Франсиско Гойя. Поединок на дубинах
Один из «секретов привлекательности» Жирара состоит в том, что его теория позволяет взглянуть новыми глазами на известные и привычные вещи. В разобранном виде каждый из ее элементов — подражание, борьба двойников, механизм козла отпущения, учредительное убийство, жертвенный кризис, — представляет собой универсальное орудие интерпретации. В совокупности же они способны «переварить» что угодно, начиная от древнегреческой трагедии и заканчивая рекламой про майонез, анорексией и творчеством Корнея Чуковского, где, как известно, толпа «умывальников» линчует несчастного мальчика по обвинению в неряшливости путем его утопления в р. Мойке, г. Санкт-Петербург. В этом же — причина того, почему сам Жирар и его последователи писали о куче разных вещей примерно одно и то же: эта печка работает на любом топливе.
Сам философ долгое время предпочитал анализировать тексты, а не события — и его ученики, если берутся за чтение Боба Дилана или Ланы дель Рей, этот принцип в основном разделяют. Некоторый перелом в жираровской мысли — как и вообще в мире, — наметился после 11 сентября 2001 года, а в 2007-м в свет вышла его последняя книга — «Завершить Клаузевица», посвященная как раз-таки истории и политике. Там он, в частности, заявил, что подлинным пророком современности был прусский генерал Карл фон Клаузевиц, пытавшийся помыслить «абсолютную войну» без конца и ограничения, и что двигателем всей мировой истории в XVIII-XX веках было соперничество Франции и Германии, приведшее к «пожару» двух мировых войн. Упоминает он и множество других исторических и современных явлений — Шоа (холокост), геноцид в Руанде, Холодную войну, арабо-израильский конфликт, Чеченские войны и прочее. В перспективе же все эти «насилия» во множественном числе грозят человечеству полным уничтожением — его Жирар называет «апокалипсисом» и полагает триумфом нашего собственного, а никакого не божественного насилия.
Вопрос о том, вправду ли мы стоим на краю гибели, я предлагаю пока что отставить в сторону и попробовать использовать миметическую теорию для интерпретации современной политики — то есть «новостей» как таковых, которые, как пишет биограф Жирара Синтия Хэвен, любил и он сам. Само это смешение — что слово «новости» отождествляется с политикой, — весьма характерно. Если вопреки пророчествам Гегеля, Кожева, Фукуямы и иже с ними, история все еще продолжается, то движут ее, по всей видимости, исключительно «заявления» президента США или польского МИДа, телефонные переговоры между президентами, перестановки чиновников или неутешительные сведения о том, что «потепления между Россией и США ждать не приходится». Что и неудивительно.
«Ищите двойников!» (а не «женщину»)
Краеугольный камень миметической теории — собственно мимезис, то есть идея, что люди не производят желания из себя, а заимствуют их у других, и в результате начинают соперничать за что-то или даже кого-то — если речь идет, например, о дружбе, любви или внимании любимой учительницы. Однако же важнейшая часть желания — не сам объект, а порождающий его соперник. Как только между людьми завязывается соперничество и их зеркальные нейроны раскручиваются на полную мощность, они начинают копировать друг друга и в своем подражании превращаются в «двойников». Примеры этого процесса Жирар изначально находил в книгах — Каин и Авель, например, соперничают за благосклонность Яхве, Рогожин и князь Мышкин — за Настасью Филипповну, а салоны Вердюренов и Германтов у Пруста — за светский престиж. Позднее он стал обнаруживать то же самое в культуре вообще, а еще позднее — в истории.
