 1980-х годах придумали польские монахи – «поляк в поляка не стреляет». Это в Польше поляк в поляка не стреляет? Да вся история Польши – это непрерывная борьба поляка с поляком, метания польской интеллигенции, страдания по поводу раздела страны и по поводу того, что Польша не едина. Классическая вещь Болеслава Пруса – о социальных расколах и о совершенной невозможности людей из разных социальных страт к какому-то совместному существованию, не говорю уже о браках. Накануне этой идеи «поляк в поляка не стреляет» Анджей Вайда создал фильм «Пепел и алмаз» как раз про братоубийственную войну в послевоенные годы.

Эта идея, скорее похожая на идеал, чем на вынесенную из истории практику, сработала в 1980-е годы. Именно этой идеей – «поляк в поляка не стреляет» – был в значительной мере обусловлен мирный переход власти от Ярузельского к Валенсе. И дальше, когда начались реформы, значительным фактором их смягчения была идея уже не столько внутренняя, сколько внешняя: «мы выходим из империи, мы потерпим, нами уже не будет управлять Москва, мы будем самостоятельными, мы – Польша – вернемся в семью европейских народов». Все эти компенсирующие факторы очень сильно действовали в Польше и совершенно отсутствовали в России. Россия ниоткуда не выходила. У России не было такого порыва ни к демократии, ни к независимости, ни к национальному освобождению, который существовал в Польше. И никаких компенсационных факторов к реформе Гайдара не существовало.

Второй пример, блестящий в моей войне с историческим фатализмом, с идеей исторической предопределенности – Грузия. Меньше всего радикальнейшей реформы государственного аппарата и противодействия коррупции и преступности можно было ожидать в Грузии. Вот уж страна, которая, казалось бы, совершенно не приспособлена для такого рода изменений. Самая высокая концентрация воров в законе была именно в Грузии, как и самый высокий уровень отчуждения от всякого закона и наплевательства на него. В 1970-е годы, когда я, будучи аспирантом института этнографии, ездил в полевые исследования по селам Кахетии и Рачи, мы просили всего лишь домовые похозяйственные книги – совершенно не закрытую, не секретную информация, которую всегда везде давали. Но тут в любом сельсовете говорили: «Нету, сгорела. Только что был пожар. Все сгорело». Никакой информации, все было выстроено совершенно на «пацанских» отношениях. И вот эта самая Грузия примерно в 2005 году продемонстрировала самый высокий уровень перехода от тотального поощрения коррупции к неприятию. По данным Transparency International, в Грузии произошел взлет противодействия коррупции в сознании населения, тогда как в России наблюдается лишь стагнация этих отношений, что очень характерно для всего постсоветского мира. В случае, например, Армении спад интереса к противодействию коррупции был еще больше. Армения, которая дольше, чем Россия, характеризовалась более высокими показателями экономического развития и даже меньшими показателями коррупции, чем Грузия, начиная с 2005–2006 годов сильно отстает от Грузии.

Что же произошло в период президентства Саакашвили в 2004–2012 годах? Немалую роль сыграла национальная консолидация. Проведение самых радикальных в постсоветском мире реформ, двукратное сокращение численности чиновников, значительное снижение уровня коррупции, либерализация управления. По данным Doing Business, сейчас Грузия по условиям ведения бизнеса на 9 месте в мире, Россия – на 35, Армения – совсем далеко (в новом рейтинге 2018 года Грузия на 6 месте, Россия – на 31, Армения – на 41. – Republic). Как это произошло в одной отдельно взятой стране? В значительной мере для того, чтобы произвести такое количество реформ, нужно было преодолеть сопротивление элит. На Украине, которая долгое время для россиян была некоей моделью, этого процесса не произошло, а в Грузии Саакашвили в значительной мере добился этого, используя соблазны либерального национал-популизма. Не случайно его движение называлось «Единое национальное движение».

