Смех и грех. Почему российские политики видят в украинцах неполноценных русских

Шутить в детстве ужасно хотелось. Хотелось буквально с того самого момента, как я себя помню.

Умение вызывать смех — это, с одной стороны, проклятье. Когда смеются НАД ТОБОЙ, над твоим внешним видом, над деталями твоей одежды, над цветом рубашки, над смешными непривычными именем и фамилией, над очками, над тем, что ты потерял галошу, над тем, что ты прилюдно расплакался, узнав, что запущенная на орбиту собака Лайка никогда не вернется на землю, над тем, что твоя бабушка разговаривает с каким-то странным акцентом, да мало ли над чем еще. Эти травмы медленно изживаются на протяжении всей последующей жизни, и не всегда и не все они изживаются.

Но бывает и совсем другое искусство вызывать смех — это умение смешно шутить. Умение вызывать смех в ответ на твою шутку — это безусловный и надежный признак символической власти, это эротическое в своей основе ощущение триумфа, победы.

С самого раннего детства я, разинув рот и широко раскрыв глаза, внимал взрослым анекдотам, смертельно завидуя рассказчику и смеясь громче всех, при том, что смысла этих анекдотов я в большинстве случаев не понимал. Смешным в моем представлении было само слово «анекдот», при самом даже произнесении или хотя бы упоминании которого было принято смеяться.

Так же точно я не понимал смысла «крокодильских» карикатур, которым тем не менее тоже радовался со всем распахнутым настежь простодушием блаженного детства и со всей своей постоянной готовностью к веселью.

Вот лето примерно 52-го года — веранда, дача, гости, вино, чай, варенье, комары, патефон. На патефоне пластинка. На пластинке смешно разговаривают между собой два дяденьки. Один говорит: «А скажи-ка, Тарапунька, что бы ты сказал, если бы узнал, что собаки съели Тито?» «А я бы им сказав, — злоупотребляя фрикативным «Г», степенно отвечал человек со смешным именем Тарапунька, — Я бы им сказав: «Приятного аппетита!»

Как же я радостно хохотал, представляя себе, как наша заполошная дворняжка Буян грызет нелепую тетку по имени Тита, и как смешно рифмуются слова «Тита» и «аппетита».

Эта парочка — Штепсель и Тарапунька — прошли, как говорится, красной нитью через все мое детство, задев даже и кусочек юности.

Комизм там сооружался из двух основных компонентов.

Во-первых, один из них был длинный, а другой короткий, что само по себе есть испытанный веками прием народного низового юмора. Во-вторых, один из них (резонер Штепсель) разговаривал на обычном русском языке. А второй (комик Тарапунька) разговаривал тоже на русском языке, но при этом коверкая русские слова таким образом, чтобы возникало ощущение, будто он разговаривает по-украински.

Отчасти благодаря этим штатным шутникам несколько поколений россиян были уверены, а некоторые уверены и по сей день, что вот это примерно и есть украинский язык. И вот это якобы разноязычие двух участников диалога само по себе считалась уморительно смешным.

И не тот ли самый придурковатый образ долговязого Тарапуньки лег в основу устойчивых представлений среднестатистического советского россиянина о комическом «украинце», чье отличие от «нормального» человека состояло лишь в том, что он весело уродовал великий и могучий русский язык? Эти представления благополучно дожили до нынешних времен и, как это часто бывает, «комическое» постепенно мутировало в катастрофическое.

Не этот ли условный «Тарапунька» из добродушного нескладного дылды постепенно стал «бандеровцем» и «нацистом»?

Но все это, что и представить себе невозможно было даже в самых смелых геополитических фантазиях, случится сильно потом.

А тогда ужасно хотелось шутить. Очень, очень хотелось. Ужасно хотелось чего-то такого, чтобы я что-нибудь такое сказал, а все бы кругом благодарно смеялись.

Я приблизительно знал, как следует шутить. Надо просто осознанно нарушить все привычные логические связи. Или какое-нибудь очевидное для всех представление о мироздании перевернуть задом наперед или, еще лучше, вывернуть его наизнанку. Или установить вверх ногами. Или что-нибудь с чем-нибудь перепутать, переставить местами, но проделать это сознательно, а не так, как в стихотворении Маршака про «человека рассеянного с улицы Бассейной».

Да, я знал уже тогда, как следует шутить, чтобы иметь успех. Но я не знал тогда, что бывают времена, когда те же самые приемы и приемчики используются вовсе не для шуток, а для самой зловещей, самой преступной, самой окаянной и бессовестной пропаганды. Для разрушения, для войны и гибели. И что такие времена иногда сваливаются на наши головы.