Итак, главный принцип жирардианского анализа — «ищите двойников», или, если выразиться немного сложнее, двоичные паттерны. Именно в этом смысле взаимного подражания и соперничества философ рассматривает, например, противостояние Англии и Франции в XV веке, затем Франции и Германии в ходе революционных и наполеоновских войн, франко-прусской войны 1870–1871 годов и обеих мировых войн. Со временем основная «ось» подражания, сначала в европейской, а затем и в глобальной истории, менялась и продолжает смещаться: в эпоху Холодной войны это были уже СССР и Америка, а сейчас — США и Китай. Однако же и помимо этих глобальных и поэтому мегаломанских трендов есть и множество других двойников, которых нетрудно припомнить буквально сходу. Это Израиль и Палестина, Иран и две его «сатаны» — США и Саудовская Аравия, не считая, опять же, Израиля; сингалы и тамилы на Шри-Ланке, индуисты и сикхи в индийском штате Пенджаб, Индия и Пакистан, Россия и США, те же США и Китай, КНДР и Республика Корея, Республика Корея и Япония, Армения и Азербайджан, наши любимые Россия и Украина — сюда же ДНР, ЛНР и прочее. При всей разнородности списка — в нем есть как состоявшиеся нации-государства, так и этнические, религиозные или просто сепаратистские группы, — очевидно, что соперники образуют устойчивые пары, зациклены друг на друге и скованы узами более или менее постоянной и ожесточенной вражды.
Можно вообразить, что участники всех этих пар враждуют между собой потому, что кардинально различаются, во всем не сходятся и что-то делят. Однако Жирар утверждает, что насилие порождается отнюдь не различиями, а их отсутствием, так что евреи и арабы, украинцы и русские или индуисты и сикхи на самом деле фатально, до неразличимости схожи — и в ненависти они пытаются утвердить свою ускользающую субъектность. На резонные вопросы стороннего наблюдателя — «что они там опять не могут поделить?» и «что с ними обоими не так?» можно ответить, что дело совсем не в объекте и не в противниках по отдельности, а именно в их соперничестве. По аналогии с известной библейской историей о первом убийстве — то есть братоубийстве, — некоторые последовали Жирара называют такую политику «каиновой». Здесь впору задаться вопросом, бывает ли политика не-каиновой, то есть свободной от подражания и соперничества? — но его я пока что оставлю за скобками.
Зачем Соединенным Штатам Луна?
Объекты спора, конечно же, тоже реальны. Кашмир, Сектор Газа или Донбасс существуют, и соперники действительно хотят заполучить их себе в пользование с возможностью посадить там убийственно осязаемую герань или пальму. Однако ценность объекта, как пишет Жирар, определяется не им самим, а исключительно в пику сопернику: в политике так же, как в личной ревности или зависти. Почти что идеальная иллюстрация здесь — новость о том, как Дональд Трамп подписал указ о праве США на «коммерческое освоение Луны и других небесных тел». В России немедленно заявили, что это «агрессивный план по фактическому захвату территорий других планет» и что «попытки приватизации космоса неприемлемы». Сам указ абсолютно не имеет значения. Тут важно другое: именно Россия, которая до сих пор пытается соперничать с американцами, почла своим долгом отреагировать, указав зарвавшимся на их место. Но самое главное, что до сих пор территории «небесных тел» (кстати, сам Трамп считает Луну частью Марса, а «Роскосмос», как средневековые алхимики, — планетой) особой ценности не имели, но теперь стали предметом соперничества и породили обоюдное желание. Отсюда и ценность того же Сектора Газа — не реальная, но существующая, поскольку завышена до небес десятилетиями упрямой борьбы.
На резонный вопрос «откуда в таком случае взялось желание Трампа к Луне?» есть два ответа. Первый — ниоткуда: это просто относительно рандомный объект, который он мог «захотеть» так же, как Гренландию или любой камень на дороге — Россия отреагировала бы точно так же: «немедленно брось чертов камень». Другой ответ предполагает, что его желание — это симуляция в перспективе прежней космической гонки: то есть он знал, что может брякнуть что-то про Луну и что это вызовет реакцию со вполне определенной стороны — и поэтому брякнул. Аналогично, к примеру, подросток может в один прекрасный день прийти домой с пирсингом в полной уверенности, что несчастный металлический шарик в губе станет «камнем преткновения» между ним и родителями — хотя они, в сущности, могут нормально относиться к пирсингу в принципе.
