Sebastian Gabsch / IMAGO / Global Look Press

Если пройтись сегодня по улицам, паркам, ресторанам Москвы, вряд ли можно увидеть существенные различия между «до» и «после» 24 февраля. Разговоры возвращаются к темам будущего или непростого настоящего, но тональность этих бесед уже не носит невротический характер катастрофы. Почва остывает, ритм жизни возвращается к обыденности.

Происходит то, что можно назвать рутинизацией войны — переходом ее в фазу, когда общество разделяет в своем сознании два сектора. Один связан с военной операцией и построен на медийно-сетевой картине, второй — с традиционными практиками, в которых можно обсуждать погоду, искусство, делать карьеру, заниматься спортом, развивать гендерные отношения и тому подобное.

Конечно, эти два слоя не вполне автономны, но один уже не доминирует жестко над другим, не определяет жизненные стратегии и не ставит человека перед постоянным экзистенциальным выбором. Происходит вытеснение тревожного и некомфортного на периферию сознания. Человек превращает реальность в аналог психбольницы, где у пациента забирают все предметы, которые могут вывести его из равновесия, в том числе меняют смартфон на кнопочный гаджет.

Но, как ни странно, именно этот период открывает возможность реальной социологии.

В моменты взвинченности, напряженности, страха или, напротив, патриотического энтузиазма почва слишком горяча, чтобы измерять и описывать ее состояние.

Все спрессовано. Люди подхвачены потоком событий, их суждения диктуются первичными, нерациональными импульсами либо давлением окружения. Возникает то, что в социологии обозначено как «спираль молчания»: отдельный человек ориентируется на позицию большинства (или на позицию близких ему людей), предпочитает не противопоставлять себя среде, солидаризуется с ней и, таким образом, еще больше усиливает диктатуру общего мнения.

В подобные периоды социологи фиксируют крайне низкий response rate — уровень готовности респондентов отвечать на вопросы. И дело не только в боязни или недоверии к полевым анкетерам, которые задают слишком горячие вопросы (хотя это тоже есть).

На творческом вечере в Московской государственной картинной галерее народного художника СССР А.М. Шилова, 18 мая 2022 года

Roman Denisov / Global Look Press

Ситуация чересчур подвижна для вербальной фиксации, в сознании обывателя сталкиваются диаметрально противоположные оценки, фобии разной природы (от ядерной войны до экономического коллапса), надежды и сомнения. Известный политолог Михаил Виноградов острит по этому поводу: «В головах граждан борются два страха — страх поражения и страх победы». И то, и другое несет риск неизвестности.

В такой же сложной ситуации находится исследователь, социолог. Ему объективно сложно дистанцироваться, вынести за скобки личную позицию. Это смешение двух сущностей (гражданской и научной) неизбежно влияет на корректность описания. Аналитик, скорее, ищет подтверждения заранее выбранной этической позиции, чем пытается разобрать завалы смыслов.

Лишь по мере рутинизации появляется возможность объективации, анализа. И, что важно, более отчетливого различения сторон.

Для меня не вызывает особых сомнений, что большинство населения России можно отнести к группе поддержки военных действий. Сколько их в процентном отношении — 72%, как говорит ВЦИОМ, или меньше на 10–15% — это не самое принципиальное. Понятно, что цифра может заметно смещаться в различных возрастных стратах (среди молодежи — примерный паритет позиций), в разных типах городов (в крупных центрах противников операции больше), но в целом милитаристский лагерь доминирует.

При этом, как свидетельствуют опросы, уровень поддержки военных действий довольно неожиданно коррелирует с социально-демографическим статусом.

Если среди молодежи он предсказуемо снижается, то среди обеспеченных людей этот показатель заметно выше, чем среди людей с очень низким доходом: 67% против 39%. Это подтверждает, что понятия поддержки либо протеста имеют сложную природу.

Оказывается, что мотивы внутри каждой позиции разные, хотя они и находятся в плотном переплетении друг с другом. Например, есть люди, которых текущая ситуация привела к строго этическому выбору. А такой выбор часто моментален, дорефлексивен. «Нет, так ни в коем случае нельзя», «Да, только так и нужно поступать», — говорит себе человек раньше, чем он успевает подумать: «Почему нельзя?» или «Почему можно?» Этический уровень солидарности — самый сильный по уровню влияния на человека, но он требует, чтобы событие интенсивно переживалось как сугубо личное, даже если ты не на театре военных действий. Оно должно создавать ощущение ответственности за ситуацию, к которой формально не имеешь отношения, и отметать возможность компромисса. Такая позиция — всегда удел меньшинства.

Могут быть другие типы солидарности. Например, если брать лагерь сторонников военной операции, можно увидеть, что часть людей ощущает, как в них начинает пульсировать понятие «национальной гордости»: «Вот сейчас мы докажем, что нельзя о нас ноги вытирать». Есть доля сочувствующих медийному образу «жители Донбасса». Для определенной части дело вообще не в Украине, а в комплексах, связанных с глобальной ситуацией: «Кто мы на карте мира?» Есть те, кто испытывает подъем из-за субъективного ощущения «новых 90-х»: «Пришло время больших возможностей, теперь неизбежно все будет меняться». И так далее. Каждый мотив имеет свою природу, развивается, доходит до точки эскалации и гаснет с разной скоростью.

Праздничный концерт «Весна наших побед» в театре «Русская песня», 9 мая 2022 года

Pavel Kashaev / Global Look Press

То же самое происходит среди противников конфликта. Помимо этических соображений, есть сугубо рациональные: «Будет ли открыта страна? Смогу ли я работать, как и раньше?» Есть чувство обиды за отрезанные возможности, есть страх большой войны или просто солидарность с людьми своего круга, когда человек полагает, что думать по-другому «просто неприлично».

Поскольку мотивы разные, то и поведение строится по более сложной, чем ожидалось, траектории. Часть людей, которые импульсивно уехали из России в первые дни конфликта, начинают возвращаться. Они не нашли быстро свою нишу за рубежом, а лишиться социального статуса из-за антивоенной позиции не готовы. В итоге они заявляют, что их ценности не зависят от географии проживания. Зато формируется новая волна отъездов, более рациональных и выверенных. Эти люди никуда не бежали сразу, они осмотрелись, взвесили возможности и ресурсы, что-то продали, что-то купили. Это принципиально другая стратегия и другая картина мира.

Те же самые, уже более спокойные реакции мы видим среди лоялистов. Почти вышла из внутреннего употребления символика Z, прошла мода на пафос; разговоры о «пятой колонне» воспринимаются уже без той степени свинцовой угрозы, которая была два месяца назад. Позиция отслаивается от сущности человека и отчасти становится ритуалом. Выходя из области спонтанных реакций, люди более охотно примеривают к себе эстетизированные роли. Например, позиции наблюдателей либо персонажей «потерянного поколения». Статус ремарковских героев, который комфортно демонстрировать в московских барах, снижает уровень экстремальности и защищает психику.

Разумеется, у этой игры есть свои ограничители. Они сработают, если новая реальность рано или поздно ударит обухом по голове даже столичную публику, а ресурсов для адаптации — материальных и психологических — окажется недостаточно. Но один из навыков, который вырабатывает сегодня человек, — умение жить в коротком горизонте планирования.