Владимир Путин на совещании по вопросам банковского кредитования экономики в режиме видеоконференции. Фото: kremlin.ru
Нами движут чувства. Мы любим, обижаемся, презираем. Иногда нам кажется, что мы стремимся к чему-то измеримому, к деньгам, например, но на самом деле – к счастью, к спокойствию, к ощущению нужности.
В государстве больше рациональности – ВВП, продолжительность жизни, койко-места или число убийств на 100 тысяч. Но и тут мы голосуем за того, кто нравится, радуемся уходу того, кто «достал», хотя часто руководствуемся иллюзиями, а не реальностью.
Чувства в политике – не эпифеномен экономических или социальных процессов. У них собственные законы, они детерминируют и стабилизацию, и изменение, и гибель режима. Без анализа чувств не понять ни свержение монархии в России, ни, например, победу Трампа.
Чем менее эффективно государство, чем труднее властям с цифрами в руках объяснить согражданам, почему они хороши и для чего надо их поддерживать, тем большую – определяющую – роль играют эмоции. Бунты и революции возникают на пике страстей, а не на экономических выкладках.
Если в стране действуют понятные и принимаемые большинством правила, то властям достаточно убедить граждан, что они выполняются. Но если правил нет или они постоянно меняются и интерпретируются властями в свою пользу, то именно эмоции – прежде всего, страх и любовь – становятся факторами выживания системы. Неэффективное государство всеми силами добивается именно этих чувств – страха и любви.
Но если власти нужно хорошее отношение, а лучше – любовь со стороны подданных, то и подданные иногда в этом заинтересованы. Если за властью нет контроля, если ее невозможно сменить, то психологический комфорт обеспечивается верой в мудрость и доброту властителя, который заботится обо всех, а в пределе – обо мне лично. В условиях авторитаризма человеку выгодно любить власть!
История последних двадцати лет – это история динамики чувств власти и общества по отношению друг к другу.
От президента к национальному лидеру
За двадцать лет менялась не только власть и возможности президента, но и его образ.
Важно, что его никогда не воспринимали как президента избранного – таковым у нас был только Ельцин. Собственно, Путин президент не потому, что его выбирали – его выбирали потому, что он президент.
Сначала он предстал наследником. Для страны, не привыкшей к выборам, естественным было, что правящий, пусть и избранный, Государь назначил преемника. К чести Путина он не задержался в этом образе, быстро став для критической массы людей харизматическим лидером, легитимность которого связана не с процедурами, а с его личностью.
Процесс трансформации начался через несколько часов после отставки Ельцина, когда 31 декабря 1999 и.о. Главнокомандующего неожиданно полетел в Чечню и вручил солдатам десантные ножи. Этим он солидаризировался не только с военными, но и со всеми, кто хотел бы гордиться армией, верить, что она непобедимая и легендарная, но кому мешали это чувствовать реалии Чеченской войны. Есть т.н. «триада лидерства» – The leader must be one of us, the best of us and the most of us – он проявил себя как the most of us. Он выразил то, что хотел бы, но не имел возможности выразить средний гражданин.
Затем была случайно и удачно для него вырвавшаяся фраза «мочить в сортире». Это и была национальная идея – мы самые сильные, мы всех победим и – что очень важно – мы не должны считаться с приличиями и нормами, мы выше них.
Образ мачо, подкреплявшийся фотографиями с голым торсом, появлениями на татами, публичными признаниями его сексуальности и успехами в Чечне, держался где-то до второй половины нулевых, когда сила вызываемых этим имиджем эмоций, а значит, и его эффективность стали снижаться.
Даже при тех ценах на нефть и общем экономическом благополучии не получалось поставить в основу легитимности успех и, соответственно, изменить образ – от мачо к гениальному менеджеру – впечатляющих результатов не было. А для придания новой силы старому образу нужны были победы. На международной арене эмоциогенных врагов не было – стали побеждать врагов внутренних.
Но их надо было сначала придумать. Появились «шакалящие у посольств», которые потом преобразились в национал-предателей и сохраняющуюся по сей день пятую колонну. Бороться стали с ними и с «лихими девяностыми», которые они символизировали.
Это уже борьба не с настоящим противником, как, например, в Чечне, а с придуманными химерами. Особого успеха не достигли – враги не воспринимались настолько сильными, чтобы победа давала серьезные дивиденды. Да и борьба предполагала не победу, а, как в тяжелом сне, лишь бесконечное продолжения процесса.
Определенное обогащение образа дала опора на архаику – то, что сначала, в 2011 предстало «Уралвагонзаводом» – морально устаревшим предприятием времен индустриализации, а затем закрепилось в виде «скреп» и «традиционных ценностей». Со второй половины медведевского периода Путин стал полпредом придуманного прошлого.
Кризис 2011–2012 годов был, в том числе, и проявлением исчерпанности образа президента. Перелом в пользу властей – это Крым, когда Путин предстал в образе военного триумфатора.