Иллюзия многополярности и China, China
Примечательно, что в «Завершить Клаузевица» Жирар предсказал все то, чем нас очень долго и настойчиво пичкали в связи с противостоянием США и Китая — пошлинами на сталь и алюминий, «торговыми войнами» и скандалом с Huawei: «Теперь для всех очевидно, — пишет он, — что война, объявленная Китаем США, не имеет ничего общего со "столкновением цивилизаций" — как кто-то пытается нам внушить. Мы всегда стремимся искать различия там, где их нет, так что на самом деле речь идет о борьбе двух капиталистических держав, которые со временем будут все более и более походить друг на друга […] Китайская политика внушает нам страх потому, что учитывает и пестует миметизм». В этом он, нужно сказать, большой оптимист — потому что «столкновение цивилизаций» до сих пор остается центральным нарративом этого прохладного конфликта.
Совершенно такую же зацикленность на сопернике в лице самой Америки демонстрирует и вся эта болтовня про «многополярный мир», которой сейчас увлекаются правительства Индии, России, Ирана, Китая и других стран. «Многополярность» неизменно противопоставляется «однополярности», «гегемонии США», «попыткам Запада навязать свою волю всему миру» и действует как перформатив — то есть заклинание, которое призвано отвлечь от соперника и переключить внимание на «нас с пацанами», но в действительности только усиливает эту фиксацию на нем. Единственное, в чем эти заявления отражают реальность — так это в плане преумножения миметических связей: например, Россия не только соперничает с США, или на местах — с Турцией, но и поддерживает явно нездоровые отношения «братьев-врагов» с Китаем — силой, которая еще только входит в «миметическую историю».
Устремление к крайности и «Обаме вход запрещен!»
Проблема с насилием и соперничеством, однако же, заключается в том, что они не статичны — хотя некоторые конфликты тянутся, кажется, уже целую вечность. Между соперниками происходит взаимодействие — то есть, согласно Жирару, обмен ударами со все нарастающей силой, поскольку каждый провоцирует ответ. Вынужденные бить все сильнее и сильнее, и вдобавок домысливая за противника его враждебность, когда он почему-то отступает или медлит с ответом, соперники устремляются к крайности — преумножают насилие, доводя его до предела. Парадокс заключается в том, что реакция должна быть равнозначна стимулу, но одновременно оставлять в выигрыше, быть солидной и угрожающей. Иногда это приводит к курьезам: все помнят, как после «присоединения» Крыма в 2014 году и введения антироссийских санкций народ начал «воздавать» Америке злом за зло и вешать у входа в заведения общепита, автосервисы и туалеты объявления вроде «Санкция. Президент США Барак ОБАМА лишен права входа В Помещения Технической Поддержки Компании Дагомыс Телеком» (орфография сохранена), или о том, что ему никак нельзя в магазин «Мёд» или на склад ООО «Товары Алтая». Можно сказать, что это пример из «низовой» политики, тогда как раньше мы говорили о «высокой», но феномен аналогичный — и крайне разоблачительный.
При всей абсурдности такого ответа, именно этот парадокс нужно учитывать всякий раз, когда мы слышим о «симметричных мерах» той же России в ответ, например, на высылку дипломатов или новые ракетные испытания США: хотя в этом последнем случае Владимир Путин и заявил, что страна «примет симметричные меры, не втягиваясь в гонку вооружений», очевидно, что это вздор, поскольку он тут же поручил Минобороны доработать гиперзвуковые ракеты наземного базирования «Калибр» и разместить их где только можно. Однако в глобализированном мире, оплетенном миметическими сетями, каждый «игрок» вынужден отвечать на реальные и воображаемые атаки сразу отовсюду, спираль устремления к крайности раскручивается еще быстрее. Ответ Путина был связан с выходом США из Договора о ракетах средней и меньшей дальности (ДРСМД), заключенного еще в 1987 году Горбачёвым и Рейганом. Сами же американцы пошли на такой шаг, чтобы решать проблемы с китайцами и так далее.
От холокоста к войне в Сирии
История дает нам немало примеров того, как насилие начинается с малого, а затем, подобно пинбольному шарику, мечется из стороны в сторону, захватывает все больше людей и приводит к поистине эпическим последствиям. Одна из таких «цепочек» — которую мне, хотя и относительно вольно, хотелось бы проследить, — приводит нас к неисчерпаемой теме ИГИЛа, войны в Сирии, конфликта между суннитами и шиитами и общего перманентного несчастья Ближнего Востока.