В его программе доминировали две идеи. Это идея проведения реформ и идея возвращения территорий. В 2004 году ему удалось фантастическим, до сих пор мало понятным способом бескровно присоединить полунезависимую Аджарию к Грузии, хотя Аджария готовилась к войне и уже взрывали мосты. Тогда он получил необычайную поддержку населения, которой хватило на несколько лет очень болезненных реформ. Реформы граждане терпели, возвращения территорий ждали. И когда в 2008 году начался обратный процесс, – провал в Абхазии, провал в Южной Осетии, – стала падать и поддержка. Сначала – поддержка партии, которая проиграла выборы, а затем – поддержка Саакашвили, который потерпел поражение на президентских выборах 2012 года. Но до этого мобилизация на основе национальной идеи работала.

Третий пример – революция национального достоинства в Армении. Я не большой специалист по Армении, но, как я себе это представляю, читая материалы, в основном, российской прессы, идея «армяне друг в друга не стреляют» была важнейшим условием мирного характера революции. 34 пункта этой программы можно разделить на два блока: либерально-демократические реформы и апелляция к чувству национального достоинства. Для меня примечательно и завидно обращение Пашиняна к народу: «Любимый народ, гордые граждане Армении!» Вы слышали в России такие слова про русских со стороны либеральной интеллигенции? Да, бывает, власть заигрывает с народом. А что говорит о любимом народе либеральное сообщество? Все больше о немытом народе, рабах, «ватниках». Но что ж такого гордого в Армении? 20 лет Армения терпела Карабахский клан, который был по своим политическим и правовым формам примерно копией путинского режима. Однако обращение Пашиняна – не лицемерие, это поощрительная терапия. В России все не так. Антипример России – национальное самоунижение.

Надо поверить в народ

В последнее время я исхожу из идеи либеральной самокритики. Я член фонда «Либеральная миссия», считаю себя либералом и я абсолютно солидарен с идеей поддержки либеральных ценностей Фонда Егора Гайдара, но я считаю, что для того, чтобы поддерживать либеральные ценности, необходимо измениться самим. Прежде чем лечить народ, либеральному сообществу нужно излечиться самому, избавиться от целого ряда комплексов. Из представителей российской оппозиции только Павел Дуров оказался способным апеллировать к национальной гордости россиян. «Я горжусь тем, что родился в одной стране с этими людьми. Ваша энергия меняет мир», – это сказал Павел Дуров, владелец Telegram, только в связи с тем, что какие-то люди в форточку выпустили бумажные самолетики. А все остальные в значительной мере исходят из старой идеи советской школы, что нужно накричать на своих слушателей: «Дураки, придурки, тупые, не понимаете» и так далее.

В принципе высокий уровень недоверия к народу был характерен для значительной части либеральной элиты. Чубайс выступил с идеей либеральной империи, Березовский предложил операцию «Наследник» – как без выборов сохранить режим, Олег Сысуев – мой начальник в администрации президента, бывший первым замом руководителя – за два года до Путина предложил идею федеральных округов и восстановления вертикальной власти. Людмила Улицкая недавно, отвечая на провокационные вопросы киевского журналиста, высказала несколько идей относительно цивилизационного неравенства – что мы не можем стать европейцами, нам нужно еще 150 лет. Я ничего не могу сказать о том, какие процессы для этого нужны в генетике, она специалист по генетике и, вероятно, может. Но по поводу 150, 15 или полутора лет никто знать не может, никаких данных нет. И не столь уж сильно российское общество отличается от грузинского, которое совершило гигантский переворот, и от армянского, надеюсь, и от всяких других. И возможности для перемен, я полагаю, существуют. Но необходима педагогика поощрения, которая должна сменить педагогику розг. Для производителей мысли чрезвычайно важно поверить в народ. Поверить и в значительной мере утвердить идею: «Вы можете».

Я закончу соображением по поводу новых народов. Возможно ли появление новых государств-наций? Я считаю, что возможно, и возможно появление и старых. Я считаю, что новым государством-нацией может стать Россия. Я полагаю, что возврат от империи к национально-гражданской консолидации, который был в 1990-е годы, тоже возможен. В 1995 году 72% россиян считали сталинские репрессии преступлением, половина поддерживала идею народного суверенитета. В 2013 году больше половины опрошенных назвали партию власти «партией жуликов и воров». Все эти идеи существовали в нашем обществе. Это не то, что может быть. Это было. А если было, то при определенных условиях может и повториться.