В качестве условной отправной точки пути возьмем рабби Меира Кахане — пожалуй, известнейшего еврейского радикала XX века. В 1968 году в Нью-Йорке он создал организацию под названием «Лига защиты евреев», целью которой была, собственно, защита евреев от повторения Шоа (холокоста). Отсюда и их знаменитый лозунг «Never again!» — «Никогда больше!». Позже он перенес свою деятельность в Израиль, где вдохновлял насилие против арабов, подавая его как ответ на насилие Шоа и «унижение еврейского народа», в котором тот пребывал, пока на его земле жили все эти дурацкие сыны Измаила. В 1990-м он был убит в Нью-Йорке египтянином Эль-Саидом Нуссаром, но поскольку присяжные сочли доказательства вины последнего неубедительными, судья впаял тому 22 года за незаконное хранение оружия. В ответ на это группа мусульманских террористов приступила к скорейшей организации взрыва во Всемирном торговом центре — сейчас об этом вспоминают уже не так часто, но в 1993 году был еще и тот, первый взрыв: с помощью грузовика со взрывчаткой террористы хотели подорвать северную башню, чтобы та упала на южную, и не стало обеих. Однако конструкция выдержала, погибло шесть человек. Одним из организаторов теракта был Махмуд Абухалима — сообщник того самого Нуссара: Сам теракт задумывался как «козырь», чтобы выторговать убийцу раввина из заключения.
В ответ на убийство Кахане его друг и товарищ доктор Барух Гольдштейн устроил стрельбу в Пещере Патриархов в Хевроне, убив при этом 29 мусульман. Оставшиеся забили его огнетушителем, а радикалы из поселения Кирьят-Арба с честью похоронили, а на надгробии написали: «Святой Барух Гольдштейн, который отдал свою жизнь за Тору, евреев и народ Израиля». Многие из сторонников доктора были уверены, что его действия были превентивной атакой, предотвратившей скорый погром со стороны арабов. Что там с погромом — неясно, но ответом на его демарш стало усиление деятельности «Хамаса» и серия терактов с использованием «живых бомб» в Иерусалиме и Тель-Авиве. А поскольку теракт 1993 года готовила ячейка «Аль-Каиды», ей хотелось все-таки довести дело до конца — что и произошло в итоге 11 сентября 2001-го. Дальше история ускоряется: США объявили войну против терроризма и вторглись в Ирак, к власти пришло про-шиитское правительство, сунниты радикализировались, выходец из Иордании основал «Аль-Каиду в Ираке», та превратилась в ИГИЛ — а оттуда уже рукой подать до войны в Сирии, которая началась в 2011-м, продолжается до сих пор и затянула в себя весь «регион» и почти весь мир.
Получившаяся «цепочка», повторюсь, весьма условна. Конечно, ее можно было увести вглубь веков, описать детальнее, проследить ответвления — но две вещи здесь очевидны. Во-первых, что эта последовательность состоит из ответных ударов: Кахане мстит за Шоа, Нуссар за арабов, Абухалима за Нуссара, Гольдштейн за Кахане, «Аль-Каида» довершает начатое, США мстит за 9/11, ИГИЛ мстит за Ирак, а все остальные мстят им. Во-вторых, насилие имеет тенденцию возрастать и сегодня способно охватить весь мир в том смысле, что стимул может иметь место в Нью-Йорке, а реакция — уже в Хевроне, а когда реагировать начинают все, воцаряется самый настоящий бардак. Возвращаясь к последним новостям, «интересно» следить за прогнозами относительно возможной войны между Россией и Турцией или Россией и США: на фоне всеобщего устремления к крайности подобные рассуждения кажутся чем-то невероятно местечковым или, во всяком случае, «уже слышанным».
Изломы реального
Последний ключевой и особенно болезненный вопрос: в процессе борьбы соперники, как пишет Жирар, «утрачивают чувство реальности». Слово это здесь нужно понимать как в плане соответствия каких-то заявлений действительности — можно ли вообразить, что Барак Обама действительно зайдёт в магазин «Мёд» и вынужден будет с позором уйти? — так и в плане соизмерения повода к насилию с его количественной мерой. В политике такой полет фантазии иногда парадоксальным образом сочетается с нехваткой воображения. Например, северокорейский лидер Ким Чен Ын неоднократно заявлял, что в случае чего «превратит Голубой дом [администрацию Республики Корея] в море огня» с помощью ядерного удара- но представляет ли он, что это будет значить?
Подобное же ощущение «чистого дискурса», за которым не стоит никакой картинки, чувственного образа — и который поэтому может быть задействован с тем большей легкостью, — возникает всегда, когда речь заходит о перспективе ядерной войны. В 2019 году Путин заявил: «Мы готовы и будем применять ядерное оружие только тогда, когда удостоверимся в том, что потенциальный агрессор наносит удар по нашей территории… Но агрессор должен знать, что возмездие неизбежно. Что он будет уничтожен. Ну а мы — жертвы агрессии. И мы как мученики попадем в рай, а они просто сдохнут». Рассуждать о таком всерьез может только человек, всецело поглощенный миметическим соперничеством и зацикленный на своем враге, которого представляет в роли фактурной мишени с красными и белыми кругами.
Именно из-за своей способности подпитывать воображение в ущерб фантазии, примирению иногда способствует искусство: хорошо известно, например, что бывший актер Рейган пошел на сделку по ДРСМД во многом благодаря впечатлению от картины «На следующий день» 1983 года, в которой ему «воочию» показали, что ожидает мир в случае ядерной катастрофы.
Может ли политика нас спасти?
Таким вопросом задается Жирар, и отвечает на него отрицательно: «Сегодня насилие уже совершенно ничем не сдерживается, а устремление к крайности обслуживается равно политикой и наукой», — пишет он в «Клаузевице». Правда, мыслитель принадлежит еще другой эпохе и поэтому замечает, что политика имела-таки смысл во времена Холодной войны или проложила путь к примирению Франции и Германии в лице де Голля и Конрада Аденауэра в 1963-м. Сегодня любая «политика» стала всего лишь идеологическим прикрытием для поединка, то есть миметического соперничества в глобальном масштабе — и в этом качестве оказалась тождественной злу и насилию. «Новости», о которых мы говорили вначале, что это политика, суть прежде всего вонь из мира дурного миметизма, где человек, кем бы он ни был у себя на кухне, уже не может открыть рта, чтобы оттуда немедленно не вылетело имя его соперника. Именно поэтому чтение новостей или политической аналитики сегодня — занятие настолько тягостное.
Правда, Жирар пишет, что у мимезиса есть и обратная сторона — переживание «тождественности всех людей», отсутствия между ними различий. Именно это чувство ведет к настоящему примирению, и осознание того, насколько оно доступно тому или иному политику, носит иногда характер откровения: например, когда канцлер ФРГ Ангела Меркель после выхода из карантина сказала: «Теперь я знаю, что такое 14 дней в одиночестве». И, на контрасте — Путин, работа которого «осуществляется вне тех критериев, которые указаны в ограничивающих и рекомендательных документах». К слову, в «Клаузевице» мыслитель отчасти предвидел и пресловутый коронавирус: так, он пишет, что эпидемии — это одновременно символ утраты различий и ее симптом. «Мы можем изобретать вакцины, но при условии, что будем уметь ими делиться, что они будут доступны не только богатым странам и что государственные границы отныне станут столь же легко проницаемыми, как и границы наших различий» — пишет он. Именно это переживание тождественности и следующее за ним примирение, то есть радикальный отказ от насилия и каких бы то ни было «ответных мер», должны занять место выгоревшего изнутри политического мышления. Пока что, однако же, мы еще очень от этого далеки.
Философ призывает нас мыслить в «апокалиптическом ключе» — то есть допускать перспективу всеобщего уничтожения, на которое способно насилие в технологическую эпоху. Однако пока что можно оставаться уверенными, что как только схлопнется карантин, мы снова сможем наслаждаться новостями о соперничестве за Ганимед (это такой спутник Юпитера), или о чем похуже.
